ОРАНГУТАНГ ВАЛЬТЕР ПРАВ. ЕВРО В ГЕРМАНИИ

разозлило то, что НФС по-разному строит отношения с нами двоими. «Вельт ам Зоннтаг» предложил Румменигге вести гостевую колонку. И ему разрешили подписать договор. Мне же подобная деятельность была запрещена. Кельнский «Экспресс» хотел видеть на своих страницах своего рода «дневник», который вел бы я. Разрешения на такую публикацию я не получил.

Уже то, какие места игроки занимали за обеденными столами в «Ла Мансьон Галинда», свидетельствовало о чем угодно, кроме гармонии. Под бдительным оком триумвирата за тренерским столом – Франца Беккенбауэра, Берти Фогтса, Хорста Кёппеля – образовались три застольных клана:

– «мюнхенцы» с Хенессом, Аугенталером, Румменигге, Маттеусом, а также всеми мучимыми отчаянием запасными игроками и парой «северных сияний» вроде Штайна и Якобса;

– «кельнцы» с Аллофсом, Литтбарски, Иммелем, Рольфом и мною;

– и «нейтралы» с Фёрстером, Бригелем и Альгёвером.

Пьер Литтбарски, как всегда, быстро покончил с едой и вышел. Однако спустя пару минут он вернулся, сообщив, что нас просит зайти в нему в комнату Рюдигер Шмитц. К этому он ничего не добавил.

Через задний выход мы поднялись в Рюдигеру, где и узнали обо всем в подробностях. Итак, мы – «кельнская мафия». Идиотская формулировка. В глазах потемнело от злости. Возмутительно несправедливое обвинение. Ведь я в каждом интервью щадил Карла-Хайнца, повторяя раз за разом: «Если Румменигге будет в форме, он должен играть. Если нет, тогда ему, конечно, не стоит добиваться места в основном составе».

Я знал о его честолюбии, о том, как он мучился, стараясь поправиться и достичь кондиции. Он непременно хотел быть звездой чемпионата мира. Аргентинец Марадона, француз Платини, мексиканец Санчес – они были элитой. Карл-Хайнц хотел быть причисленным к ним. Должен был этого добиться. Чему, я был бы ужасно рад. Он уже стоял на старте, мотор набрал обороты, но флажок стартера для него все не опускался. А другие в это время уже накручивали круг за кругом. Полный отчаяния, он томился. И испускал яд и желчь в моем направлении.

Я взорвался: «Кончено! С меня достаточно! Сыт по горло! Я возвращаюсь домой!».

Рюдигер попытался унять охватившее меня возмущение.

Я позвонил Марлис. Она разделяла мнение Рюдигера: «Ми Румменигге, ни Штайн не стоят того, чтобы ты отказался от своего шанса на чемпионате. Ради него ты работал четыре года!» Клаус Аллофс и Пьер Литтбарски были задеты и рассержены не меньше моего.

– Очередное хамство! – горячился Аллофс. – Парень сам играет, как хромая утка, и при этом ищет козлов отпущения. Он попросту недоволен самим собой. Но это нельзя так оставить. Мы должны реагировать.

– Ты прав, – вторил ему Пьер Литтбарски. – Калле зарвался. Впрочем, это не удивительно – на него давят. Публика и пресса возлагают на него все надежды. Но то, что он городит чушь, не основание для нас наказывать самих себя, уехав домой. Рюдигер прав. Можем ли мы послать к черту чемпионат из-за каких-то дурацких заявлений Румменигге. Да пошёл он!…

Франц мог засвидетельствовать, что еще в Кайзерау я отказался принять на себя обязанности капитана.

– Давайте возьмем газеты, – предложил он, – тогда сразу будет видно, кто тут не в своем уме.

Пьер Литтбарски принес газеты; «Шпигель» мы перегнали из ФРГ по телефаксу. Начались великие поиски. Ничего. Ни одного дурного слова, произнесенного мною, ни в одной из газет. В «Шпигеле» мое имя не упоминали вообще.

Румменигге не сдавался. Упрямство крепко сидело в нем: он не мог ничего доказать, однако между строк, он это ощущал, таилось нечто… то, что можно было лишь ощущать… Он говорил только о своих «чувствах», да и затеял весь сыр-бор, исходя лишь из ощущений.

Ситуация была не просто неловкой, она становилась тягостной. В том числе и для нашего тренера. Впервые при нас Франц попробовал урезонить Румменигге, но без особого успеха. Карл-Хайнц бубнил свое:

– Тони настраивает всех против меня.

– Да как раз наоборот, черт тебя побери, – не выдержал я в конце концов. – До сих пор я говорил всем журналистам, что ты обязательно должен играть Кончай эти глупости и извинись. Я не желаю больше терпеть твои выпады. Мне тут делать нечего!

– Я тебе все же не верю, – упирался он. – У меня явное ощущение…

Я вскочил.

– Знаете что? Катитесь ко всем чертям с вашими ощущениями. Эта болтовня осточертела. Тебе бесполезно что-либо доказывать.

***

Я скрылся в своей комнате, пытаясь дать выход гневу. Отжаться. Надеть вратарские перчатки, гантели вверх, вниз, от себя. До изнеможения. Я успел хорошенько пропотеть, когда пришли Феликс Магат и Руди Фёллер. Оба хотели уговорить меня остаться. Исключено. Почему именно я должен расплачиваться за душевное состояние Румменигге и его наглость? Фёллер понял меня.

В комнату вломился и Беккенбауэр.

– Пойдем ко мне, – попробовал он уговорить меня. – Мы все ожидаем одного тебя.

– Нет.

В последующие полчаса он изливал свое красноречие впустую. Я упорно молчал – гантели вверх, вниз, – мечтая запустить снарядами в него. Как мог он быть таким слабым, таким нейтральным и отвратительно дипломатичным. В очередной раз. Подобного рода дипломатия внушает мне отвращение. Он хотел уберечь Румменигге от «унижения», которое было связано с публичным извинением.

Феликс Магат, чудак с чуткой душой, кипел от возмущения. Перед чемпионатом мира на него обрушился поток критики. Благодаря своей великолепной игре в Мексике он обрёл уверенность, мог высказать решающее суждение и знал, что его мнение имеет вес.

Он прямо дал понять Францу, что считает его главным виновником этого глупого спектакля, потому что он не сделал ничего, чтобы образумить Карла-Хайнца. «У нас в печенках сидят маневры вокруг Румменигге, а тут еще этот бред по поводу мафии», – сердился Феликс. – Тони прав. Румменигге! Будет он играть или не будет? У нас нет других тем, так что ли?»

Эти упреки одного из самых лояльных к нему игроков больно ранили Франца.

Крыть ему было нечем. Он чувствовал себя зажатым в угол и попробовал вывернуться: «Если ты не прекратишь махать своими дурацкими гантелями, я выброшу их в окно!»

Его бессильный гнев был трогательным, моя злость прошла. «Тебе и не поднять этих штук», – усмехнулся я.

Он усмехнулся тоже. Мы обменялись еще парой любезных колкостей, потом я последовал за ним в его комнату. Там поджидали нас Аллофс, Литти, Фогтс, Кёппель, Эгидиус Браун и Румменигге. Шеф делегации искал формулировку извинения Румменигге. А тот оставался упрямым, как осел. «Я не могу так сказать, – хныкал он. – Я же буду выглядеть паяцем».

И тут Браун сказал свое властное слово: «Хватит, Карл-Хайнц. Так больше продолжаться не может. Ты сейчас извинишься, иначе мы принимаем меры!»

После этой недвусмысленной угрозы Калле был наконец готов сделать требуемое от него заявление. При этом он попытался еще раз напоследок передернуть формулировку на свой лад.

«Победа Шумахера», – говорили позже. Какая победа? Я сам не искал ни борьбы, ни ссоры, так что для меня не могло быть ни победы, ни поражения. Только трата времени, пустая ребяческая глупость, нечто совершенно лишнее, вроде грибка на ноге.

Спустя два дня это понял и Калле. После одного из фотографирований он попробовал переговорить со мной один на один.

– У тебя найдется немного времени? – спросил он.

– Конечно, – ответил я, обрадованный его инициативой.

– Знаешь, Тони, мы хоть и объяснились друг с другом, и та глупая ситуация вроде бы позади, но в действительности это не так. Встречаясь, мы не говорим друг другу ни слова, кроме «Приятного аппетита!» или «Доброе утро». Команда же видит, что мы – два сильнейших ее игрока – все еще враждуем друг с другом.

– Все уже в полном порядке, Карл-Хайнц. Мне тоже было неприятно.

– Тогда давай забудем обо всем. В интересах команды.

Я был рад тому, что Калле ради интересов команды выразил готовность перешагнуть через самого себя. В первый раз с тех пор, как я его знаю. Честь и хвала. После «прекращения огня» мы заключили настоящий договор о дружбе. Пресса заговорила о примирении. Наконец-то.

Не могу позволить себе копаться в душе Карла-Хайнца Румменигге.

Он попал в трудное положение. Переживаю ли я такие же нагрузки, такой же страх перед травмой, которая может окончательно вывести тебя из строя? Прощай, карьера, контракты, популярность. Подобно дамоклову мечу висят над нашими головами финансовые убытки.

Наибольшие после «Адидаса» деньги Румменигге получал от «Фьюджи». Ясно, как днем, что он заключил золотой контракт на сумму по меньшей мере в 1 миллион марок. В конце концов он был игроком сборной, потенциальным участником мировых первенств 1982 и 1986 годов. Профессиональный и моральный долг обязывали его избегать любого риска, лишь бы выходить на футбольное поле. В Риме в 1980 году я действовал точно так же, играя со сломанным пальцем. Что было бы, пропусти я пару голов!

Неимоверное бремя. Как отреагировал бы, к примеру, «Интер», появись на спортивной репутации Румменигге пятна?

Возможно, в его контракте с «Фьюджи» были оговорены особые условия. Я этого контракта не видел. А вот против оговорок был всегда.

Ловкие рекламодатели всегда стараются оговорить в тексте некие «нормы выработки». К примеру, игрок должен участвовать в чемпионате мира или первенстве Европы, стать чемпионом бундеслиги, забить за сезон определенное количество голов и т. д.

Я такие условия отвергаю. Принципиально.

Мексиканская история

Карла-Хайнца Румменигге я все-таки никогда не считал своим врагом. По-другому обстояло дело с Ули Штайном. Взаимопонимания между нами быть не могло. Мне бы и строчки не хотелось посвящать этому типу. Однако это могут истолковать как проявление трусости.

Штайн владеет арсеналом запрещенных приемов, при этом его удары, к сожалению, в большинстве случаев приходятся ниже пояса. Честолюбие, стремление быть первым – нормальные и абсолютно законные свойства человеческой натуры. Я это понимаю. Однако Штайн считает, что для достижения намеченной цели достаточно опорочить соперника. И я не могу понять его постоянную склонность к распространению клеветы.

Штайн очень хороший вратарь, я охотно это признаю. Не жду, что он скажет подобное обо мне. Хотя он должен воздерживаться от совершенно противоположных оценок моей игры, чтобы выглядеть объективным. Его присутствие в Мексике было для меня почти невыносимым. Я попросил второго тренера дать мне возможность тренироваться подальше от косых взглядов и ядовитых слов пышущего ненавистью «коллеги». Хорст Кёппель был любезен и понял меня.

Однако этого маневра было недостаточно, чтобы, успокоить нашего второго вратаря. Он продолжал сеять обиды и враждебность. Сам Беккенбауэр не раз убеждался в подлости Штайна: тот назвал Франца «набитым дурнем». В конце концов дело закончилось заслуженным отчислением Штайна и досрочным его возвращением в Гамбург.

Его отъезд принес облегчение. Обрели свою обычную любезность и те, с кем он сидел за столом. Они теперь подходили ко мне, хлопали по плечу, поздравляли: «Здорово. Ты показал класс в воротах. Так и действуй».

***

Ведьмин котел Монтеррея: ФРГ – Мексика. Свисток. Беснующаяся масса. Вокруг творится черт знает что. Я не