Рукопись, приобретенная в Париже

Я был хорош собой, – одни золотистые кудри и голубые глаза чего стоили!  Ростом чуть выше среднего, безупречно сложен, по моде одет, в меру скромен, общителен и любезен, галантен, я умел тактично пошутить и поддержать серьезную беседу, даже если речь шла о предмете, абсолютно мне незнакомом.
Ни один из благородных танцев, начиная с паваны, продолжая эспаньолетой и кончая танцем с факелами, не обходился без меня! Когда однажды старшая фрейлина Ее Величества попросила присутствовавших на торжественном обеде кавалеров прочитать стихи в честь прекрасных дам, кровь и вино ударили мне в голову. Пока мои «собратья» мялись и с надеждой поглядывали друг на друга, я решительно вышел из-за стола, отвесил полагающийся в таких случаях глубокий поклон в сторону Их Величеств, короля сеньора дона Фелипе <IV> и королевы сеньоры доньи Иса<бели де Б>урбон, и звонким, срывающимся от волнения голосом прочитал один из двух соне<тов, в> муках сочиненных мною ранее при участии и под руководством маэстро Луиса де Гонгоры:

«Я пал к рукам хрустальным; я склонился
К ее лилейной шее; я прирос
Губами к золоту ее волос,
Чей блеск на приисках любви родился;
Я слышал: в жемчугах ручей струился
И мне признанья сладостные нес;
Я обрывал бутоны алых роз
С прекрасных уст и терний не страшился,
Когда, завистливое солнце, ты,
Кладя конец любви моей и счастью,
Разящим светом ранило мой взор;
За сыном вслед пусть небо с высоты
Тебя низринет, если прежней властью
Оно располагает до сих пор!»
(сонет Луиса де Гонгоры приведен в переводе В. Резниченко – А.А.)

Когда я закончил чтение, стало так тихо, что можно было услышать жужжание мух, кружащихся над столами. Потом, как мне сказали, сама королева ударила в ладоши, ее примеру последовал король, а потом и все остальные присутствующие. Говорят, вечно беременная красавица, очаровательная донья Исабель, которую все кабальерос  от первого гранда до захудалого идальго, прозвали «Lа Deseada» (Желанная – А.А.), пристально посмотрела на меня и осведомилась у фрейлин, кто я <такой.>
Не обошлось, правда, без неприятностей. Вскоре ко мне подошел помощник герцога де  Оливареса, чтобы спросить, кого следует понимать под «низринутым сыном», упомянутом в сонете. Я, конечно, понял, что меня могут подозревать в подстрекательстве к мятежу, поскольку под «завистливым солнцем» мог разуметься дон Фелипе, а под «сыном» – малолетний тогда наследник престола дон Балтасар-Карлос. Пришлось терпеливо разъяснять клеврету Оливареса, что «сын» - это отпрыск  солнечного бога греков Гелиоса по имени Фаэтон, коего верховный бог Зевес поразил молнией за то, что тот слишком близко подлетел к поверхности земли, создав тем самым угрозу вселенского пожара. Кажется, мне так и не поверили… Зато дамы тут же дали мне прозвище - Phoebus («Феб» - A.A.)! 
Вскоре я обнаружил, что чуть ли не все знатные сеньоры и сеньориты Испании горят желанием познакомиться со мной. По этикету, любая дама во время застолья имела право подойти ко мне и сесть рядом, чтобы завести светскую беседу. И дамы охотно пользовались этой прерогативой, иногда чуть ли не занимая очередь! Кроме того, когда я, в соответствии с этикетом, целовал свой палец, имитируя поцелуй ручки, они подавали ее вновь и даже в третий раз, настаивая на «настоящем» поцелуе. Смысл этих знаков  внимания мне был известен: дамы давали понять, что готовы на многое, если не на всё. Самое смешное, этикет не позволял смотреть в глаза собеседницам, и иной раз, когда дело приобретало решит<ельный оборот,> внешность моей пассии неприятно поражала меня…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
…  Не удивительно, что число моих побед при дворе стало расти в пропорциях, описанных Боэцием (в арифметической прогрессии – А.А.)! Упоенный успехом, я завел список своих жертв, выбрав себе целью добиться сотни триумфов в течение трех лет. При этом успевал я бражничать в тавернах и морочить <голову> самой королеве! Поскольку глазеть на супругу короля никому из мужчин Испанского королевства не дозволялось ни при каком условии, а за касание ее одежды, включая веер, полагалась смертная казнь, я, во время danzas de cuenta (бальных танцев – А.А.), прятался за колонну и оттуда наблюдал за обворожительной доньей Иcабель, сестрой французского короля Луиса <XIII>.
Она, как обычно, находилась в положении, но то был редкий случай, когда беременность не портит ни лица, ни даже фигуры будущей матери. Эти мои взгляды из-за колонны не остались незамеченными той, кому они адресовались, и мы, позабыв о приличиях, нередко обменивались – словно поцелуями - нежными «посланиями»: с моей стороны это были miradas tiernas, с ее – oeillades (нежные взгляды - на испанском и французском языках  – А.А.). При этом я не мог отделаться от странного ощущения; будто то, что мы делаем, наполнено какой-то почти детской чистотой, целомудренностью, искренностью.
Как наивен все-таки я тогда был! Вскоре мне стало известно, что мои невинные «поцелуи» не остались незамеченными не только доньей Исабель, но и <людьми> герцога де Оливареса, который не преминул тотчас же доложить обо всем королю. Но Господь хранил меня! Любвеобильный дон Фелипе в то время ничего не замечал, кроме своей очередной la consorte del Rey (королевской фаворитки - А.А.) доньи Касильды Манрике де Луйяндо, и на донос герцога лишь рассмеялся, заметив, что у соглядатаев его первого министра разыгралось воображение. Вскоре королева, готовясь к родам, перестала выходить в свет, а я занялся пополнением своего  списка…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
IV
… Лавровые венки моих успехов на поприще прелюбодеяния имели оборотную сторону. Несколько молокососов и забияк из зависти  вознамерились проучить меня. Последовали вызовы на дуэль, но я быстро поставил завистников на место, выиграв все поединки коронным ударом в мягкие ткани моих соперников. Вскоре даже записные matones (драчуны – А.А.) стали обходить <меня стороной.>
Однако затем против меня ополчились многочисленные родственники обесчещенных девушек и женщин, и в схватках мне приходилось наносить им довольно серьезные увечья, чтобы умерить пыл тех, кто осмеливался бросить мне <перчатку>. Как правило, моя шпага поражала их в бедро или колено, что лишало их возможности вызывать меня на повторный поединок. Каюсь, в паре случаев мне пришлось заколоть слишком ретивых блюстителей чести, поскольку в противном случае покойником становился бы я сам …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Дело дошло до того, что несколько обесчещенных мною девиц с маниакальным упорством принялись преследовать меня. С тремя такими, если память мне не изменяет, переодевшимися в мужское платье, я был вынужден скрестить шпагу. Двух я довел до истерики, вдоволь поиздевавшись над их фехтовальным искусством и пинками прогнав с мест поединков. Третья, необычайно шустрая девчонка, поймала меня на небрежном выпаде, когда я, потеряв идеальную стойку дистрезы Каррансы-Нарваэса (термин испанской школы фехтования – А.А.), допустил стремительную контратаку. Пытаясь отступить на безопасное расстояние, я потерял равновесие, подставил незащищенный бок, но моя соперница, вместо того, чтобы нанести смертельный удар, вдруг остановилась, бросила шпагу и разрыдалась. Испытав сильнейшее потрясение, я  целый месяц не прикасался ни к женщинам, ни к вину…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Три года спустя в одной из таверн Вальядолида ко мне подсел немолодой идальго по имени Кристобаль де Морено, родом, кажется, из Кадиса. Это был седоватый, невысокий, с бородкой клинышком, аккуратно подстриженными, завитыми усами и носом с горбинкой, внешне неброско одетый, но ладно скроенный кабальеро, при ходьбе всегда опиравшийся на массивный  посох. На голове у него, как ни странно, красовалась черная кордовская шляпа, какую обычно носят сборщики оливок, увенчанная, однако, длиннющим черным пером. Высоким белым сапогам из тонкой кожи, бывшим тогда в моде, он предпочитал черные бархатные туфли с серебряными пряжками. Его темный плащ скрывал безупречно сидящие на нем дорогие венецианские шелковые камзолы алого, оранжевого, темно-синего или зеленого цветов. И это несмотря на «Статьи о преобразованиях», коими наш добрый король сеньор дон Фелипе строго-настрого запретил кавалерам носить  дорогие цветные наряды из шелка и парчи! Да и перевязь моего знакомца, расшитая золотом и серебром, свидетельствовала о вызывающем нарушении королевских установлений, как, впрочем, и о достатке, в котором, вероятно, жил скромный, на первый взгляд, дон Крист<обаль>.
Глаза его немного косили, вспыхивая зеленым огнем при перемене настроения, причем одна бровь была вздернута кверху, точно он всё время чему-то удивлялся. Выражение его смуглого лица часто ставило меня в тупик: я превосходно видел, что он улыбается, или смеется, но мне почему-то чудилось, что на самом деле он хмурится. Когда он говорил серьезно, я каким-то внутренним зрением замечал почти неуловимую усмешку, кривившую его тонкие губы. Взгляд горящих глаз дона Кристобаля буравил  вас подобно сверлу мастера-каменщика. Чем он занимался, я так и не понял (кажется, он похвалялся, что владеет плантациями в Новом свете), но дублоны у него в кошеле никогда не переводились.
<лакуна – текст разобрать не удалось>
Дон Кристобаль как-то сразу расположил меня к себе, проявив почти отеческую заботу о моей персоне и об источниках моего существования, которые к тому времени практически иссякли. Я проникся к нему доверием настолько, что обсуждал с ним как положение моих дел на любовном фронте, так и состояние моих финансов, бывшее, повторюсь, в то время более чем плачевным из-за неумеренных трат на женщин, наряды и пирушки.
Когда я показал ему список моих побед, число которых приближалось к девяти десяткам, он искренне удивился и принес мне восторженные поздравления в связи с моим «admirable» (изумительным – А.А.), как он выразился, достижением. Затем, прилично накачав меня мансанильей (крепленым вином – А.А.), привезенной им, по его словам, из Санлукара, дон Кристобаль как бы в шутку заметил:
- Мне кажется, дорогой дон Мигель, что сотня – не ваше призвание. Открою вам <секрет>: я на днях читал копию анонимной записки, поданной на имя Его Величества. Так там приводились имена 143 замужних придворных дам, ведущих «неправедный» образ жизни. При этом среди тех, с кем они грешат, ваше имя упоминается в записке гораздо чаще всех других, вместе взятых. Не сомневаюсь, что оставшиеся без вашего внимания грешницы просто жаждут отдаться вам в ближайшие месяцы.
Дон Кристобаль сделал паузу, а затем задумчиво произнес:
- Вот тысяча – это рубеж, который вам действительно по плечу... э-э-э, я хотел сказать, по чреслам!
Сказав так, он зловеще рассмеялся:
– Однако бьюсь об заклад, что добраться до такого рубежа вам не удастся.
- А каков заклад? – спросил я, отхлебнув глоток отменной светло-соломенной мансанильи.
- Тысяча дублонов, - мгновенно ответил дон Кристобаль, - не считая текущих расходов, которые я готов покрывать. Разумным сроком для совершения такого рода подвига может быть одно десятилетие.
- Дублон за женщину, - протянул я, - да вы скупец,