Тетрадь, на которой значился такой древний год, что обложка местами выгорела как военная куртка, а пыль — мертвые мгновения — покрыла солдатским серым одеялом.
Страницы исписаны просьбами к Богу. Я ждала пока желание не обретет жирную жизненную плоть. Вся сложность была в языке на котором нужно обращаться.
«Я хочу, чтобы он увидел меня среди других и выбрал...»
Когда он шел, то чуть отводил правое плечо назад, словно замахиваясь для удара. В нем было что-то от покорителя пространства — будущего или прошедшего, меня это так завораживало, что я сама ожидала покорения как Америка ждала Кортеса. Он казался конкистадором с настолько темной кожей, что на ней не видна кровь ранений.
Мы целовались в подъезде и через его руки я чувствовала отзывчивость своего тела. Он дарил мне новое существование среди стен перекрашенных столько раз, что отвратительная грязно-зеленая краска лопалась как обожженная кожа дракона, показывались слои грязно-синей краски, а еще глубже следы таких красок, что никогда не производились на земле.
— Ленок, мы в Сочи чилить будем, Мейкуне, — говорил он мечтательно, навалившись на перила, отправляя в будущее благодарность за только что полученное опустошение.
— Чо за Мейкун? Это кот вроде?
— Может и кот... — Улыбался он мечтательно.
Много позже, когда интерес к его обрюзгшему телу угас и я перестала выслушивать рассказы о грядущих переменах, которые несомненно когда-то произойдут (воровство не приносило дохода), я все же стала свидетелем преображения.
Железную, из блестящего волнистого профиля бытовку в которой он жил на дачном участке, обложили хламом — собранным им за много лет — подожгли, подперев дверь. В крохотном окошке, «вор не пролезет», мелькало его лицо. Он трубил как слон на случке, неистово сопротивляясь смерти. Среди криков я слышала свое имя, он обращался ко мне как к единственной. Но помочь я ему ничем не могла.
Потом, на пепелище, на черном от копоти теле не видно было крови, и кожа местами лопнула как краска в подъезде.
«Пусть он останется со мной»
Целые спектакли разыгрывались только для меня, он показывал любовные пантомимы, где дорогие букеты — обыденность, а плохие стихи обещали честные намерения. Хотя какой честности я хотела?
В постели он напоминал трогательного младенца, вся прелесть — поощрять его неуверенные действия.
Он остался со мной, даже когда я со злости привела в дом другого мужчину, а чавкающие звуки из ванной были признаком жадного взаимного поглощения. Запомнилось, что шампанское тогда было теплым и выдохлось, а на бокалах оставались следы от жирных рук. Казалось, что у меня на ляжках остаются такие же следы. Слишком много желания научилась я забирать себе.
Его потребность вернуться в материнское лоно обратилось ко мне, что было смешно физически, а метафорически — не хотелось иметь там свидетеля тайной жизни.
Он начал что-то употреблять, отправился в далекий и очень тревожный мир где обещания превосходят возможности настолько, что полет с двенадцатого этажа показался ему пустяковой реальностью...
«Я хочу его»
Он был похож на цезаря — небольшая бугристая голова, вбитая в могучие плечи. Подходил ко мне походкой штангиста готового взять вес и насаживал на скипетр власти до тех пор, пока я не исчезала в волнах царского могущества. Так я представляла нашу близость.
Мы остались вдвоем в маленькой комнатке с обоями вялого желтого цвета. Он так тщательно задергивал шторы, что заподозрила неладное. «Неладным» было, то я должна стать хозяйкой «верного пса», получила ошейник и поводок. Коровье брюхо его провисало, а слегка фиолетовый, с красными кратерами прыщей зад шевелился при ходьбе на четвереньках. Было скучно, но ему нравилось. Он подарил мне кольцо, которое определяло свежесть продуктов в магазине, камень на нем загорался, то красным, то фиолетовым светом как его задница от шлепков.
Когда он величаво шествовал по улице, а его прохожие знали в лицо, люди расступались и мне это льстило.
Еще он любил мотоциклы и однажды влетел на полной скорости под цистерну с молоком.
Тогда камень на кольце вспыхнул оранжевым и погас навсегда.
«Я устала и не хочу ни под кого подстраиваться»
У меня четыре кошки; одна изумрудная ловеласская; кастрированный кот Матвей; две абрикосовые, выученные приносить плохие и хорошие новости поочередно.
Матвей пытается покрыть кошек, мучает их, навалившись грузным мохнатым телом, кусает за уши, но не приносит удовольствия, они орут истошно, требуя новой попытки.
Я лежу в постели вечерами как когда-то в детстве ищу руками наслаждение, оно уводит меня в такие дали, где нет ничего человеческого, только похотливые звери рыщут во тьме роняя розовую пену. Мне хотелось бы взять туда своих кошечек, но барьер сознания отвергает все постороннее.
В один прекрасный день я не вернусь оттуда. Просто забуду, что была здесь, работала на уборке укропа, таскала тяжелые ящики вдоль пахучих грядок на июльской жаре. Меняла размер груди, цвет глаз и тесноту «норки» в зависимости от пожеланий моих мальчиков.
Будут другие страсти и другие заботы.
Птицы замолкли в середине лета, я заметила это не сразу — шорох листьев стал главным звуком на зарастающей березами вырубке.
