За столом царила унылая, безрадостная атмосфера. Гаврилину чуть не насильно усадили вместе со всеми. Ни к чему она, естественно, не притрагивалась. Даже к понравившимся до этого блюдам. Вахмистровы многозначительно переглядывались. Они так и не могли решить, что приличней — остаться или уехать. И главное что будет практичней. Не вляпаются ли они ненароком в какую-нибудь историю. Вроде бы, присутствие действительного статского советника должно ограждать от любых бед. Но очень уж странные вещи происходили. Все погрустнели. Зарр-Гаджа-Бун стал заметно нетерпеливее и резче. Их игра, должно быть, обострялась и ставки повышались. Штэйн, лишившись всех своих слушателей, приумолк. Не шутил по поводу и без. Изредка кидал обиженные взгляды в сторону своих приятелей и немного отдалился от них. Кажется, он крупно проигрался. В таком случае ему было отчего расстраиваться. Казимир ещё пытался поддерживать атмосферу, но даже его возможности были ограничены. К тому же и у него, по-видимому, не так гладко проходила игра, что не может не сказаться на настроении. Все ели без аппетита, пили без удовольствия и говорили без энтузиазма. Иван Ильич уже не питал надежд улучшить ситуацию. Он пустил всё на самотёк, заранее смирившись с возможными неприятностями. И неприятности не замедлили произойти.
В дверях возник Прохор. Он делал отчаянные жесты. Выпучивал глаза и что-то сигнализировал. Иван Ильич подозвал его к себе. Его ухо обдал горячий шёпот, отдающий луком и водкой. Оказалось, что и среди прислуги не всё было ладно. Куда-то делся гаврилинский Афанашка. Так же бесследно, никому ничего не сказав.
— Как? И Афанашка тоже пропал, — нечаянно вырвалось у Стопова.
Гаврилина, услышав это, вздрогнула, возвела очи горе, глубоко вдохнула, подготавливаясь, похоже, к плачу. Конечно, исчезновение слуги подействовало на неё не так сильно, как пропажа мужа. Но эта утрата бередила не успевшую зажить рану.
— А, может, муж ваш вместе со слугой и... — предположил Вахмистров.
То, что пропали оба, нисколько не облегчало дела. Скорее наоборот.
Затянувшееся молчание стало тяготить. Чтобы разрядить атмосферу, Вахмистров рассказал забавный эпизод из служебной практики. Про арестанта, которому дали десять лет каторги, потому только что отчество у него очень походило на фамилию одного разыскиваемого преступника. Пока ошибка выяснилась, он уже успел отсидеть половину срока. Вахмистров с юмором рассказывал эту историю, комично передавая реакцию осуждённого. Сам он смеялся от души. Но никто, к сожалению, не поддержал его. Жена натянуто улыбалась. Она уже слышала это, и в десятый раз оно оказывалось не так уж смешно. Савелий Степанович покровительственно хмыкнул. Штэйн хихикнул какой-то своей мысли. Остальные же и вовсе не обнаружили юмора.
На удивление, в том числе для него самого, Ивана Ильича не так уж взволновало очередное таинственное исчезновение. Он более переживал, что не удаётся обеспечить удобство на должном уровне. Да и другие тоже совсем не казались встревоженными. То, что подадут в обед и на ужин, представлялось чем-то более занимательным и значимым. И потом о столь многом ещё можно было поговорить. Новые темы всегда находились без труда.
После завтрака Гаврилину, зажав её с обеих сторон, Вахмистровы повели прогуляться.
Неразлучная троица, Казимир, Штэйн и Зарр-Гаджа-Бун, что-то шумно обсуждали. Между ними обнаружилась явная напряжённость. По громкости голоса можно было определить, кто проигрался. Более прочих возмущался Штэйн. Иван Ильич, не желая им мешать, от нечего делать обошёл хозяйство. Всё жарилось, варилось, мылось и чистилось исправно. Его надзор не требовался. Не имея возможности отдаться излюбленным занятиям, Иван Ильич слонялся по дому. Заглядывал на кухню, в конюшню, спорил с Прохором, прошёлся по саду, с удивлением обнаружив, что сирень уже зацвела. Поскольку его личное присутствие ни на что не влияло, решил, чтобы развеяться, съездить в деревню. Приказал запрячь коляску.
Кучер долго боролся с лошадью. Она никак не желала одевать сбрую и заглатывать ненавистный мундштук. Брыкалась и резко мотала головой. Очень ей не хотелось ехать куда-либо. Кучер стыдил лошадь за такое несознательное поведение. Взывал к её лошадиной совести. Напоминал о её обязанностях и всех тех разах, что они всё-таки ездили. Животное внимательно поводило ушами на обидные слова, но не сдавалось.
— Да что ты будешь делать? Ну не хочет и всё тут. Вожжа ей попала, — жаловался кучер. Но человек на то и человек, что должен быть умнее лошади. Мужик пошёл за яблоком. И, пока упрямица вовсю хрустела, довольно пофыркивая, он нацепил ей сбрую и, подождав, пока она тщательно всё прожуёт, вставил мундштук.
— Ну вот, готово. Теперь, барин, можно нам ехать, — обернувшись, сказал кучер пустому пространству.
Иван Ильич, устав ждать результата, кто победит лошадь или человек, отправился в деревню пешком. Чего в обычное время никогда бы не сделал. И не потому что Помятовка была так уж далеко от усадьбы, это не совсем так. Этим он хотел отвлечься. Пройтись, подумать. И не о гостях и всех сопутствующих им проблемах, а о чём-нибудь более лёгком — о славянском вопросе, не думающем разрешаться, о опытах с электричеством, анатомических и географических открытиях. О чём раньше он думал, лёжа на диване. Забыться хотелось. В доме такое было недостижимо.
С последнего раза, что он там был, в деревне ничего не изменилось. Всё те же неказистые избёнки, кривенькие покосившиеся заборчики. Степенно прохаживающиеся бабы. Редкие мужики, важно снимающие перед ним шапку. Гуси и свиньи, каждые в своей луже.
Стопов потрепал какого-то мальчишку по голове. Поболтал с мужиками. Те говорили, в основном, о предстоящем покосе, занимавшем все их помыслы. Иван Ильич с большим удовольствием побеседовал бы о французской литературе или о немецкой философии. Но мужики французских писателей не читали и вообще не знали, что такое философия. Слушая о их заботах и проблемах, Иван Ильич думал больше о своём.
Конец этому диалогу, где ни одна из сторон не понимает другую, положил прибежавший староста. Он на ходу здоровался, махая снятой шапкой и крича во всё горло.
— Иван Ильич! Как же это вы, Иван Ильич? Что ж это вы? Неизвестимши. Сказали бы, а то мы ни сном, ни духом. Мы б для вас телёнка зажарили и дичинки какой-нибудь. Иван Ильич.
— Нет-нет, — Иван Ильич судорожно вспоминал имя своего старосты. Кажется, Макар. Рисковать он не стал, — ничего не надо. Я так только прогуляться...
— Может, хоть водочки изволите с соленьицами. Хоть рюмочку, Иван Ильич, уважьте.
Иван Ильич не смог отказать. Староста с такой надеждой, с таким щенячьим выражением заглядывал ему в глаза. Отказ мог разбить его сердце. Пришлось идти к нему в избу, пить водку и выслушивать бесконечные жалобы на крестьян, что гулянки предпочитают работе; на погоду, которая, подлая, не желает помогать; на жука, что поел листья; на червя, что пожрал корни; на дождь, что, вишь ты, не вовремя зарядил; на холода, что, мерзавцы, зимой рановато ударили; на жару, что, стерва, слишком жарит. Иван Ильич слушал и зевал. Впрочем, специально для него поданные грибочки он уважил. Да и водочка была неплоха.
— Иван Ильич, что у нас тут случилось. Ужасть, Иван Ильич, — мужик каждую фразу начинал и заканчивал «Иваном Ильичом». В этом, по его мнению, состояла суть вежливого обращения, — люди пропадают, Иван Ильич. И не так, чтобы бегут, Иван Ильич. А истинно пропадают. Как есть, исчезают. Ужасть, Иван Ильич. Прямо как нечистая сила их побирает.
Иван Ильич понял, что и здесь не получится развеяться. Даже в деревне не оставляли его заботы.
— Агафьевна пропала. Была и нет. Прямо с избы затерялась. Потом Семён Хрипов. Это он господ гостей к вам в усадьбу провожал. В тот же день куда-то тютюхнулся. Ужасть, Иван Ильич. Были люди и нет их. — староста помолчал какое-то время и повторил ещё раз для большей убедительности, — Иван Ильич.
Стопов ничего не отвечал. Он хотел окунуться в безмятежную жизнь деревни, какой себе её воображал. А оказалось, что и тут происходили такие же неприятности. С грузом на душе поплёлся он обратно.
