***1
Он растерял почти всех друзей и знакомых, ни с кем не общался и даже с членами своей семьи разговаривал кратко, только о бытовых делах. Я старик, думал он, незачем мне обременять их глупыми и никчемными словами. Слова, которые рвались из него, он записывал на своем ноутбуке на листочках программы "Заметки". И когда этих листочков скапливалось слишком много на экране, он перечитывал их и кое-что вставлял в текст, а потом удалял с экрана уже использованные. Текст его прирастал. С некоторых пор он стал делать его резервное копирование, потому что чуть не потерял все написанное после того, как система дала сбой и произошла полная перезагрузка. Хорошо, что в последний момент перед этим ворд автоматически сохранил копию файла.
Потом он обнаружил, что ежедневно копия текста перенаправляется на почту старшего внука.
-Ты читаешь мои заметки? – спросил он Егора.
-Если ты против, я прекращу и уберу настройку переадресации.
-Нет, я не против. От тебя у меня нет секретов.
-Ты уже написал довольно много. По объему тянет на средний роман.
-Никакой роман не может вместить такую длинную, как у меня, жизнь, в которой было много разных периодов.
-Ты здорово пишешь, я читаю с увлечением.
-Хорошо, если так. Я рад.
-Но ты ведь не описываешь просто события своей жизни. Это наверно трудно? Как я понимаю, это некое переосмысление прожитого.
-Ты прав. Я пишу не воспоминания, а то, что рождает мое подсознание. Иногда, перечитывая, и сам удивляюсь – я ли это написал.
-А Ангелине ты даешь читать свой текст?
-Она читает его. Но боюсь, вдруг она воспринимает его болезненно. Ведь поначалу, когда я приступил к нему, то почти уверился, что у меня начинается Альцгеймер.
-Ты абсолютно адекватен, не наговаривай на себя. Для меня ты гениальный писатель.
Егору уже 25, ему можно верить, думал Витольд, сидя в кресле перед окном, в котором видел дерево и все смены сезонов на нем. Листья… они как слова, опадают, распускаются и вновь зеленеют. И создают образ дерева – весенний, летний, осенний. Зимой без них оно умолкает, остается голым и умирает на время, но каждой весной возрождается вновь. И так до тех пор, пока на дереве смогут появляться листья. Такие наивные и на первый взгляд бесполезные. Ведь порознь они несут только функцию означивания предметов, явлений и т.п., а написание текста – это вкладывание в него смысла, но не того, который можно при прочтении автоматически восстановить, а пространство для интерпретации многих смыслов.
Значит ли это, что записанный текст, составленный из слов-листьев, это продление моей жизни, поскольку смысл, который я вкладываю в него, может быть многократно интерпретирован и означен теми, кто будет его читать, думал Витольд. Хотя, зачем мне эта корысть? Да, жизнь многогранна и неоднозначна даже в самых простых своих актах, но для меня смысл каждого события, произошедшего со мной, вполне ясен и определен. Или нет? Я давно дистанцировался от страстей, которые затуманивают мозг, и вижу суть явлений четко и ясно. Мало того, с возрастом я научился воспринимать всю многогранность явлений. Хотя, что это мне дает? Лишь распыление мысли на сотни и тысячи ощущений и их нюансов. А ведь это помеха в поиске и вычленении главного, самого ядра каждого явления. В молодости я рвался к любви – она была для меня главным смыслом. Ни любовь к истине, ни чистое знание, ни сохранение достоинства, ни сама жизнь, как существование тела. И к чему я прихожу сейчас? Убрав все наносное и сиюминутное, я понимаю, что в тысячах моих порывах и желаниях всегда жило только стремление к любви. Спал ли я, ел, пил, думал ли о чем-то, пытался ли чего-то достичь в профессии, вникал ли в науки – главной была лишь она одна. Для меня лишь она являлась жаждой и формой жизни. Лишь бы та, для которой я живу, была спокойна и счастлива.
Витольда лишь слегка порадовало то, что старший внук читает его текст. Мысль Витольда соскользнула опять к жене. Ведь, в сущности, он писал только для нее. Лишь она могла воспринять смысл, который он действительно вкладывал в этот текст, а не сотни его интерпретаций, которые могли быть восприняты другими людьми.
Входить к ней в комнату он старался, только очистив свой разум от любых наслоений и даже от текста, который все-таки являлся глубоко корыстной попыткой обозначить себя в этом мире. Ангелина слишком хорошо его чувствовала. Он приходил обычно, когда она распускала свои длинные волосы и медленно расчесывала их перед сном. Он так любил эти минуты, когда она была беззащитна и расслаблена, когда не могла язвительно ответить ему на что-то, поскольку имела своевольный характер. Да и 15 лет разницы давали себя знать. Для него она так и осталась желанной молодкой, способной завести его даже в семьдесят лет безо всяких стимуляторов. В свои 55 она выглядела цветущей, потому что очень следила за внешностью.
-Витольд, мне не нравится, что ты так надолго оставляешь меня одну вечерами и что-то пишешь.
-Прости, дорогая. Я брошу это занятие, чтобы быть с тобой чаще.
-Совсем бросать необязательно, если оно развлекает тебя. Но мне хочется, чтобы ты улыбался, а, посидев за ноутбуком, ты становишься угрюмым и слишком сосредоточенным на чем-то, что мне неизвестно. Поэтому я тревожусь.
***2
Егор жил с матерью и отцом, старшим сыном Витольда, и с бабушкой, его первой женой. Витольд ушел от нее, когда еще даже не знал Ангелину. Он десять лет ни с кем не встречался и жил один, хотя был молод. Ангелину он встретил, когда ему исполнилось 35, а ей 20. У них родилась дочь, которая выросла, удачно вышла замуж в 18 лет и подарила им внука. Сейчас Мирону 12 лет, и он пытается быть самостоятельным. Витольд боготворил жену, а к детям и даже внукам относился спокойно, если не сказать прохладно. Он воспринимал своих детей незрелыми, а внуков вообще недорослями. Даже Егора. Хотя и младший был не промах. Но Витольда это нисколько не занимало. Он и сам в юности имел неугомонный характер, но по-настоящему поумнел и осознал себя только к 30-ти. Поэтому поверить в то, что его внук Егор уже вполне осознанная личность, не мог.
Витольд растерял желания. Стал равнодушен к вкусной пище. На завтрак ел обычный ржано-пшеничный хлеб, немного сливочного масла, сыр. Иногда отварное яйцо с мягким, но не жидким желтком, так называемое яйцо-8 минут. Ангелина готовила ему каши, и он ел их, но только в угоду ей. В супе ему она обязательно накладывала пару кусочков хорошо проваренного мяса. Впрочем, он всегда был неприхотлив и вполне мог и обойтись без разносолов, хотя и любил вкусно поесть.
Он помнил свое одинокое существование после развода с первой женой, поэтому чрезвычайно ценил свою жизнь с Ангелиной. Потому что с ней он все время ощущал любовь – ее и свою. Даже когда она сердилась и ругала его за что-то, он пытался поймать ее руки и поцеловать их. И после этого она тут же замолкала, растерянно глядя на него.
-Ты стыдишься моей искренности? – спрашивал он.
-Нет, меня изумляет, что ты все тот же, каким я встретила тебя. Я ведь злобная фурия…
-Ты самая прекрасная фурия на свете.
Сегодня он увидел в окно, как она опять встретилась с Егором, и они что-то обсуждали на скамейке в сквере недалеко от дома. А потом, когда она вернулась, то поглядывала на Витольда.
-Опять говорили о моём здоровье? – спросил он.
-Как ты?... Вовсе нет. Обсуждали твой текст. Он многого не понимает в нем.
-И что, ты объясняла ему трудные места?
-Нет, ну что ты. Мы просто договорились с ним общаться в чате. Егор очень похож на тебя.
-Нет, я был совсем другим в его возрасте.
-Я о внешности, о глазах…
-Геля, он глупый птенец. Не приписывай ему семь пядей во лбу.
-Но, в отличие от твоих детей, он интересуется твоей жизнью намного больше, чем они.
-Мои дети, к сожалению, глупы, и Егор еще не дорос до ума.
Витольда удивляло, что она по-прежнему страстно его обнимает в постели. Я ведь стар, неужели ее не отвращает мое тело, думал он. Но она словно не замечала его возраста и целовала слегка волосатую грудь и плечи с пушком на них.
-Ты Ангел, вот твои крылья, – часто смеялась Геля, гладя этот пушок в завитках на его плечах.
-Я старик. Как ты можешь любить мое тело?
-Люблю всего тебя! Такой сухопарый, подтянутый, ни грамма жира, – шептала она и приникала к нему, мягкая, соблазнительная и такая живая. И он на время забывал о возрасте. Старался не целовать ее в губы, считая, что рот семидесятилетнего старика не привлекателен, потому что всегда пересохший, но она сама его целовала и говорила, что терпеть не может слюнявых.
-Как же ты целовала меня раньше?
-Ты никогда не был слюнявым, сухарь по жизни, – смеялась она в ответ.
В отличие от него, она имела много подруг, друзей, приятельниц, приятелей и часто общалась с ними, ходила в рестораны на дни рождения, свадьбы детей, годовщины, девичники. Свои годовщины они с Витольдом отмечали только вдвоем, он не переносил глупой болтовни окружающих. Но понимал, что ей необходимо внимание, комплименты, новости. Поэтому не ревновал и даже радовался, что она может развлечься. В свои 70 он не хотел развлечений, слишком утомился от них за долгие годы. Нет, его не клонило в сон, как многих стариков, напротив, он страдал круглосуточной бессонницей и ночью мыслил более ясно, чем днем. Спал он лишь урывками – два часа после обеда, три часа под утро.
Иногда, когда Геля задерживалась на очередной пирушке, он садился перед ее будуаром, спускал с плеч пижаму и смотрел на себя. Я – Ангел? Так она меня называет. Он трогал мягкие пушковые волосы на плечах – они отличались от остального оволосения, на груди, например, или руках. Он всегда считал, что волосы на мужском теле – доказательство того, что мужики есть порождение Сатира, но никак не Ангела. Это она, Ангелина, Ангел. Однако присутствовало в ее словах что-то сакральное. Волосы его давно поседели, на висках и черепе они имели холодноватый серебристый оттенок, такими же они были и на других частях тела, поэтому обнаженный он выглядел как бы в их белесом облаке. На ногах у него волосы давно вытерлись от постоянного ношения брюк. И только паховые и подмышечные так и остались темными, хоть и с проседью.
Сегодня он снова осматривал себя.
-А-ха-хаааа! Я – Божий одуванчик, вот, кто я! И как это не приходило мне в голову раньше? – воскликнул он. Приглядываясь ближе к зеркалу, он вдруг понял, что, несмотря на седые брови, ресницы его так и остались черными. Интересно, почему, удивился он.
-Что делает перед зеркалом мой седой голый ангел? – услышал он голос жены. Она вошла неслышно и обняла его сзади:
-Красивый седой Ангел!
***3
Ближе всего его желание уединиться от мира совпадало с Дзеном. Хотя он скептически относился к медитациям разного толка. Впрочем, его размышления в свободном потоке сознания тоже были сродни медитациям. А как еще возможно мыслить наедине с собой? Только поток сознания и свободные ассоциации, цепляясь за шероховатости памяти, вытаскивают на свет уже сформировавшиеся мысли о том или ином предмете или явлении. Хотя раньше он никогда специально не обдумывал что-то до каких-то однозначных выводов. Но, оказывается, сознание осуществляло эту работу втёмную. Иногда он даже злился – и кто это решил, черт возьми? Я
