Звон серебряных колокольчиков

душили грудных младенцев, садясь им на лицо... И опять же, всякие инфекции, мало ли что можно подхватить от животного. Человеческие дети такие уязвимые, пока маленькие.
А Карина... Уже беременная, она не проходила мимо ни одной хвостатой-полосатой, присаживалась на корточки, чтобы погладить, и шептала им на ушко что-то ласковое и бессмысленное. И кошечки терлись о ее ноги, громко мурча. Они понимали друг друга с полувзгляда. Чуяли за версту. Запах любви – он такой... сильнее любых слов... А я недовольно хмурился, вспоминая всякие страшные медицинские термины... токсоплазмоз... и что там еще опасного для будущих мам разносят эти милые твари.
Нет, на самом деле я ничего не имел против домашних питомцев. Я просто очень боялся за Карину и за нашего, еще не рожденного, сына.
«Ну что ты к ним липнешь, - сказал я однажды в сердцах. – Смотри... Сама кошку родишь!»
Любовь слепа. А страх, увы, прозорлив. А может, и наоборот. Но сказанная в шутку глупость оказалась пророческой. Сбылось то, что я не мог бы себе представить и в самом худшем кошмаре.
Впервые увидев нашего ребенка, я не поверил своим глазам. Подумал, что это морок какой-то, галлюцинация... Тем более, что пока Карина рожала, выпил для храбрости. Ну, а как еще я мог справиться с волнением? Неизвестность – худшая пытка, казалось мне тогда. Увы. Очень скоро я убедился, что есть кое-что похуже неизвестности. Когда катастрофа уже свершилась и последняя надежда убита – хочется снова нырнуть в спасительное незнание и верить, что все еще может закончиться хорошо, что все страхи беспочвенны, что еще немного – и счастье воссияет во всей его лучезарности.
И еще подумал, что все это если не мираж, то чья-то злая шутка, розыгрыш, мистификация. Что нашего ребенка украли, а вместо него подбросили неведомое кошачье существо, то ли рысенка, то ли тигренка, потому что для котенка оно слишком крупное... Что мы с Кариной стали жертвами какого-то безумного преступления. Что мы оба, а заодно и весь персонал больницы сошли с ума... Да много разных мыслей пронеслось в голове, как стая испуганных рыбок, блеснуло на солнце ярким серебром – и кануло в глубокую воду.
Она стояла, растерянно переводя взгляд с котенка в своих руках на меня – и обратно. А я не знал, что сказать ей в утешение и что тут, вообще, можно сказать. Если бы наш малыш явился в мир слепым, глухим, недоразвитым, с больным сердцем или парализованным... да каким угодно, я бы нашел в себе силы его принять и полюбить. Я нес бы этот крест безропотно и с благодарностью... Но это же невероятно, немыслимо, чтобы человек произвел на свет животное! Это бросает вызов здравому смыслу, науке, логике, морали, божьей воле!
- Карина, - выдавил я из себя, через отчаяние, через силу. – Что это значит? Кто это такой? Что за тварь?
Она молчала. Хотя могла бы ответить: «Все – твари божьи» или что-то в этом роде. И, возможно, у меня прояснилось бы в мозгах. Но она баюкала на руках нашего странного сына – и тихо плакала.
И я бежал. Без оглядки, в другой город, в иную Вселенную, где нет любви, нет защиты, нет прощения, а только холод и одиночество. И когда через полгода опомнился и вернулся – их уже не было. В нашей квартирке жили чужие люди, и никто не знал, куда переехали Карина с ребенком. Они попросту исчезли, растворились в изгибах улиц, в толпе суетливых горожан, в прайдах дворовых кошек... А я...
Я всхлипнул и машинально поднес руку к глазам – и тут же ее отдернул.
- Иногда мне кажется, что и моя Карина превратилась в кошку. А что еще ей оставалось делать, если самый близкий человек ее предал? И теперь я ищу... ищу ее повсюду и не могу найти. Если бы я только научился видеть по-настоящему... Я узнал бы ее среди других – бездомных, драных, живущих у помойных баков, белых, серых, тигровых... У половины кошек –  зеленые глаза. Но я бы ее узнал! И тогда какая разница, кошка она или человек... Я бы принял ее любой... любой! Только бы она меня простила!
Я замолчал, сглатывая слезы. В голове гудело.
- Что-то ты, Ханс, загнул, - раздался словно откуда-то издали голос Тины. – Как такое может быть?
- Не знаю... Не имею понятия... Какой-то нелепый каприз природы. Перестановка генов... – пробормотал я и тут же поправился. – Нет, знаю. Это я виноват.
- И в чем же ты виноват? – поинтересовался Хуан. – Ты что, оборотень, Ханс? Ведь нет?
- Я не оборотень... Ты просто не понимаешь... Она подобрала меня когда-то... как того раненого котенка, и таким я остался в душе. Я так и не смог измениться. Мной по-прежнему играют в футбол и пинают ногами, как мяч, и...
Я запнулся, не в силах продолжать. А вокруг поднялся шум. Тина, Хуан, помощники... все что-то говорили, выкрикивали, спорили и возмущались.
Но сквозь эту неразбериху пробился голос Дерека, ясный и отчетливый – потому что прозвучал он не только во вне, но и внутри моей головы.
- Да, Ханс. Ты абсолютно прав. Все так и есть.
Я вышел из комнаты, пошатываясь. Алекс куда-то делся, возможно, остался побеседовать с Дереком или с кем-то другим. Но я уже достаточно освоился в доме, чтобы худо-бедно передвигаться без поводыря. Я брел, как сомнамбула, ведя рукой по стене и отсчитывая дверные проемы, и, хоть и не с первого раза, но добрался до входной двери. Спустился с крыльца и присел на нижнюю ступеньку, вдыхая знойный воздух. День, вероятно, был в самом разгаре, во всяком случае, на левой щеке и левом виске я чувствовал солнечные лучи. Они жарили нещадно, и, наверное, могли оставить ожоги, но прятаться в тень не хотелось. Как зачахшее в темноте растение, я жадно впитывал солнце и ощущал себя живым. Во мне словно что-то просыпалось – медленно, исподволь, как раскрывается цветок. Это казалось странно-приятным.
Скрипнули доски крыльца, и тут же сзади послышались шаги – неуверенные, как обычно у слепцов, но легкие. Поступь явно не мужская. Кто-то слабо ойкнул, потянув на себя перила, и опустился рядом со мной на ступеньку.
- Тина?
- Да, Ханс, это я. Не пугайся. Можно посидеть здесь, с тобой?
- Почему ты спрашиваешь?
Тина чуть слышно вздохнула.
- Мало ли... Вдруг тебе хотелось побыть одному?
- Я и так один, - сказал я горько. – Мы все тут по одиночке, не видим друг друга, почти не слышим, не можем подставить плечо. Даже если бы очень этого захотели, а мы и не хотим. Ковыряемся в своих болячках, пока не доведем себя до гангрены. Но я тебе рад, Тина. Правда, рад.
- Что-то ты совсем упал духом, Ханс, а ведь...
- Да-да, самый темный час – перед рассветом. Это я уже слышал. Дерек говорил.
- И что, разве он не прав? – удивилась Тина. – Дерек не может быть не прав! Ты что, не веришь в Дерека?
- Он не Бог, - пожал я плечами. – С какой стати мне в него верить?
- Бог высоко, а Дерек здесь, с нами.
- Тина, не сходи с ума.
Она вдруг хихикнула. Наверное, в кулачок, как маленькая девочка. Во всяком случае, так мне мысленно нарисовалось.
- А ты слышал, что Альберта отправили домой?
- Когда?
- После того, как твой помощник тебя увел. Он, Альберт, то есть, набросился на Дерека с кулаками.
- Из-за чего?
- А пес его знает. Никто не понял. Псих он, вот и все. Пытался сорвать повязку, но не смог...
- А...
Я так и застыл с открытым ртом, потрясенный.
- Ну да. Чокнутый, скажи?
- Тина, я ведь тоже пытался... И тоже не сумел, - прошептал я. – Она как будто вросла в кожу. Думал, еще раз дерну – вырву вместе с глазами.
- Ты пытался? Ханс!
- Я заблудился в саду. Еще и с Алексом поссорился. А сам выйти не мог и очень испугался, - сказал я, оправдываясь. Про Шушу, впрочем, говорить не стал. Зачем человеку душу травить? – Так что в итоге получилось с Альбертом? Он так и остался слепым?
- Ну да. То есть, как пришел слепым, так и ушел. Таким же, как был. А повязку ему Дерек снял... Кстати, Ханс, у меня брецель есть. Хочешь половину? Из столовой взяла.
Она, и правда, что-то жевала. Я только сейчас это понял, когда запах свежего хлеба защекотал ноздри. И, о чудо! У меня вдруг проснулся аппетит.
- Хочу.
Мы сидели рядом на лесенке и хрустели брецелем. Как же я соскучился по этому вкусу, по аромату выпечки, по – может, и не совсем полезной – но настоящей еде!
- Слушай, - спросил я с набитым ртом, - а откуда ты все это знаешь?
- Мне Анжела рассказала. Сама-то я, понятно, не видела. Ни драку, ни вообще. Кстати, так и не знаю, кто кого побил, - она снова хихикнула. - Дерек – Альберта или Альберт – Дерека.
- Кто такая Анжела?
- Ну, помощница моя. Она мне все рассказывает и объясняет. Вот, и про Шушу объяснила, - при упоминании ручного шакала голос ее зазвучал взволнованно и печально. - Что он дикий и ему лучше на воле.
- Я слышал его в саду, - заметил я, - когда заблудился. Он выл, как проклятая душа.
- Все слышат. А недавно он вернулся, но я его прогнала.
- Почему?
Тина замялась.
- Ну, Анжела... она сказала, что Шуша – просто шакал и его место в лесу.
- А ты думала, что он не просто шакал? – изумился я. – Ты, правда, считала его собакой?
- Нет, конечно. Я надеялась... ты будешь смеяться, Ханс.
- Мне не до смеха.
- Надеялась, что в него вселилась душа Мартина. Хотя бы частично. Когда кто-то отдает за кого-то жизнь, разве некоторая, пусть и маленькая его часть не переходит в спасенного? Так я рассуждала. Но Анжела мне объяснила...
Мне стало жаль Шушу. Он-то, несчастный, за что пострадал?
- Дерек – не Бог. И Анжела – не наместник Бога на земле, - раздраженно перебил я Тину. – Ты не обязана всегда и во всем ее слушаться.
- О, она очень умная. Хотя иногда бывает жестокой. Но это не от злости. Просто так иногда проявляется любовь. Хочешь узнать, Ханс, что она мне сделала?
Я испуганно покачал головой и едва не ответил: «Нет!». Потому что не хотел знать, что сделала эта хваленая Анжела моей сестре по несчастью. Но Тина, конечно, не заметила моего состояния.
- Она остригла мне волосы.
- Господи, зачем?!
- Сказала, что так надо. Чтобы убить мое эго.
Мягко, словно боязливого и хрупкого зверька, Тина взяла мою руку и поднесла к своей голове. Вместо ее роскошной прически я нащупал очень короткий ежик – и содрогнулся.
- Они издеваются над нами, - произнес я мрачно, отдернув руку. – После этого приключения мы все станем пациентами психотерапевтов. Если не угодим в психушку.
Она ласково коснулась моей щеки.
- Потерпи, Ханс. Мне тоже нелегко. И этому испанцу... забыла, как его.
- Хуан.
- Разве? Мне казалось, как-то на «М». Так вот, у него вчера был приступ астмы.
- Тоже из-за детей и котят?
- Каких детей?
- Ну, изнасилованных. Помнишь, Альберт сказал...
- А, так вот, что тебя выбило!
Я чуть не поперхнулся брецелем. Черт бы побрал мой длинный язык!
- Тина, перестань.
Она вздохнула.
- Прости, Ханс. В общем, этот... как его, говоришь? Хуан? Парень очень нервный. И в себе неуверенный. Ему все время важно, что о нем говорят и думают. Хотя, казалось бы, не все ли равно? Мне вот наплевать, что обо мне думает какой-нибудь посторонний тип. А ему – нет. Он поэт какой-то, стихи пишет. Так вот, его, говорит, критики до болезни довели. Так что он задыхаться начал. Представляешь? С тех пор он везде с собой балончик с аэрозолью таскает, с лекарством, в смысле. Так этот Хуан... а, нет, вспомнила! Его же Мигель зовут!
Я усмехнулся.
- Хуан, Мигель, какая разница? Что же у нас за группа такая, одна богема! Художник, поэт... Только я – конторская крыса... А ты, Тина, тоже, наверное, какая-нибудь актриса или певица? А может, писательница?
- Нет, я в обувном магазине работаю.
- Тина, можно я тебя обниму?
Она засмеялась.
- Давай, Ханс!
Мы