ЭХО. Роман в рассказах 10

                                                 10. НА ПОРУКИ

       В милицейском «обезьяннике» Витьку продержали до вечера. Конец ноября выдался на редкость холодным, мокрым, слякотным. КПЗ, видимо, специально не оборудовали батареями отопления, и Витька основательно промерз. На чердаке в интернате по крайней мере были матрацы. Один Витька стелил в дальнем от слухового оконца конце чердака, другим накрывался, а тут, в бетонной коробке – шаром покати! Чуть приподнятый от залитого цементным раствором пола настил из голых досок, прозываемый «вертолетом», вот и все «удобства» камеры предварительного задержания. Витька не мог еще предугадать, что не раз и не два ему придется повертеться на подобных «вертолетах».
    
       Старая, лет тридцати, тетка с капитанскими погонами на плечах, крашеная в ярко-рыжий цвет, целый час домогалась, как он докатился до жизни такой. Чего, дескать, ему не хватало в лучшем на весь Советский Союз детском доме или в передовом интернате? Советская, мол, власть все силы прилагает к тому, чтобы сделать из него человека, все самое лучшее и дорогое – питание, одежду, мягкую постельку – отдает ему, а он, засранец, выбрал преступный путь, ступил на скользкую дорожку! Стращала тюрьмой, рецидивом и, в конечном итоге, расстрелом. А Витьке все это было по фигу, пока уставшая от вдалбливания прописных истин инспекторша детской комнаты милиции не определила его на передержку в «обезьянник».
    
      И только тут, в камере, до Витьки начало доходить, что эта рыжая милицейская тетка запросто может его упечь в колонию для несовершеннолетних, ибо четырнадцать годков-то ему уже исполнилось. И парень не то чтобы испугался до коликов в животе, но в уныние впал по полной программе. Свободолюбивая Витькина натура взбунтовалась. Как это его, вольную птичку, вдруг запрут в клетку? Не на день – надолго!
    
       В общем, ближе к окончанию рабочего дня, он уже перестал надеяться на благополучный исход в своем мироощущении, а когда около десяти вечера его дернули «на выход с вещами», он и вовсе скис. Вещей при нем не наблюдалось, так что нищему собраться - только подпоясаться.
   
         Везли в милицейском «козлике» недолго. Выгрузили у небольшого двухэтажного здания с высоченным кирпичным забором, по верху коего топорщилась колючая проволока, а вход с тротуара перекрывала мощная железная дверь с глазком на уровне Витькиного лица. Забранные решетками окна первого этажа тускло светились где-то над головой. Серьезный домик – ничего не скажешь!
    
       Лишь наутро Витька узнал: его определили в Тульский детский приемник-распределитель. Сюда собирали малолетних правонарушителей, бегунков, бродяжек и прочих беспризорников. Дорог отсюда было несколько: возврат в семью, коли оная имелась в наличии, определение в закрытую школу или ПТУ с усиленным режимом содержания, и, наконец, в колонию для несовершеннолетних, то бишь, на зону.
    
        В первый же день Витька угодил в карцер. Какой-то занюханный карандух подставил ему на пороге столовой подножку и Витька нехило приложился лбом в раздаточную стойку. Карандух с победной улыбочкой взирал, как Витька под хохот полутора десятков мелких пакостников, среди которых затесались две вульгарного вида девицы, выкорячивается с четверенек, и проворонил момент, когда Витька пулей метнулся к нему и стер кулаком ехидную улыбочку с довольно-таки паскудной, крысиной морды. Ну, и как это сплошь и рядом случается, Витька огульно был причислен к злостным хулиганам (статья 206 УК РСФСР). Со всеми, так сказать, вытекающими последствиями. То бишь, светил ему, болезному, реальный срок в колонии для малолеток.
   
        Перед обедом на следующий день Витьку  из карцера препроводили к начальнику распределителя, майору милиции Львутину. Дядечка, судя по ордену Отечественной войны и десятку орденских колодок, был из старослужащих. Хотя выглядел на удивление молодцевато. Естественно, Витька проникся к нему должным уважением, а по сему и не надерзил в первые же минуты знакомства.
   
        - Ну что, парень, будем каяться, или обойдемся? – с лукавым прищуром вопросил начальник.
   
        -Обойдемся, товарищ майор! Семь бед – один ответ! Авось не расстреляют.
    
       -Ишь ты, народные поговорки знаешь и за себя постоять умеешь, - чуть погодя добавил он: - А этому, между нами говоря, лишенцу ты профессионально засветил. Кто тебя драться-то научил?
    
        И Витька доверился майору. Рассказал о горбатом дяде Коле  из Горбачево, бывшем полковом разведчике, взявшем в свое время шефство над мальцом. Он, то бишь, дядя Коля действительно был горбатым. Взрывной волной его сдуло с моста в Берлине перед самым концом войны. Повредило позвоночник и поэтому вырос горб. Вот он-то, дядя Коля и научил Витьку разным приемам самбо.
    
       -Понятно, - произнес майор. – Ты вот что, парень, ты чужую-то вину на себя не бери. Благодарности все равно не дождешься. Пусть каждый отвечает за себя. И на зама моего не обижайся. Ну, не разобрался человек, упрятал тебя в карцер. Новенький он у меня, не обтерся еще. Ладно… Мы тут выяснили, мать у тебя есть. Есть?
   
         Витька вздрогнул, побледнел. Вот уж чего он не хотел, так это вмешивать мать в свои дела, впускать ее в собственную жизнь. Никому никогда не рассказывал он о матери. Создал для себя и окружающих легенду, в коей отца-пограничника разорвали между двух берез японцы, а мать не вынесла такого горя и ушла вслед за отцом. Временами Витька и сам верил в данную легенду и грустил иногда о придуманных родителях, заставе, командиром которой был отец, о верном псе Грозном, погибшем при нападении самураев на заставу. Откуда взялись такие фантазии? Либо начитался в детстве рассказов о Герое Советского Союза Карацупе и собаке Джульбарсе, либо где-то услышал о зверствах японских милитаристов. Поди-ка, влезь в детскую психику. С концами утонешь – не разберешься. Загадка. Хотя, почитай, у всех детдомовцев обязательно были героически погибшие отцы и наложившие на себя руки матери. А ежели по правде, то как иначе объяснить свое нищенское детство, приют, интернат при живой-то матери?
   
        -Так есть у тебя мать-то? – вывел Витьку из задумчивости майор Львутин.
    
       -Есть. – нехотя выдавил из себя Витька. – И брат есть и сестра.  Только я им всем не очень-то и нужен.
    
          -Ну, это понятно. Однако выбор у тебя, Виктор Алексеевич Дунаев, небогатый. Либо в семью, либо на зону. Думай, парень. Как решишь, так и будет!

       Конечно, Витька решил в пользу семьи. Как-никак с семьей-то он был в определенной степени знаком и примерно представлял дальнейшее свое бытие, а зона его, в общем-то, не прельщала. Из семьи, коль невмоготу станет, и сбежать недолго, а с зоны не вырвешься.
    
        Почти месяц Витька провел в тоске и унынии. Беспризорная шпана, беременные одиннадцати-двенадцатилетние плоские еще девчонки с сифилитическим прононсом, насквозь прокуренные и наглые до безобразия, вгоняющие ребят–одногодков в невероятное смущение посредством задирания юбчонок выше носа, окрики воспитателей-надзирателей, монотонность дней от подъема до отбоя – все это не способствовало возрастному оптимизму. Витька невольно сопоставлял детдом и школу-интернат с приемником-распределителем, и ему становилось совсем худо. А уж представить себе Иринку Колосову рядом с вульгарными малолетними проститутками было и вовсе невозможно: сердце обливалось кровью, и со стыда Витька прямо-таки сгорал.
  
          Мать приехала под самый Новый год. О чем с ней битый час толковал майор Львутин, Витьке не дано было узнать. Получив свою «пшенку» и кирзовые «говнодавы» в обмен на униформу приемника-распределителя - цветочно-полосатую пижамку и такие же шаровары (дабы на побег не тянуло), Витька напрочь извелся, ожидаючи выхода на волю. А тут еще он совсем растерялся, не зная, как ему вести себя с матерью. За все четырнадцать Витькиных лет общения между ними, как такового, не было, и, хотя он подспудно тянулся к маминой семье, в данный момент его охватила робость и растерянность.
      
       Как оказалось, и мама пребывала в растерянности. И она тоже, бедняжка, не знала как себя вести с новообретенным сынком, который на лицо был вылитая мать – не ошибешься и не открестишься. Те же огромные зеленые глазищи, тот же слегка удлиненный овал лица, прижатые уши и  те же слегка припухлые чувственные губы.

       До самого Тульского автовокзала мать с сыном не проронили ни единого словечка, и когда мама все-таки решилась нарушить неловкое молчание и предложила Витьке попить в вокзальном буфете кофейку с печатным тульским пряничком, он заявил, будто кофеями его в приемнике накачали по самую макушку, а вот без курева у него уже уши опухли. И мать без возражений купила ему пачку «Родопи». Этот крохотный акт самоутверждения вознес Витьку в собственных глазах и заставил более благожелательно, чем дотоле, взглянуть на маму. Короче, Витька почувствовал в этой удивительно красивой женщине родственную душу. Ну вот бывает такое…