Упыриха

русалками тоже понятно – это души утопленниц покоя не знаю и бродят, сбивают народ.
А вот нежить? Не та, что передаётся укусами как вампирство или оборотни, а вот такая, как вурдалаки да упыри со стрыгами? Это ведь не заложено природой?
Сначала была блистательная теория о том, что в низшую нежить попадают самоубийцы. Теория изжила себя быстро – самоисход не являлся доказательством того, что душа или плоть вернутся.
Тогда пришла новая версия – души грешников возвращают плоть к жизни. ну или к существованию. Эта теория и оставалась основной, хотя и трещала по швам. Каждый живущий человек прекрасно знал, как минимум, одного-двух негодяев, которые после смерти…спали вечным сном!
Да и с таким подходом нежить просто изжила бы людской вид как ненужный. Сколько сгинуло грешных душ за всю историю? И потом, что именно считать грехом?
Но другой теории у Города не было. Зато был факт: нежить есть и её число увеличивается. Большего Город сказать не мог ни на счёт природы вурдалаков, стрыг и упырей, ни по поводу странного расслоения полов – женского рода было мало.
А тут упыриха.
– Берём? – спросил Томаш. – С разных сторон заходим, фонари ярче.
Его голос звучал спокойно. А чего ему было смущаться? Он был в своей стихии, боролся, правда, в этот раз рекомендовано было не убивать, но это ничего – стихия не поменялась. Слегка изменились условия, да это пустяки!
– На три, окружаем! – шепнула Агата и первая приподнялась, чтобы в едином броске и распрямиться и фонарём ослепить упыриху.
***
С самого начала всё пошло не по плану. Убить врага просто, а вот взять его в плен?.. это уже задача. Тем более, если враг не понимает, что плен – это какое-то благо, ещё возможность посуществовать.
Они выскочили в один момент, сверкнули фонарями. Кладбище ослепило, и упыриху тоже. Слепые могильные камни недовольно проступали в фонарном свете, а среди лучей металась упыриха, застигнутая врасплох уже второй раз за ночь.
Она выла, рвалась то вправо, то влево, никак не соображая, что надо сделать один большой прыжок, перепрыгнуть прямо через головы окруживших и бежать, бежать!
– Стоять! Стоять! – крик был напрасным, упыриха выла и кричала, и что хуже всего, если выла она как волк, то кричала-то как человек.
Выносить это было страшно. И пока Томаш и Агата рванулись вперёд с фонарями, выхватывая уже заготовленные оковы, к ней, Себастьян ещё помедлил. Этот крик гипнотизировал и ужасал. Он напоминал о женщине, которой очень больно и страшно, а не о чудовище.
– Чего стоишь? – заорала Агата и Себастьян очнулся, рванул на помощь, фонарь, однако, выскользнул из неловких, вмиг взмокших рук, покатился по земле, попал под ногу Томашу, хрустнул, погас…
Себастьян был уже в гуще сражения. Они пытались держать упыриху, пока Агата должна была сковать её руки и ноги, и шею, и пасть…
Или рот? Вблизи Себастьян видел, что у неё рот. Окровавленный, полный обычных людских зубов, ну, может, чуть более белых, чем это полагается селянке, но белых и крепких. Рот…совершенно человеческий.
Она выла. Лохмотья, едва прикрывавшие её серое тело, трещали, она билась, не замечая ни своей открывающейся наготы, ни слов, которые пытались донести до неё представители Инспекции.
В какой-то момент она рванула ногой, попала Агате в живот и Агата, не ожидавшая этого, охнула. Томаш обернулся на сестру, и тогда упыриха вырвала и руку из его хватки. Это было уже опасно, и, хотя Агата крикнула, что он должен вернуться к своему делу, и сам Томаш уже навалился на упыриху снова, а Себастьян напряг последние силы, упыриха едва не победила…
Она рванулась всем своим телом вверх, изогнулась в уродливую дугу, которую никогда не повторить, не переломав всех костей, живому человеку, но это не помогло. Агата сама ударила её, крепко приложила теми же оковами и быстро щёлкнули железные браслеты на руках, а затем – шея, и рот...
Упыриха уже могла не пытаться освободиться – бесполезно, ведь железо держала её коконом. Скреплённое на несколько замков, оно было тюрьмой, но упыриха билась.
– Не задохнётся? – с тревогой спросил Себастьян, глядя на то, как она пытается прокусить железо, но, конечно, не может, и скоба впивается в её лицо.
– Да хоть бы и так! – зло прошипела Агата, – вот падаль!
Себастьян увидел в лунном свете лицо Агаты – покрытое испариной, раскрасневшееся от борьбы, уставшее…
– Как мы её поведём? – спросил Томаш, – она ж идти не сможет.  Не тащить же?
– В телегу! – Агата либо думала об этом раньше, либо просто сообразила на ходу. – Найди в деревне телегу и какую-нибудь тряпку, прикроем…
Томаш моргнул и скрылся, подхватив с земли свой фонарь.
Себастьян и Агата остались с упырихой. У неё было много сил, очень много, но все они не побеждали железных оков. Ну и той хитрости замков, которая была известна на весь Город.
– Жалеешь? – Агата проследила за взглядом Себастьяна и, конечно, поняла больше, чем Томаш.
– Нет, просто…– он и сам не мог объяснить что чувствует. Отвращение? Да, конечно. И окровавленный рот, и это безумие, и факт поедания животных, и, почти наверняка – мертвечины. Но было что-то ещё в этом отвращении. Жалость? Распростёртая, жалкая…
– Это нормально, – успокоила Агата. Её дыхание постепенно выравнивалось. – Нормально, правда. Я не всегда работала с Томашем. Когда-то Город решил, что будет плохой идеей брату с сестрой вместе работать. Меня определили под начальство Белогора. Слыхал о нём?
– Белогора?  Того, что входит в Совет Города? – не повреил Себастьян.
– Ага, – мрачно кивнула Агата, – он самый.
– Я не знал, что ты…
– И забудь, – посоветовала Агата, – ему с инспектором каким-то не по пути. Он всегда во власть метил. И тогда ещё… но не об этом речь. Я, знаешь ли, первое своё дело помню. Мы тогда вампира ловили. Поганое было дело, кровавое и грязное, я сама думала, не вынесу. И не вынесла бы… не вампир оказался, а вампирша. Сын у неё умирал, когда она сама ещё человеком была. Она его и не собиралась кусать-то, собой владела, стерва такая. Но мы по её следу шли, и она поняла, что проходят её минуты, и напоследок сынка-то и обратила. Мы её упокоили, конечно, а тут и её сынок.
Агата замолчала, видимо, вспоминая прошлое. Себастьян вздрогнул:
– Вы…и его?
– Враг всегда враг, – напомнила Агата резко, но смягчилась, – я плакала. Очень плакала. Нелегко, знаешь ли, было. Но Белогор сказал, что если я такая слезливая, то сама его и должна упокоить. И я упокоила. Потому что это сейчас он вызывает жалость, а когда он начнёт кровь невинных пить? А? так и эту не жалей. Человека жалеть можно, а чудовище жалеть нельзя.
– Мы не знаем природу чудовищности, – Себастьян бросил взгляд на упыриху, которая пыталась ещё высвободиться, но, похоже, даже до неё доходило, что она слаба, и буйство её становилось тише. – Вдруг она не выбирала такой судьбы?
– Выбирала или не выбирала…– Агата хмыкнула. – Я не выбирала родиться такой, какая есть. Я тоже хотела бы быть красавицей и жить счастливую жизнь. А так – думаешь, что?
– Ты красива, – без колебаний заверил Себастьян .
Агата рассмеялась:
– Томаш также говорит, а я себя в зеркало вижу. Грубые у меня черты, но речь не об этом. Я такого не выбирала, но я такая есть. Могу я это исправить? Нет. Вот и она исправить не может. А вот то, что она делает – может. Сейчас она скот ворует, тебе, как городскому жителю, это не понять, но скот – это опора для поселения. И шерсть, и мясо, и молоко… а от кур пользы и того боле. Они ж неприхотливы. А она ворует и режет, давит! Что, думаешь, жалеть за то? да, она не понимает, но волк тоже не понимает. Но волков убивают. А мы…мы тоже убиваем.
– Я впервые вижу упыриху, – признался Себастьян, не отвечая на слова Агаты. Да, она была права, она рассуждала здраво, и разум его соглашался, но жалость это не побеждало.
– Ну это редкость, да, – согласилась Агата и рявкнула: – да умолкни ты!
Упыриха, пытавшаяся скулить через скобы, стихла.
– Понимает, – хмыкнула Агата, – но это всё тоже не очень важно. она себя не контролирует, и не будет. А если скот кончится, она и детеныша людского сожрет. А после и за взрослого примется.
– Откуда же это берется-то? – Себастьян с досадой пнул по какому-то комку земли.
Агата пожала плечами:
– Не знаю. В этом пусть те разбираются, кто должен. А нам не по рангу. Нам их убивать надо, мы и делаем…– она осеклась, взгляд её был устремлён на могильный камень. Тот самый, у которого скреблась упыриха.
Себастьян обернулся, в свете фонаря было видно имя – Шарлотта, и годы – выходило, что здесь похоронена совсем ещё девчонка семнадцати или восемнадцати – месяц сложно было разобрать, лет.
– Ты чего? – не понял Себастьян.
Но Агата не ответила, она приблизилась к упырихе, у которой бешено пульсировали от яркого фонарного света зрачки.
– Шарлотта? – спросила Агата тихо. – Ты Шарлотта?
Себастьян пока не понимал. На его взгляд упыриха была бы старше, хотя – кто их поймёт?
Сначала упыриха не реагировала. Потом вдруг заскулила, но неуверенно, то ли боялась света, то ли ответа Агате.
– Шарлотта, да? – еще раз спросила Агата.
– У-у-у…– отозвалась упыриха и снова попыталась прокусить железную скобу.
– Заводишь друзей? – Томаш появился с телегой. Запыхавшийся, взмокший. Телега была простая, ручная, но это было хоть что-то. – В трактире взял.
– Подожди! – сказала Агата. – У нас тут…интересное.
– В трактире тоже, или ты хочешь, чтоб я заболел? – обиделся Томаш. – Давай грузить! Себастьян, по…
– Подожди, – повторила Агата и резко поднялась. Она стояла у могильного камня Шарлотты и что-то не давало ей покоя.
– Ты спятила? – поинтересовался Томаш, – ну какое тебе…
– Лопата есть? – тихо спросила Агата.
– Ты что, копать хочешь? – возмутился Томаш. – Земля-то мёрзлая.
Агата не отвечала, колебалась. В самом деле, убить остаток ночи на то, чтобы раскопать бог знает какую Шарлотту? А если она не права?
– Мне кажется, это её могила, – объяснила Агата. – Она ведь и скреблась сюда, и на Шарлотту реагирует.
– Или там кто-то свежий, – не согласился Томаш, – а её тянет на пожрать.
– Так-то месяц, похоже, уже, не меньше, этой могиле, а она как свежая…– Себастьян изучал камень. – Может и правда, её? какая-то сила подняла, а она домой хочет?
– Мало ли чего она хочет! – Томаш больше не держал себя в руках. – Она дохлая! А мы живые. У нас приказ Города, а я лично, хочу побыстрее в тепло. И выпить. И спать! А вы?
Себастьян не ответил – может быть, его и приняли как своего, но его голос значил не так много, а значит – решение было за Агатой. Бесчестно было скидывать решение на неё одну, может быть, она ждала поддержки, но Себастьян дал слабину и не позволил себе вмешаться.
– Хорошо, – сдалась Агата, – пусть с ней Город разбирается. Мы своё сделали.
***
– Хорошо-то как! Ловко! – восхищался Квинт уже через двое суток. Всё это время упыриха тихо скулила или стонала, трясясь в телеге, кое-как прикрытая тяжёлой рогожей. Телегу тащили то Себастьян, то Томаш – Агата наотрез отказалась ещё в самом начале и вообще держалась в молчании. Что-то её угнетало. Может быть, она хотела упокоить несчастную упыриху, может быть, прикидывалась жёсткой, говоря, что враг – всегда враг, а в сердце её жило ещё сочувствие и  милосердие?
А может, она просто была больна, и лихорадка губила её, всё отчётливее