Знамя в Берлине

трассеры есть у кого? Покажите очередью на этого гада! Может, танкисты поймут, помогут!
Один автоматчик в каске высунулся, всадил две длинных очереди по верхнему этажу. Пулемёт, однако, ещё злее и точнее стал молотить. Зато оба танка на нашей стороне, которые не успели ночью проскочить по мосту, ожили, задвигались, стволами поёрзали, замерли – и жахнули дуплетом так, что аж рябь по воде пошла. Снаряды прошелестели над головами наших бойцов, вонзились в дом и снесли весь его верхний этаж.
Справа на набережной чадили два других наших танка – те, что успели проскочить мост до взрыва, – они подорвались на минах, а позже гитлеровцы добили их из окон фаустпатронами. Там не пройти, сразу понял Алексей Берест. Лучше прямо рывком вперёд – и дворами, пока не осело облако пыли, в которое превратился двухэтажный дом напротив.
– За мной! – выскочил первым из ровика.
Десять бойцов, пригнувшись, рванули за ним.
В секунды проскочили последний пролёт. На выезде с моста лежал поперёк дороги бетонный блок. Лейтенант только собирался перепрыгнуть через него, как кто-то сзади заорал:
– Ложись! Фауст!
Попадали, прижавшись к блоку. Берест успел краем глаза увидеть, как с двадцати метров целит в них из окошка молодой немец с фаустпатроном. Сквозь чад и дым было видно, как этот гитлерюгенд, мальчишка совсем, наполовину высунувшись из окна третьего этажа, как раз над шикарным крыльцом, приложился щекой к прицелу. Лейтенант опустил глаза. Взрыва всё не было. «Долго целишься, долго целишься», – успел подумать Алексей, и тут же ахнуло. Но почему-то не рядом, а чуть впереди.
– Вот это да! – восхищенно крякнул кто-то.
Удивляться было чему. Все лежали и с жизнью прощались. Этот пацан в окне целился в бетонный блок, а за блоком лежал здоровяк Петренко, выставив вперёд древко с зачехлённым знаменем, что издали очень похоже на фаустпатрон, только в два раза больше, а потому страшнее.
Так и целились они друг в друга, пока молоденький фашист от страха не выронил свой фауст. Его граната пробила козырёк крыльца, взорвалась и разнесла весь подъезд вместе с незадачливым защитником Берлина.
Мимо этого разрушенного подъезда, мимо развалин дома, откуда стрелял недавно пулемёт, сквозь облако дыма и гари бежали бойцы. Проскочив набережную, они, словно по команде, сбавили темп. Здесь, в переулке, было намного тише. Сзади отряд закрывало плотное облако висевшей пыли, с боков никто не стрелял, впереди не было видно ни баррикад, ни огневых точек в окнах.
– Ну, Микола, напугал ты гитлерюгенда знатно, взял на испуг, как у нас в Одессе говорят! – тяжело дыша, похвалил земляка Берест.
Бойцы закурили.
– Так и он меня на переляк хотел взять! – пробасил в ответ здоровяк-знаменосец. – Сам страху натерпевся. Со мной тако вже було. Раз в атаке мене в траншею прыгать, а снизу офицер из парабеллума целит прямо в грудь. Я на весь белый свет как заору: «У-у-у-у!» Он выстрелил, да с переляку промахнулся. Ну, а я уж не оплошал…
Берест глянул на часы. Четвертый час, светает. С тех пор, как он с бойцами покинул НП батальона, прошло почти сорок минут. Быстрее надо, быстрее…
– Всё, орлы, кончай ночевать! Вперёд!
Они добежали до угла крайнего дома и повернули в первый переулок, параллельный набережной. Пятеро по одной стороне улицы, шестеро по другой. Не доходя до небольшой церквушки, Берест вдруг поднял руку.
На противоположной стороне в открытом окне стояла женщина с ребёнком на руках. С подоконника наружу свисала простыня. Женщина была очень красивая, длинные белокурые волосы, лицо светлое и спокойное, как у мадонны. Увидев наших солдат, она негромко крикнула:
– Нихт шиссен!
Никто ничего не успел сообразить, как от дверей церкви раздалась очередь. Зазвенели, посыпались стекла. Женщина с ребёнком в окне исчезли.
– Всем назад! Швецов, разберись!
Ступени у храма были высокие. Потому и строчил пулемет прямо из дверного проёма. Швецов подобрался сбоку и ловко схватил за шкирку стрелявшего парнишку. Так и стоял с добычей за церковным порогом, ожидая товарищей.
– За что он её, товарищ лейтенант? И что с ним теперь делать?
Отпустили. Иди, мол, нах хауз. Парнишка шел, вобрав голову в плечи, ожидая выстрела. Швецов хотел свистнуть вслед.
– В храме нельзя свистеть! – остановил его замполит.
– Ага, стрелять в храме можно, а свистеть – грех?
– Вырастет, сам поймёт, что есть грех.
– Это смотря какому богу молиться будет! А то опять потом на нашу страну зубки точить станет!
– Этот точно не станет, разве что дети его…
– Вы, товарищ замполит, их веру уважаете? – не отставал настырный Швецов, увидев, что остальные с удовольствием прислушиваются к их случайному спору.
– Я людей уважаю, в них вся моя вера. А теперь – вперёд, Швецов!
Прошли следующий дом без происшествий. С обеих сторон тянулись роскошные одноэтажные особняки с небольшими садиками у подъездов. Едкий запах пороховой гари здесь перебивался ароматом распустившейся листвы и каких-то непривычных для глаза голубых цветочков.
«Четвёртый», – считал Берест про себя. Он, ещё когда на амфибии к мосту шли по воде, считал дома на набережной. Просто по привычке. Четырнадцать их было. Значит, всего через каких-то десять домов отряд доберётся до своих, и всё – принимайте знамя в целости и сохранности!
Красноармеец в каске, шедший впереди, вдруг замер. Остановились обе группы.
– Ты чего, боец?
Тот обернулся – лицо радостное.
– Птица, товарищ лейтенант, птица! Я три года птиц не видел! Э-эх, улетела…
– Фу ты, напугал! – засмеялся кто-то. – Хорошо, что птицы не стреляют…
– Хорошо, что до победы дожили, – пробасил Петренко. – Пошли, хлопцы, до дому…

Комбат Неустроев в который раз посмотрел на часы. Час прошёл. Ни Береста, ни знамени. Глянул в окно. Даже сквозь дым и серый морок рассвета в бинокль было видно, какой огромный и неказистый он, этот рейхстаг. Три этажа, башни по углам, в центре купол. Окна и двери замурованы кирпичом, это видно отчетливо. И стволы пулемётов в каждом проёме – огневые точки тоже хорошо видны. Путь к рейхстагу преграждают рвы, бетонные колпаки дотов, минированные баррикады, сплошные ряды колючей проволоки.
Пришёл на НП адъютант командира корпуса майор Бондарь.
– Товарищ Неустроев, – переводя сбившееся дыхание, проговорил он хрипловатым от простуды голосом. – Вашему батальону приказано в четыре-тридцать атаковать рейхстаг. Начало артподготовки – за полчаса до атаки.
Они ещё уточнили, что придаётся батальону и кто будет соседями справа и слева. Бондарь пояснил, почему приказ устный: штаб корпуса передал его в полки открытым текстом по радио, чтоб немцев принудить к капитуляции, а также решил продублировать офицерами связи.
Едва он ушёл, как связист протянул трубку:
– Комполка вызывает!
– Получил приказ, товарищ комбат? – спросил строго Зинченко. – Вот и действуй. И чтоб знамя наше впереди было! Исторический момент настал, чуешь, Степан Андреевич?
Через пять минут на батальонном НП собрались командиры рот. Сверялись не по карте, а прямо из окна намечали, как лучше пройти простреливаемую насквозь Королевскую площадь. Договорились, что уже к концу артподготовки роты подберутся как можно ближе к зданию и будут ждать сигнала к атаке, используя любые возможные укрытия.
Ровно в назначенный час началось. Первыми пролетели над площадью штурмовики, стреляя из пушек по окнам рейхстага. Затем ударили приданные бригады тяжелой артиллерии. Снаряды крушили центральный вход здания, в клочья разносили баррикады и огневые точки. От бесконечных взрывов всё здание заволокло дымом. Грохот стоял такой, что в двух шагах не слышно команд. Горелым тротилом запахло даже на наблюдательном пункте. А из окна было видно, как бойцы группами по пять-шесть человек стали просачиваться на площадь, перебежками подбираясь к рейхстагу.
Наконец адский грохот стих. И тут же красноармейцы с трех сторон поднялись в атаку. Всё шло по плану. Но…
Ещё не успел рассеяться дым от снарядных разрывов, как вражеские пулемёты ожили, засверкали огоньками из каждого окна, словно ни одну огневую точку не сумели подавить наши мощные орудия. Два десятка стволов косили по секторам всё живое, миномёты плевались огнём ежесекундно, и спастись от этого роя жалящих пуль и осколков не было никакой возможности.
Батальоны залегли. Было видно и без бинокля, как кто-то из командиров пытался поднять солдат, но тут же был убит. Бойцы, оставшиеся в живых, – как и соседи справа-слева – ползком отходили на исходную.
Неустроев глядел безотрывно на эту грустную картину. Он вспомнил вдруг, как в начале войны его, только что прошедшего ускоренный курс пехотного училища, наставлял пожилой старшина:
– Мы, старики, особливо кто гражданскую захватил, под дурные пули головы совать не спешим, прежде чем что-то сделать, долго прикидываем, как половчее да безопаснее. Вы, молодые, легки на подъем, долго думать не умеете и не хотите. А молодежь надо оберегать, вовремя их дурные головы к земле пригибать, учить их беречь свою и чужие жизни. Тогда и потерь не будет. Хотя войны без потерь не бывает, но с этой наукой фашистов намного легче бить…
Спасибо тому старшине за науку. И своих солдат Неустроев всегда берёг, и сам ранение первое получил спустя почти год, в августе сорок второго. Потом были ещё ранения, ещё и ещё… И друзей боевых терял. Но тут, в шаге от Победы – столько похоронок замполиту писать? Берест, где тебя черти носят?! Где знамя?

«Седьмой дом, – считал про себя Алексей Берест. – Как раз половина пути. Здорово, что без стрельбы практически идём и без потерь…»
Лучше бы он не думал так – сглазил же! От следующего дома полоснули по ним сразу несколько автоматных очередей. Кто-то сзади лейтенанта охнул, упал. Остальные рассыпались кто куда, открыли ответный огонь.
– Садыков, гранатами!
– Не могу, раненый я, товарищ лейтенант, – простонал тот.
– Микола, у твоих есть гранаты?
Петренко что-то приказал своим. Трое поползли к дому. И как только три взрыва вынесли оконные рамы наружу, вскочил лейтенант.
– Быстро за мной! Налево во двор! Садыкову помогите!
Кто-то дёрнул его за плечо, но некогда было оглядываться. Потом уже, когда последний боец, поддерживая раненого, завернул за угол, увидел: никто и не дёргал, это пуля кусок ватника вырвала, чудом руку не задела.
Вперёд, вперёд! Трехэтажное здание прямо перед ними – то ли склад, то магазин какой-то – горело. Огонь, треща, вырывался из всех окон первого этажа – краску там, что ли, хранили? Пламя лизало стены, дымя угарной отравой, но это было даже на руку: обошли стороной. Бегом одолели ещё метров сто. Садыкова несли четверо на плащ-накидке.
И вдруг Берест неожиданно понял, что они заблудились. Непрекращающаяся канонада в самом центре Берлина раньше была хорошим ориентиром, а тут всё затихло. Впереди развилка, в какую сторону идти – непонятно.
Он бы ещё долго, наверное, так стоял, если бы из-за поворота не вышел прямо на него немец с автоматом. Чуть не столкнулся с лейтенантом.
– Хальт! – заорал Алексей. – Хендэ хох! Ком цу мир!
Немец вскинул руки и, не снимая автомата с груди, подошёл к Бересту.
Тот снял через голову его автомат, повесил себе на плечо и сказал испуганному пленнику:
– Гитлер капут, понял?