Отделаться от Ноздрюхина никак нельзя было. Пришлось ехать вместе с ним. С некоторым трудом все трое уместились в коляску.
— Обязательно надо Палачова с собой захватить, — кричал Ноздрюхин в самое ухо Стопову, — Я сегодня ни в одном глазу, хоть и шампанское с утра пил и мадеру немного, и вот настойки сейчас дёрнул. А в голове ясность такая. Что, не веришь? Вот хочешь, сейчас на полном ходу соскочу, и мне хоть бы что будет. Хочешь?!
— Что ты, право? Я верю, — Стопову даже пришлось удержать Ноздрюхина, а то, чего доброго, он и вправду мог бы спрыгнуть.
— Вот то-то же. А то опять будут говорить, будто бы Ноздрюхин напился пьяным и куролесил потом. Когда это я настолько напивался?
Халапуеву и Стопову тут же пришли на ум десятки подобных эпизодов, но из вежливости они промолчали.
В дороге Ноздрюхин рассказывал неприличные анекдоты, плоско шутил. В общем, был в своём репертуаре.
— Подъезжаем. Вон и конструкция видна, — Ноздрюхин прервался на самом интересном, то бишь на самом сальном месте своей истории.
«Конструкцией» он назвал сложное сооружение, отдалённо напоминающее водяную мельницу, одно из изобретений Палачова, установленное дабы помочь крестьянам набирать воду. Это была целая система желобов и труб. Правда, что-то в ней не срабатывало. И людям приходилось набирать воду по старинке — зачерпывая её вёдрами. Но никто не жаловался. Вещь была внушительная, монументальная. Крестьяне смотрели на неё с опаской и уважением. Этот памятник гению человеческой мысли вызывал искренное и неподдельное восхищение у всех соседей. Специально приезжали, чтобы посмотреть на это. В какой ещё губернии, в каком уезде есть свой изобретатель? «Наш Леонардо», как называли Палачова некоторые, особенно впечатлённые. Надо отдать должное Палачову, сам он был вечно недоволен своими творениями. И не только потому что у большей их части не получалось правильно работать. Никакой результат не мог его удовлетворить. Это был скромный мечтатель, всецело посвятивший себя науке — делу создания вечного двигателя и прочего тому подобного. И ни неудача, пусть самая сокрушительная, ни похвалы, пусть самые восторженные, не могли сбить его с выбранного пути. Ум его постоянно был занят новыми замыслами и проектами, всё время он находился в процессе творчества. Вот и сейчас его оторвали от работы. Теоретической. Последнее время он занимался систематизацией всех своих проектов и чертежей, стараясь выбрать из них наиболее эффективные и подвластные воплощению. От всего этого голова шла кругом. Тут и усовершенствованный плуг (тот, которым пользовались, Палачов справедливо счёл устаревшим), революционная мельница и трёхколёсная телега. Интересы у изобретателя были обширны. Каких только чертежей у него ни имелось. Удивительно, как всё это могло уместиться в одной голове.
Ноздрюхин чересчур горячо пожимал протянутую ему руку, тряся и самого Палачова.
— Ну, брат, — ему все были «братья», — зарисовался там чертежами своими. Вот у тебя руки все в чернилах. Погляди только, — с этими словами он принялся совать Палачову его же собственную руку под нос.
На Ноздрюхина давно никто не обижался. Дело это было бессмысленное и порой даже опасное.
— Думал, забыли про тебя? Ну уж нет. Вот, видал, — молниеносным движением Ноздрюхин сунул кукиш в лицо Палачову, — сидишь себе бобылём. Нет, брат. Ай-да к нам в компанию.
Несмотря на столь обильные приветственные излияния, Палачов всё же успел мельком поздороваться с Стоповым и Халапуевым. Потом опять был схвачен Ноздрюхиным в железные объятия и уже из них сдавленным голосом пригласил всех к себе в дом. Первым вошёл Ноздрюхин. На правах «ближайшего друга изобретателя» сразу же отдал прислуге указания по хозяйству, пораскидал аккуратно разложенные чертежи, обозвав их «гулькиной грамотой», глотнул из графина, с отвращением поняв, что там вода. Напрасно вокруг суетился Палачов. Этот вихрь было не остановить. Работа многих его дней была сметена за одно мгновение.
Наконец, успокоившись, Ноздрюхин плюхнулся в кресло. Умилённо уставившись на Палачова, он задал ни к селу, ни к городу вопрос.
— Ну, давай, рассказывай, как там всё у тебя прошло?
Возившийся с бумагами Палачов не понял вопроса.
— Что рассказывать?
— Брось ты, — Ноздрюхин притворно погрозил ему пальцем, — Будто мы не знаем. Нам, братец, всё известно. Будет ещё из себя строить.
— Честное слово, не понимаю, что вам рассказать. У меня всё по-старому. Ничего интересного не было.
На это Ноздрюхин искренно от души расхохотался, будто в жизни ничего смешнее не слыхал.
— Будет ещё из себя агнца корчить. Я, мол, слыхом не слыхивал, видом не видывал, нюхом не нюхивал. Говорю, мы всё знаем. Но хотелось бы всё же из твоих уст, так сказать, очевидца и участника, услышать. Так что, давай. Не тушуйся. Здесь все свои. Ты и сам прекрасно знаешь, первее друга, чем я, у тебя нет. Потому, давай. Рассказывай. — изготовившись слушать, Ноздрюхин даже зажмурился от удовольствия.
— Хоть бы пояснил. О чём рассказывать, не пойму. Может, вы, господа, разъясните?
— Да мы и сами не очень понимаем. Правда, Иван Ильич?
— Ничего не понимаем, — признался Иван Ильич.
— Вот, скрытники, — ухнул Ноздрюхин, — скрытники. Хорошо, мадерочку принесли. Ставь, голубчик. Да вы угощайтесь, господа, — в гостях Ноздрюхин был не в меру щедр, везде чувствуя себя как дома, — Я про то говорю. Хоть ты и напрасно меня за нос водишь. Потому как я тебе только добра желаю. Это кто угодно тебе подтвердить может. Вон, хоть Ванька, хоть Сашка. Напрасно виляешь.
— О чём ты? Честное слово, не пойму, — взмолился Палачов.
— Рассказывай, как дочку Снежина соблазнил. Обещал увезти её в Воронеж, чтобы там с нею тайно обручиться. Только, смотри, ничего не упускай. И не юли. Всё равно пойму.
— Да что ты? Кто тебе порассказал такого? У меня и в мыслях ничего подобного не было. Клянусь тебе.
— Ну-у, поехал. А меж тем, зря. Зря ты обманываешь. Мы ж с тобой почти что родственники, считай. Моё поместье с твоим соседствует. И мой отец твоего как облупленного знал. А ты меня родного тебе почти человека обманываешь. Нехорошо. Да уже все, — Ноздрюхин обвёл рукой присутствующих, — все знают про твою тайную связь. Конечно, я понимаю, в тебе говорит рыцарство и нежелание опорочить честь дамы. Да я первый убью любого, кто хоть тень посмеет бросить на её имя. Кстати, как бишь её зовут? Лиза, что ли? Так что за это можешь не беспокоиться. И, давай, смело рассказывай. Как там всё у вас вышло. От секретной переписки до тайных свиданий. Ходок же ты!
— Да говорю же... — Палачов тщетно пытался оправдаться. Ноздрюхин был в обычном своём состоянии. Навеселе. И такого его было не остановить. — Ей же всего то шестнадцать лет...
— Самый сок, — смачно чмокнул губами Ноздрюхин.
— Подожди. Ты ему и слова не даёшь вставить, — заступился Халапуев.
— Тут какая-то ошибка. Слух не более. Я действительно ездил одно время к Снежиным. По просьбе отца помогал в обучении Елизаветы Сергеевны и брата её, Петруши. По-соседски.
— Охо-хо. По-соседски. Да уж знаем, каково это «по-соседски» на деле выходит. Показываешь, объясняешь. А там, глядишь, и глазами встретились. Тут тебе и огонь, и страсть. Уже не до учений. Знаем, как это бывает. Чай, и мы науками занимались. Начинается с «ву компреме муа», а заканчивается то всегда «шерше ля фам»... Надо бы ещё мадерки. Не пойму, что это там у тебя слуга бестолковый такой или то приказчик зверствует. Принесли с гулькин нос. Раз глотнул, уже и нет. Ты скажи или пусть бокал побольше принесут, или вина.
Принесли ещё вина, что несколько отвлекло Ноздрюхина. Он заинтересовался чертежами, которые сам же беспощадным образом разбросал.
— Что это там у тебя?
Палачов начал было объяснять, но Ноздрюхин толком ничего не слушал. Скользнул взглядом к стене. Обратил внимание на висевшие пистолеты.
— Хороши у тебя пистолеты. Продай, а?
— Как я могу? Они от деда достались.
— Да у меня всё равно и денег сейчас нет. А это что за штука?
— Орехоколка для ядер любой величины. Она ещё на закончена. Всё руки не доходят её доделать.
— Понимаю. С намёком вещь. Мол, не все орешки можно расколоть. Всё понимаю, — Ноздрюхин весело подмигнул. И ещё раз с нажимом повторил, что всё понимает. Хотя другие решительно не могли понять, что он там понимает, — А это кто такой? Чей портрет? Не узнаю что-то. А меж тем, явно знакомый. Погоди, это случаем не Яков Степанович?
— Какой ещё Яков Степанович?
— Да был один такой. Другое интересно. Ты то откуда его знаешь?
— Не знаю я никакого Якова Степановича. Это батюшки моего портрет.
— Ну да, точно. Не узнал его без усов.
— Он не носил усов.
— Значит, не он, а Яков Степанович носил. Да ты и сам знаешь.
— Не знаю я никакого Якова Степановича, — буркнул Палачов.
— Мы вот зачем к тебе приехали, — опомнился Стопов, — у меня же послезавтра большая игра будет. Ну и гости соответственно. Столько людей приедет.
— Да, брат. Вся губерния, почитай, съедется, — поддакнул Ноздрюхин.
— Губерния — не губерния. Но игра большая предвидится. Факт. Приехал бы и ты. Развеялся бы. А то, что это всё за бумагами сидишь? Киснешь. Нет я, конечно, понимаю и в душе одобряю. Наука. Прогресс. Всё это замечательно. Только ведь и о развлечении можно иногда подумать. Все наши соседи будут. Может быть, всё-таки передумаешь?
— И то верно. Развеялся бы, — вмешался и Халапуев.
— Извините, не могу. Я же говорил, что на данный момент очень занят, — Палачов с грустью оглянулся на стол, — И работы мне, похоже, ещё прибавилось. Да и потом я не любитель...
— Да что вы его уговариваете? Он же по Лизе своей сохнет. Только что мне по секрету жаловался, как она его отшила. Говорил мне: «Нет, брат, этот орешек мне не удалось расколоть». А у самого при этом слеза из глаза так и течёт. Ему сейчас и свет не мил.
— Когда это я такое говорил? Вовсе не....
— Не бойся, — подмигнув, перебил его Ноздрюхин, Секрет твоего сердца умрёт вместе со мной. Я — могила, — и снова подмигнул, — так что зря, Иван Ильич, ты его уговариваешь. Ему теперь все радости жизни, рассветы там да закаты, да хорошая партейка не милы. Лишь бы взгляд любимой да звук родного голоса... Как там поётся? Эти очи, что свели меня с ума... Нет, сейчас не вспомню... Сиди, тоскуй. А послушался бы моего стариковского совета, — Ноздрюхин был всего лет на пять старше Палачова, — бросил бы ты всё это дело. Сам же видишь, она играет тобой. Ей бы какого заезжего офицерика, гусарства подавай. Она истинной любви и не разглядит. Все они, брат, такие. Знаем. Обжигались. И не раз. И да пребольно.
Палачов, смирившись, молчал. И даже удручённо кивал, не имея сил возражать.
— Ну что ж, твоё решение. Гори. Гибни. Лети мотылёк. Но помни. Я тебе добра желал. А как наворочаешь делов от любовной хандры, меня помянешь. Прав был Ноздрюхин — так и скажешь. Ну да, ладно. А о твоей любви я молчок. Могила, — твёрдо заключил Ноздрюхин. Хотя на выходе он уже беззаботно во весь голос напевал: «Лиза, Лиза, Лизавета. Не дождуся я ответа».
Палачов попрощался с Иваном Ильичом и Халапуевым, рассеянно выслушав их утешения. Ещё долго после ухода гостей он стоял ошарашенный, сам не понимая, что же всё это такое было. Что за катаклизм, что за бедствие, имя которому «Ноздрюхин». Придя в себя,
