4
В школе его дразнили «Фимой», он привык к этой кличке; одноклассники не то что бы не любили его, но как-то брезговали, обходили стороной, впрочем, не задирая, не выясняя отношений… Однажды, он, озлившись на кого-то из старших, толкнул того, да так сильно, что обидчик, упав, получил сотрясение мозга. Впрочем, уважения ему от этого не стало больше. Две девочки – задаваки прежде, обратили на него своё особое внимание, но далее двух-трёх «провожаний» дело не пошло – их провожатый не смог подтвердить статуса, да и целоваться он не только не умел, но и вовсе – боялся этого.
На уроках географии он запросто мог назвать две сотни стран с их столицами, показать на карте; сочинения у него выходили замечательно – у него был свой стиль, а может, и не свой, но писал он грамотно… С другими предметами было хуже – по математике и физике было хуже всего, а учителя по труду, физкультуре и военной подготовке – те его просто ненавидели. Впрочем, школу он всё же окончил, как тогда делалось: «Идите, Серафимов, с богом!»
Почтовое ведомство встретило выпускника с радостью – в то время рабочие династии почитались за царские, да после массового исхода многих своих работников в земли палестинские почта ощущала дефицит кадров.
Отец его, будучи уже в преклонном возрасте, ездил ещё на своём вагоне, где частенько, среди посылок и писем, впадал в совершеннейший маразм, проезжая в стельку пьяным нужные станции без обмена, был неоднократно бит помнящим его предыдущие заслуги начальством, и неоднократно же прощался. Мать работала в одном из городских отделений, куда устроен был и юноша Серафимов.
Служила там и девушка Ира, ничем не примечательная внешне, даже можно сказать – некрасивая. Зато она была доброй. Доброта, какой бывают полны тридцатилетние девушки, не имеющие до сих пор ухажёра, и небольшие странности нелюдимого поэта могли, тем не менее, позволить объединить их в пару, но судьба им не благоволила… Разговаривать между собой им было совершенно не о чём; однажды, будучи у него в гостях, Ира сняла блузку, обнажив белую мягкую грудь с большим количеством родинок, и взялась, было, за ремень стоящего столбом Серафимова… Реакция коллеги испугала её до такой степени, что она сразу прекратила с ним всякие сношения; на работе они с тех пор старались не смотреть друг на друга – долго ещё снилось ей происшедшее: ослиный рёв, душащие руки и безумные, почерневшие от страха глаза.
Мать всё же не оставляла попыток устроить в однообразной жизни своего сына необходимую перемену и даже тайно внуков желала себе, впрочем, не сильно на то надеясь. На знакомства жених шёл нелегко, но всё-таки маме повиновался; другое дело, что всё это было пустым занятием: как только он оставался один на один с какой-нибудь женщиной – он дичал, деревенел до ступора и выглядел идиотом… И как к нему можно было относиться? Разные ходили слухи, даже о том говорили некоторые, что бог дал ему взамен кое-что более существенное! Взамен чего? не был Серафимов дурачком – поэтому можно было сказать, что всего у него было в меру, ну разве того несколько больше, да и то, кто знает…
Был ли он настоящим Поэтом? был ли он обычным человеком? Но так ли это важно? Важно ведь не то, что думают о вас, правда? важно то, что про вас не могут подумать вовсе.
5
Выпив одна – а Серафимов не пил даже пива – она вновь, как тогда, повалив его на софу, срывая одежду и шепча дерзости, настойчиво и грубо приручая этим, проникала в него всё глубже. Когда же он оказался голым и потому беззащитным, прикрывающим волосатый живот дрожащими, мокрыми ладонями, готовый снова разрыдаться, она, неожиданно для самой себя, остановилась. Понимая женским своим чутьём, что тут нужен другой подход, она тихонько легла сбоку, и, прижавшись к его подмышке лицом, заплакала – притворно, конечно, тоненько так, будто девочка…
И – угадала! Серафимов ожил, и не просто ожил, а так, что она запомнила этот день надолго! Даже преждевременное его таяние она обратила в пользу: буквально плавая в луже, она, тем не менее, не отпускала его из себя, вереща и вертясь юлою… И что наш герой? Да в бисере пота, со сверкающим взором, не отрывающимся от вида стройных женских ног на своих плечах или от её округлого зада – когда она осмелилась повернуться к нему спиной, закусив диванную подушку, чтобы не рассмеяться или не застонать своим обычно хриплым в таком деле стоном.
Единственный раз она всё же раскрыла себя, испугав Серафимова и вернув этим со звезд на землю: сжимая его внутри и разжимая, выгибая спину и вбиваясь в шершавый гобелен, мелко-мелко задрожав… Когда он в это время увидел её залившееся краской лицо и непроизвольно заглянул в глаза, то испугался ещё больше – всё оказалось обманом! Глупая девочка куда-то исчезла, а вместо неё… и вместо него? Он снова возненавидел себя – как это было уже много раз, когда он каким-либо образом касался непонятного и уступал ему в его главенстве над собой…
6
К еде Серафимов был равнодушен, питался плохо и мог целый день провести за чаем. Разносолы случались в доме не так уж часто – мать, по большому счёту, готовить не умела… Банки с компотами и варением, заготовленные с осени, обыкновенно у них взрывались или плесневели уже зимой, никого не удивляя; хозяйствование в доме велось всеми сразу и потому особого порядка не было ни в делах, ни в вещах, – мать была женщиной хлопотливой, но немного несуразной и за всем не поспевала.
Втайне от неё поэт покупал у базарных тётушек пирожки с капустой – что было для него лакомством, съедал их тут же, возле ящиков, укрытых тряпками. Хлеб целым домой никогда не приносил – шёл себе по улице от магазина, уткнувшись носом в горячий, вкусно пахнущий батон, обгрызая на ходу хрустящую корочку.
Лакомством были и картошки, печёные на костре, когда случалось ему быть в примыкающем к городу с трёх сторон лесу краснокожим индейским охотником. Блуждая меж деревьев, он сёк прутьями папоротник, серебряную паутину, кусты орешника, – и за ними — школьных учителей, притаившихся там со злыми, разукрашенными красками чужих племён лицами…
Какую-нибудь дразнилку, задаваку с хвостиком и конопатым носом, он «привязывал» к дереву и «хлестал» с особой страстью – до тех пор, пока «она» не запросит пощады! В воображении своём, взрослея, он уже обнажал и рассматривал «её», но хлестал потом всё равно – с ещё большим рвением.
Выходил к неширокой и неглубокой прохладной речушке, в которой, стараясь не тревожить стайки маленьких рыбок, доставал со дна волшебно-красивые, в драгоценных прожилках, камешки. Дома эти камешки лежали у него в разных местах, но гляделись почему-то блекло и обыденно. Ах, как ненавидел он эти превращения в «блекло и обыденно» – всего и во всём!
По обыкновению, стесняясь толпы, ходил он по улице, опустив голову. Ему казалось, что все смеются над ним и так, потупившись, он будет менее заметен; всякий смех, раздавшийся рядом, всякий окрик, чьё-то ругательное слово Серафимов принимал на свой счёт – он уходил, вжав голову в плечи, быстрой походкой. Мир вне дома состоял из женских фигур, собак, велосипедов, машин… всего того, что он рассматривал исподлобья, но без боязни. Каждый раз, когда впереди обнаруживалась фигурка, по причине жары прикрытая лишь тонкой тканью облегающего платьица, он замедлял шаг, и, вперив взгляд, мысленно поглаживал колышущиеся бёдра, упруго подпрыгивающие ягодицы и стройные ножки… возбуждаясь, до неприличия, от маленьких, всегда милых ему пальчиков на их ногах, с выкрашенными в цвет ногтями – особенно в нежно-розовый или в лимонно-жёлтый.
Вечерами, после таких встреч, поэт Фима Серый, какой ни на минуту не покидал мужчину Серафимова, исписывал множество листов беглым, витиеватым почерком, в стихотворной форме возвращая себя в такие сладостные мгновенья… одновременно, рывками, перетекая непосредственно в одинокого мужчину. Часто его плотоядность ограничивалась желанием исступлённо целовать эти самые пальчики – и желание это было чрезмерно, навязчиво и пугало…
Словом, натура у Серафимова была местами влюбчивой и не в меру страстной; сознавая же у себя наличие разных пороков и считая их лишь своей прерогативой, он терзался мыслью о никчемности личности, усиливающейся год от года из-за бесполезности итогов литературного труда. С другой стороны, он бы мог прожить свою жизнь, ни на что не претендуя, занимаясь незаметной работой, читая пыльные, немодные, непригодные для жизни книжки, ублажая стихами соседку и собаку Таксу… любя и ненавидя Мир сквозь завесу странностей своего характера, но Судьба подчас вносит собственные коррективы – Его Величество Рок стоит за каждым поворотом, за каждым уголком твоего бытия.
-------------------------------------------------
продолжение следует
