Произведение «Рассказ. (То ли очерк. То ли эссе. То ли притча.) «Причалы. А ещё и про моё троякое знакомство с Виктором Конецким».» (страница 1 из 4)
Тип: Произведение
Раздел: По жанрам
Тематика: Рассказ
Темы: любовьмыслижизньфилософиясудьбачувствадушачеловекразмышленияО жизнимистикаО любвиприключенияисториядружбатворчествоРоссияпамятьирония
Автор:
Читатели: 79 +1
Дата:
«Конецкий»
Предисловие:
Уже четвёртая редакция. Но! - мне простительно: я ж - начинающий литератор! (;-))

Рассказ. (То ли очерк. То ли эссе. То ли притча.) «Причалы. А ещё и про моё троякое знакомство с Виктором Конецким».

Рассказ. (То ли очерк. То ли эссе. То ли притча.)

«Причалы. А ещё и про моё троякое знакомство с Виктором Конецким».

Посвящается:
Эдмундасу Казевичу Вецкусу
и
Виктору Викторовичу Конецкому

Эпиграфы:
…Слово, конечно, не воробей,
а топор – верней.
Да Праведность, всё же, крепче!

Ни пера, ни пуха!
А души и духа!


I. Предисловие.

        У всех различные не только походка, капилляры на пальцах и изгибы ушных раковин, но и судьба: и дороги, которые мы выбираем и нет, и нежданные встречи, и крутые развороты. Головокружительно – попытаться представить, что какое-то шапочное знакомство, состоявшееся между прочими несколько десятков лет назад и давно позабытое, спустя многие буреломные и штилевые годы, способно повлиять и определить, что теперешняя вынужденная непреднамеренная швартовка именно в этом малознакомом порту и есть не что иное, как твоя главная в жизни удача, твоя точка опоры, твоё место силы. И что остаться здесь – теперь уже до конца – твоё Предначертание.
        Провидением явилось то моё древнее поручкание или же досужей случайностью – я до сих пор точно не знаю: видать, что разобраться в этом и расставить все точки над «ё», время ещё не пришло. Ну, а ежели те недельные посиделки и не Знаком судьбы вовсе было? а всего лишь шансом лотерейным! Так – тό и пусть: при любом растолковании – такое нельзя упустить за просто так, за здорово живёшь. Хотя, в жизни всё что ни есть – шанс, а стало быть, и Знак!


II. Имя.
                Есть такой известный писатель Виктор Конецкий. Наверняка большинство знакомо с его творчеством – маринистикой, а точнее – морской прозой. А ещё он всю свою жизнь писал картины, да ещё какие! – замечательные акварели: марины, пейзажи, натюрморты. Ну, а если вдруг кто-то посчитает, что многогранный талант Конецкого оставил того незамеченным, то, уверяю, это вовсе не так: наверняка все смотрели любимую многими эксцентричную кинокомедию «Полосатый рейс»; как раз Конецкий В.В. и написал (в соавторстве) сценарий этого фильма по-своему же рассказу. А во флотских, да и не только, кругах очень популярна присказка про матроса Курву, который своими деяниями полностью оправдал собственную фамилию: та прибаутка, – как раз из рассказа Виктора Викторовича «Административное расследование».
        К сожалению, Виктор Конецкий скончался уже больше 20 лет назад. В 2024 году ему исполнилось бы 95 лет.


III. Однажды.
        До того случая – я никогда не издавался, если не принимать в расчёт мои немногочисленные заметки и мини-очерки о людях, с которыми посчастливилось повстречаться и вместе поработать, о различных жизненных историях и событиях, которые случались в многомесячных рейсах, короче говоря, обо всём том, что так или иначе было связанно с моей тогдашней работой. Те повествования печатали на своих страницах газеты «Моряк Литвы» и «Рыбак Литвы» ещё во второй половине 1980-х, когда я был мореходом (хотя в своей профессиональной среде мы друг друга называли мореманами) – штурманом дальнего плавания и ходил по всем морям и океанам помощником капитана на рыбопромысловых судах; а портом моей постоянной приписки (она же – «прописка») была Клайпеда, вернее, по штампу в паспорте – «город Клайпеда улица Немуно дом 32, Отдел кадров БОРФ – база океанического рыболовного флота». (Хотя, бывших мореманов и не бывает! Ну, так у нас говорят.) Но вот после 1992 года прекратились и эти «писательские» случайности: я вернулся в родное Подмосковье на ПМЖ. Лишь в конце 1990-х, да и то совершенно вдруг, нежданно-негаданно, в городской газете «Клайпеда» опубликовали подборку из пяти миниатюрных рассказов моего сочинительства под общим названием «Байки штурмана». Вышло так, что мой родственник, проживавший тогда в Клайпеде, отправил в редакцию, имевшиеся у него рукописи моих прозаических работ: редколлегия остановилась на «Байках…», которые она и явила свету на своих полосах.
      С тех пор прошла уже не одна пятилетка, в которые я занимался совершенно другим делом, не имевшим к романтике – ни морской, ни литературной, никакого отношения. Но ещё в начале собственной штурманской карьеры во мне самозародилась и плотью со мной срастилась такая утеха: записывать свои наблюдения за окружающей меня действительностью, а кроме того и собственные размышления на тему своего предназначения в этой жизни, место в ней близких и знакомых, да и не без философских обобщений и умозаключений: к примеру, что есть жизнь внутри самой себя! или: невозможное к отлагательству решение проблемы перманентного выбора в состоянии безвыходности. Постепенно, а может быть и сразу, та забава перешла в привычку: то ли по собственной внутренней органической потребности, то ли из-за многолетней выучки – ежевахтенно заполнять судовые журналы: черновой и чистовой, да и с полдюжины различных формуляров с таблицами, а таких вахт было по две в сутки; принимая же во внимание, что рейс полугодовой(!), я не поленился и произвёл некоторые около математические вычисления: что-то с чем-то сложил, затем кое-что вычел, потом помножил, разделил, возвёл в степень, применил дискретные коэффициенты, взял поправку на снос, проинтерполировал, экстраполировал, подогрел, остудил, а после всего этого полученный результат взял да ещё и округлил. В сухом остатке вышло: более семи миль текста за один поход, что в двадцать четыре раза больше высоты Останкинской башни или в двести тридцать раз – всемирно известной Пизанской, или в девяносто одну с половиной тысячу раз длиннее стержня для шариковой ручки среднего размера. Но может быть та благоприобретённая забава и вовсе не развлечением была, а наитием!
        Так вот! Уже завершив свои морские практики, я продолжил все эти, так сказать, прозаические штрихования, то есть записывать, как и что было на моём жизненном пути, что и как теперь, к чему все эти то ли дары, то ли подарочки, да и чем сердце успокоится. Это я совершал от случая к случаю: межу делом, беспланово, межуясь с природной ленью, борясь с собственной скупостью на слова – как озвучиваемые, так и к записываемые. При всём при этом, у меня не было какой-либо цели, у меня даже помыслы не возникали, чтобы придавать всем этим почеркушкам хоть какое-нибудь публичное, а тем паче печатное облачение. Все свои перлы, сентенции и опусы, передоверенные мною бумаге для памятного сохранения – будь то вырванные откуда-то листы, края бумажных обёрток или же чуть запятнанные салфетки из общепита, я складывал бессистемно где придётся, но непременно в укромных уголках того пристанища, где проживал в тот момент времени. Мало того, ко всем этим своим записям я относился, не знаю уж почему, с большим пиететом и даже с трепетом: при неоднократных переездах я самолично собирал, грузил и выгружал все эти «скрижали», трясясь над их целостностью и сохранностью, уж не скажу, что как мать над своим дитём, но уж точно – более, чем над любой другой ценностью из перевозимого скарба.
      Но вот однажды, совсем не так давно, хотя мне сейчас это видится как за далью дальнею, толи в полночь, толи в полдень, я вдруг ощутил неудержимое желание делиться; то есть достать из домашних архивов и опубликовать все те папки, тетрадки, отдельные листочки и клочочки, одним словом – манускрипты, распиханные то там, то сям по нижним ящикам письменного стола, верхним книжным полкам да и по всяческим коробкам с не первым необходимым, затёртым по дальним уголкам кладовых антресолей менее ненужными в быту вещами. В тех манускриптах было захоронено или продолжало тлеть то, что я иногда черкал для самого себя, бесцельно накапливая годами и десятилетиями, то, что вроде бы и помогало по жизни и одновременно как бы и тяготило.
        То, что отыскалось – осветил: перелистал и, разбирая свой настроенческий почерк, местами неподдающийся расшифровке, перечитал написанное мною когда-то на помятых, разношёрстных, разномастных пергаментах, кое-где выцветших и заляпанных бытом и собственным многолетним равнодушием к этим своим «литературным» потугам. С первых же строк в приободрившейся памяти, сталкиваясь и пихаясь, стремительно, одно за другим и одновременно вперемешку стали выпрастываться реальные события из моего близко-далёкого прошлого (с тех пор и по сей день так и прут, так и прут – и за, и на глаза – бессовестно и безостановочно; как только моя седовласая башка выдерживает! – резиновая она что ли?): обрывки всяческих историй, коим я был свидетелем, но чаще – принимающим в них непосредственное участие, в которых я почти всегда оказывался на светлой стороне, но бывало так, что и на серой, а случалось, правда, крайне редко, что даже и на сумрачной – после чего и корил и гнобил сам себя за это; и забавные внешности и характеры их героев шапочно или вполне по-родственному мне знакомых, всё то банальное или нетривиальное, что в своё время заставило меня влепоту или кое-как (лишь бы не забыть) продублировать их на бумаге, так сказать, «обумажить». Через несколько дней блужданий и маяний средь этих воспоминаний, накрывших меня с головой и не отпускавших от себя никуда (ну, разве что на перекус да по прочей физиологической нужде), я понял, что всё понайденное, извлечённое мной из всех укромностей, больше походит на склепный ворох, и в таком виде всю эту лоскутность, а сказать прямо – без обиняков, «лоскутню́», нужно запятить туда, где взял или, порубив в мелкий винегрет, отдать на корм скоту, а чтό не съедят – сжечь. Однако былое, взвихрившись, укоризненно, но в тоже время рационально, настояло: «Нет уж! давай, – не мусоля, не теребя, – дописывай, дорабатывай, переделывай и выводи, так сказать, в люди – чи кому доброму на радость его благоговейную, аль иным – противным – на суд их лютый.» Я покладисто согласился и смирился: наверное, время пришло, что дальше-то мямлиться. Тем паче, что охочий зуд явить и проявиться, после столь безжалостных самоковыряний, не давал более покоя ни днём ни ночью.
        Параллельно я стал всё чаще и чаще, – поначалу, робко-преробко, я бы даже сказал «робонько-преробонько», а чем дальше, тем с более и более крепчающим напором и нарастающим задором, всё плодовитее и плодотворнее, – ловить и заключать в бумажный плен всё новые и новые откровения, озарения и осмысления, сродные с теми, которые всю мою прошлую жизнь из моих мозгов и души бесконтрольно, бездумно и беспечно (по большей части невозвратно и неповторимо) либо вымочившись, стекались и уходили в песок, как живая, но невостребованная вода, либо выпорхнув, как дух из покойника, растворялись в небытии, или, переродившись, наполняли собой какие-либо иные новоявленные сущности. Причём всегда все прежние и новые неповторимости возникали раньше и возникают теперь импульсами, как музыкальный фонтан, будто кровь брызжет из-под скальпеля из хирургического разреза у больного на операционном столе – под сердечные дрожь и строй, перезвон и набат.
        И задался-таки я вопросом: «А как же это так делается-то – это самое ПИСАТЬ?» Ответ нашёлся скоро и оказался очевидным, лежащим на поверхности – писать требуется так, как пишется: как приходит и как чувствуешь – от души; ну, а коли так, то значит всё правильно. И если мои волнительные

Реклама
Обсуждение
Комментариев нет
Реклама