– Это что такое? А? Я предупреждал, чтоб не игрались с населением? Предупреждал? Так что же это? Ну-ка? Кто объяснит? – Квинт разошёлся не на шутку, его глаза сверкали самым недобрым образом, голос гремел, а в руках подрагивал тонкий лист желтоватой бумаги, исписанный мелким, невозможным к быстрому прочтению, почерком.
Себастьян, как это часто бывало, оглянулся на своих соратников, но ни Агата, ни Томаш не были смущены или напуганы. Это Себастьян – человек бумажной работы, всё ещё не привык к работе полевой, и к крикам тоже, а они воспринимали буйство Квинта, похоже, как норму.
– Ну? – Квинт ждал ответа. Сообразив, даже сквозь бешенство, что от Себастьяна мало толку, он потерял к нему интерес и теперь смотрел на брата с сестрой, а те стояли в абсолютном спокойствии, словно происходящее их не касалось.
– Бумага, господин, – невозмутимо отозвался Томаш, и Квинта аж шатнуло от наглого тона своего подчинённого. Какая наглость!
– Бумага, значит? – Квинт охрип от злости, тряханул невиноватый ни в чём листочек, – бумага?
– Бумага, – подтвердила Агата, вступаясь за брата, – не самого хорошего качества, между прочим.
– Это жалоба! – Квинт перебил её безмятежность. – Жалоба на вас, инспекторы чёртовы! Жалоба самому Городу!
Это их тоже не смутило. Первая жалоба, что ль? Работа такая у Инспекции неблагодарная. Тут уж ничего не ждёшь, кроме ненависти.
Квинт увидел, что его слова не произвели на троицу никакого впечатления, ну разве что Себастьян немного побледнел, но ему простительно – он ещё не привык к жалобам, но с него и спроса нет – он всего лишь младший инспектор, а вот эти двое…
Желая хоть как-то усовестить брата с сестрой, которые даже ради приличия испуга от слова «жалоба» не изобразили, Квинт откашлялся и прочёл выдержку:
– «Третьего дня инспектор Города Томаш Морено со своей сестрой Агатой Морено варварским образом разбили усыпальницу моего покойного отца – пана Оршоевжича. Моя мать – вдова и почтенная женщина, благодетельница поселения, не вынеся такого позора, совершила грех, добровольно уйдя из жизни…»
Себастьян едва слышно вздохнул – он сразу понял, что будут от этой семейки одни проблемы. Да это, впрочем любому идиоту стало бы ясно – пани Алиция, при жизни, весь вид имела такой, словно глазами искала за что бы ей уцепиться, в чём бы их обвинить? Ведьма ведьмой! Но, если судить по мнению Себастьяна, то Томаш с Агатой тоже хороши! Ну ведь видели они, что пани Алиция только повода в глотки им вцепиться ищет! Так нет! никакой мягкости и дипломатии, нахрапом пошли и наглостью.
– Было дело, – сейчас Томаш не стал отпираться. – Подтверждаю от имени себя и сестры. Мы варварские варвары!
Он усмехнулся. Жалоба всё ещё не произвела на него никакого впечатления. Агата, однако, ответила иначе, без смешка:
– Стрыга он был, муж её!
Квинт оглядел листок. Про стрыгу слова не было. а это ведь меняло дело. Одно дело, если Инспекция вела себя по-скотски по отношению к гражданским лицам, и другое, если боролась с выявленной нечистью.
– Устранили, – Агата поняла взгляд Квина неправильно. – Хотя, по-хорошему, там вся семейка того…гнилая.
Квинт вздохнул с облегчением – если стрыга, то это хорошо! Под это дело можно будет оправдать. Да, пан писал жалобу на двоих, да и чего было Себастьяна обвинять? Но Квинт знал Город– и он, хоть и младший, а всё ж в переплёт попадёт.
А если стрыга…
– Говори, – попросил Квинт, и даже стул ей выдвинул из-за стола, да и тон его мягче стал, добрее.
Агата оглянулась на брата, поддержки его искала, заступничества. Тот кивнул, не дожидаясь дозволения, рядом с нею сел. Себастьян постоял немного, забытый, и решил, что лучше тоже сядет, а то стоит как дуб в пустыне – ни проку, ни смысла.
– Говори, – повторил Квинт.
***
А что ей было рассказывать? По мнению Агаты, случай как случай – среднетяжёлой паршивости и мерзости. Они даже с проверкой в эти земли не должны были попасть, ехали мимо, да залило дороги, развезло. Напрасно бились кони, через грязь пытаясь пройти – тщетно. Пришлось сдаваться.
– Кони не наши, – напомнил Себастьян, – угробим, отвечать придётся.
В его словах был резон. Хотя Город и снабжал Инспекцию хорошо, обеспечивал и одеждой, и кое-каким оружием, и пищей, а спрашивал жёстко.
Пришлось сбиваться в сторону, сминать дорогу и проситься на ночлег. А постоялый двор – это место баек и легенд, тут свежие уши – дар небесный. Пока несли флякцевую похлёбку из говяжьих рубцов, овощей и сала, да грели капустницу с мясом и пироги, компания не скучала. Да и как заскучать в тепле, с дождя и холода в тепло и ароматы придя, да ещё с кувшином питьевого мёда?
Себастьян, конечно, не рисковал на пустой желудок пить много, да и не в его привычке было, а весело стало всё же и ему.
Ну а новые люди всегда внимание местных привлекают. За питьевым мёдом прибились и к ним за стол. Вроде и настороженно, а любопытство всякую тревогу побеждает.
Откуда Город знает о приходящей нечисти? От писем и жалоб откровенных? Так то в двух случаях из десяти. Ещё три приходят по странным совпадениям, которые сам Город отслеживает, по пропажам и опасностям. А остальное по слухам стекается, так что каждый полевик-инспектор знает: с местными болтать полезно, особенно если себя не называть, прикидываться путниками, да наводящие вопросы осторожно задавать.
Ехали они мимо, слух один проверять, а на другой попали.
– А вот в прошлом году пан помер, – уже вовсю рассказывали им в перерыве между стуком деревянных ложек о миску, да вздохов от мёда, – пан Оршоевжич! При жизни тихой был, а в посмертии…
Напряглись инспектора.
– Ну? – спросил Томаш нарочито смешливо, мол, ври-ври, человечек. – Неужто буйным стал?
– Ты не смейся! – тут же обиделись ему местные. – Не смейся, а слушай! Из склепа он поднимается семейного, да мертвецом шатается.
Себастьян даже есть перестал. Не привык он к мертвецам, зато на аппетите Агаты это не отразилось.
– Заливай! – хмыкнула она и прикончила остатки похлёбки. – Ох, горячее, да с пути…
– Да ты слушай! Мыкола его сам видал. А? скажи?
Тут же нашёлся и Мыкола. Страшно вращая глазами, подтвердил, что пана видал, точно всех их, и шёл пан грязный, весь в земле…
– Что же вы, недомытого, что ль, положили? – рассмеялся Томаш.
– Да всё по кресту сделали! А он ходит!
Ну ходить – это ещё ничего – мало ли какие дела у покойника? Агата всегда так шутила, а Себастьян привыкнуть не мог. Но нет шума, нет странного. Нет странного – нет вмешательству Инспекции.
– И что, брат, он поделывает? – Томаш приступил к пирогам. Сначала он не мог выбрать – съесть ли кусок рыбного или картофельного, а потом решил не мучиться, и по ломтю взял. А пироги загляденье – жирным бочком посверкивают, свежие, да ещё и маслом сливочным помазаны для крепости духа.
Местные и сами насторожились. Неприятная, видимо, тема была.
– Корову сманил у меня. А у Анки козу. Но это ещё ничего… у Сирвичей младенца выкрал. Пани от ужаса третью неделю молчит.
Позже, уже располагаясь на сон, Томаш заметил:
– Ты бледная, Агата, неужели веришь? Пьянь она и всюду пьянь. Пан у них из посмертия пришёл! Надо же! от чего тогда староста не подал вести?
– Этого нам не знать, – ответила Агата. – Но сам посуди… мёртвый, скот забирает…
– Волки? – предположил Себастьян.
– А младенца?
– Сам помер, велика важность, – Томаш пожал плечами. – Сама же знаешь, берут дитя в постель, к теплу, а во сне и удавят случайно. Или сам изошёл.
– Проверить надо, – не согласилась Агата. – Меня вот что беспокоит. Пани Алиция всё склеп держит, а если слухи ползут про её мужа? почему староста для упокоя народа не надавит на неё? Не попросит схоронить супруга? На кой склеп?
Ехать куда-то по сырости не хотелось, но Томашу и самому было беспокойно. Слухи слухами – в каждой земле таких слухов на грошик – телега! Но напуганы местные были.
***
– И как выяснили что стрыга? – Квинт не ругался, он уже сидел сам с листом и записывал кое-что из показаний троицы. Говорила больше Агата, а Томаш и Себастьян только подмечали – больше про настроение местных.
Себастьян же ещё и коситься на лист перед Квинтом успевал. Он понимал – тот готовит уже заявление Городу. Многое бы отдал Себастьян, чтобы вернуться к такой вот бумажной работе! Но нет, начитался, чёрт возьми, начитался по этим бумагам про приключения, да сам ходатайствовал о переводе в полевую службу. А оно некрасиво оказалось – нет храбрости и доблести на каждом шагу, зато много сырости, наивно-тревожных местных, не желающих поверить в добрые намерения Инспекции и дожди.
Да ещё и ночлег кое-где. И питание тоже. Взять вот ту похлёбку на рубцах. Которой их попотчевали недавно – флякцевая. Что там в составе? Рубцы, бульон на петрушке, морковке да сельдерее, лук, мука, сало и специи, от которых рот жжёт. Не привык к такому Себастьян – пару месяцев назад он бы и есть такое не стал, желудок бы взбунтовался, приученный к нежной кухне Города. А тут уж не выберешь.
Хоть и вкусно, а Себастьян о составе старался не думать, да на молодость и крепкость своего желудка надеялся.
– Как выяснилось… – Агата глянула на брата, тут ли он? Поддержит ли?
Нельзя лезть без откровенных подозрений, а у них из подозрений слова местных.
– Да тут я, тут, – одними губами ответил ей Томаш.
***
Влезать без откровенных улик нельзя, да только на бумаге этот закон, а по факту – поди, разживись уликами, если не влезть! Ну и влезли. По сырости тенями метнулись по ночи, добрались до склепа.
– Страшно? – спросила Агата, заметив, как потряхивает Себастьяна. – Не боись, самые страшные тут мы – к мертвецам лезем!
– З-замёрз, – смутился Себастьян, хотя и его жгло страхом.
«Не бойся мёртвых – бойся живых!» – когда-то давно, в далёком детстве говорил ему пастор, а Себастьян всё не мог заставить себя приблизиться к покойнику-отцу.
«А ты докажи, сначала, что смерть едина и конечна!» – хохотал Томаш, вытаскивая из полумрака какого-нибудь закоулка душонку-призрака, а призрак вопил.
А сейчас склеп. Страшнее не придумаешь! Но оказалось, что страшно только снаружи, а внутри страх перебивается холодом. Как только факел не погас?
Но самое страшное сбылось – один гроб открыт.
– О-па, а покойничек живёхонько убёг! – Томаш остался собою.
– Уймись, – бросила Агата. Она уже изучала ложе. Гробовая ткань была нетронута и свежа, точно и не лежал на ней никто. Но зато изнутри крышка гроба была изрезана чем-то острым. Нет, не нож. Когти.
А у самой двери – земля просыпана. Точно с ног босых отвалилась. И кровь…
– Шерсть, – Себастьян углядел в другом углу моток чего-то белого. Приближаться не пришлось, молодое зрение не подвело.
Агата выругалась. Блуждающий покойник – это просто плохо. А вот покойник, который ещё так охотится – это уже отвратительно.
Это стрыга. Вампиром или вурдалаком можно стать. Стрыгою – только родиться. Если в семье кто-то практиковал магию чёрную, да продавал душу свою, то шла такою плата. Стрыга – двудушник. Два сердца, по два ряда зубов что сверху, что снизу, да две души. Кончается одна, как правило, тихая людская жизнь и в гробу начинается новая. Выплёвывает стрыга людские зубы, вырывает себе людские ногти, а следом и сердце, и остаётся с клыками, с мёртвым сердцем и когтями. И охотится.
Стрыга быстра. На
