Дорогим моему сердцу рабочим людям посвящаю
Когда-то я был молод…
Молод до такой степени, что дни казались длинными, как жизнь – столько всего успевало произойти. Ночи же были так коротки, что даже перевернуться ни разу не успеваешь, как наступает следующий день, такой же бесконечный, как предыдущий. Так молод, что одинаково радостными были и первый снег, и его таянье весной. Настолько молод, что дружба казалась нерушимее гранита, а любовь ярче, чем ослепительное солнце в полдень.
Вот каким молодым случается очень недолго побыть каждому, кто пришёл в наш мир!
И в этот самый отрезок жизни судьбе стало угодно, чтобы я какое-то время работал в геолого-разведочной партии в жаркой полупустыне Казахстана, где мы искали бокситы – сырьё, из которого извлекается алюминий.
Вот как всё было.
На берегу изумительно красивого и тёплого озера Зайсан стоял рыбацкий домик с камышовыми стенами. Это вот что такое. Осенью камыш выкашивают и примерно метровые стебли его вяжут проволокой с двух концов в пучки, толщиной сантиметров по десять. Это и есть заготовка для будущих стен. Затем их, стоя, плотно один к другому укладывают и обмазывают с двух сторон жидкой глиной. Когда конструкция высыхает, кровлю стелют из того же камыша, а окна… окна так и остаются просто провалами в стенах, ибо это утлое жилище обитаемо лишь летом, когда без окон даже лучше. Потом когда-нибудь, если случится рачительный хозяин, он вставит самодельные рамы, абы как застеклённые, но это – если случится.
В такой вот «дом» и заехала наша партия.
С собою никакой мебели привозить нужды не было, ибо палати-нары и стол с лавками там уже были кем-то сколочены. Осталось только натянуть накомарники (местный гнус и комары – люты и невыносимы!) и внутри них расстелить спальные мешки.
Натянули. Расстелили.
У начальника партии Владимира Кирилловича, немолодого мужика с бельмом на глазу, жильё было «элитным». Несколько в стороне от нашего барака пришвартовался вагончик с высокими тремя ступенями. А внутри были две (для начальника партии и главного геолога) настоящие кровати, стол, два табурета и какая-то полка для хозяйственных нужд.
С помощью своих абсолютно точных приборов геологи на карте прочерчивали абсолютно прямую черту, ведущую от побережья куда-то в степь, а на ней, через каждые восемьсот метров, ставили крестики. В жизни же каждый из этих крестиков должен был стать скважиной, глубиною около двухсот метров. Бурились те скважины передвижными буровыми установками, смонтированными на «Уралах». Обслуживали их двое: буровой мастер и помбур. Мастер руководил бурильным станком, а помбур тягал трубы бурового снаряда, прикручивая новые, когда снаряд продвигался вперёд. Называлось это колонковым бурением.
И вот что это такое.
Снаряд представлял из себя запаянную с одной стороны трубу метра в четыре длиной и диаметром сантиметров в десять. Рабочее же окончание трубы было увенчано коронкой, которая и вгрызалась в недра земли. Потому-то такое бурение и было колонковое, ибо керн (содержимое, которым труба забивалась при прохождении массива) выходил наружу колонкой. Рядом с буровой установкой был зумпф – яма, залитая водой. А чтобы вода не очень быстро уходила в иссушенную жарой землю, её смешивали с глиной, доводя до консистенции жидкой грязи, которая закачивалась в глубину. А на выходе она тонким слоем покрывала всю колбаску керна. Я - рабочий второго разряда, в задачу которого входило зачистить этот керн, чтобы пришедшие потом геологи могли досконально описать те породы, которые были обнаружены.
Работа на буровых шла круглосуточно в две смены, по двенадцать часов каждая. И так – две недели. Потом людей увозили в город, а вместо них прибывал новый заезд, который в таком же режиме трудился свои полмесяца.
Меня же каждое утро шофёр водовозки дядя Ваня увозил в конец профиля, на самую дальнюю скважину, где за сутки, что я отсутствовал, успевали набурить метров десять – пятнадцать керна, который выкладывали недалеко от скважины на земле. Я чистил керн и шёл пешком к следующей скважине, где делал то же самое. Буровых машин в нашей партии было четыре. Таким образом, к вечеру я добирался до нашей кошары.
Любил я своих «дядек-буровиков» безмерно. Они в ответ платили мне тем же.
Помню, что все, как на подбор, были красивые. Красивые той красотой человека труда, когда лица и шеи обтянуты блестящей кожей, а руки с толстенными, всегда не совсем чистыми ногтями похожи скорее на ковши экскаваторов.
В знак того, что и я теперь тоже – «мужик» труда, они научили меня играть в карты. В покер, где проигравшего били колодой карт по ушам. В те редкие случаи, когда приходилось бить мне, я неистовствовал (ведь молодость всегда безжалостна!) и лупил даже лучших своих друзей от души. Они же меня щадили и били, едва касаясь, отчего я злился и орал: «Бей по-настоящему, я не маленький!..»
А перед сном самый старый из буровиков дядя Миша (было ему тогда сорок пять лет, и мне он казался тем, кто ещё застал охоту на мамонтов и лично в ней принимал участие) рассказывал нам, в какой чести были буровики во дни его молодости, когда «… за зарплатой ходили с балеткой (чемоданчик такой, маленький), на которой бы надо было белой краской написать «кЫшЫлёк», и «денюх» получали стока, что можно было купить тада «Москвич- 401» и ещё целай месиц вотку кушать- не накушаться…»
Больше всех любил я Борис Иваныча – тихого сутулого мужичка, который, если случалось, брал меня с собою на рыбалку со спиннингом. И когда мы с ним медленно брели вдоль берега, и он методично забрасывал лесу в воду, вытягивая оттуда почти каждый раз, полуметровых щук, я нёс кукан с рыбой. Он же просил меня: «Ты мне лучше стихи порассказывай…» И я «рассказывал». Особенно нравился ему Есенин. Но когда услышал он однажды Ахматову, шея у него напряглась и вытянулась. Катушка спиннинговая жужжать перестала. Когда я смолк, он спросил: «Кто это сочинил?..» Когда узнал имя автора, его светлые живописные брови прихотливо изогнулись, отчего взгляд стал ещё более мудр. Помолчал и только потом молвил: «Ну, надо же, как хорошо… Баба, а такой мужик по силе!..»
На всю нашу партию была одна единственная женщина – повариха тётя Дуся, наверное, почти такая же старая, как дядь Миша. Она была из местных: небольшое село её расположилось в двадцати пяти километрах от нашего лагеря. Однажды она предложила, чтобы дядя Ваня, шофёр нашей водовозки, «поперевозил к ей» всех мужичков, «штоп они хуч в бане отмылися, а то заскорузли здеся за две почти недели». Для этого нужно было получить разрешение начальника партии Владимира Кирилловича, который прекрасно понимал, что без возлияний после бани ну никак не обойдётся, а в вопросах трудовой дисциплины был он твёрд и непреклонен.
Парламентёром к нему отправили, естественно, дядю Мишу, как внушающего наибольшее уважение. Тот долго сопел, пока его уговаривали, потом махнул рукой, застегнул верхнюю пуговицу на рубашке и поднялся на три ступеньки вагончика.
Интеллигентно стукнул в двери. Три раза. Приложил ухо. Потом только вошёл.
Все мои мужики (и я с ними тоже!) столпились в подножии «священной горы Нарояма» и застыли в ожидании. Вскоре наш «амбасадор» вышел. Ему даже не дали времени спуститься со ступенек. Диалог толпы и лидера был очень ёмким.
Кто-то, дрожа голосом, как тетивой лука, спросил с надеждой:
- Ну, ху… ?
- А них… !
- Так какого же х… ?
Дядь Миша безнадежно махнул рукой:
- А ну его нах… !
После мхатовской паузы кто-то в толпе другим уже голосом сказал:
- Ладно, мужики, пошли на смену собираться…
И все разошлись. |