усмехнулась: «Ну что, старомодная идеалистка? Вот ты и стала мамой женщины, которая тебе поначалу показалась далеко не молодой. Пора, пора тебе мемуары писать!»
Она с удовольствием помогала Голде Меерсон в сборе денег. Когда-то в Лондоне они с Максимом Горьким соревновались, кто больше принесёт в партийную кассу – и как же он был расстроен, что Анжелика победила! А Ленин только посмеивался: «Ничего, Алексей Максимович, всё равно Савва Морозов больше даст! Нам ведь чужого не надо, а своё заберём, чьё бы оно ни было!»
…В феврале 1938 года при загадочных обстоятельствах умер старший сын Троцкого Лев Седов. Без такого помощника Лев Давидович никогда не смог бы издавать свои книги и журнал. Лев-младший был беспредельно предан отцу, унаследовал от него абсолютную веру в революцию, обладал фантастической работоспособностью и уникальным организаторским талантом.
Только три человека знали, где в Париже хранится архив Троцкого, украденный в ночь на 7 ноября 36-го, только трое: сам Троцкий, его сын и верный секретарь сына Марк Зборовский. Лев Львович ещё успел написать отцу: «Ситуация такая, что нужно быть предельно осторожным. Адреса не знает никто, кроме нас и доверенного человека».
Через полгода после гибели Льва Львовича учредительный конгресс IV Интернационала всё-таки состоялся. Помог с его организацией всё тот же Зборовский. Он и представлял на конгрессе «делегацию» СССР в единственном числе. Троцкий снова отсутствовал, хотя конспирация была соблюдена по максимуму. Понятно, что всех участников конгресса ждала нелёгкая судьба. Всех, кроме Марка Зборовского, который после убийства Троцкого переехал в Нью-Йорк и благополучно дожил там до старости.
Об этом агенте НКВД советские газеты, разумеется, не писали. А об убийстве «демона революции» сообщили так: «В могилу сошёл человек, чьё имя с презрением и проклятием произносят трудящиеся во всём мире, человек, который на протяжении многих лет боролся против дела рабочего класса и его авангарда – большевистской партии».
Больше всего Балабанову в этом издевательски-пропагандистском некрологе удивила явная клевета – что Троцкий «стремился арестовать и физически уничтожить вождей пролетариата Ленина, Сталина и Свердлова».
Грустного вокруг было много. Война началась тяжёлая, она всосала в себя все континенты, всё человечество. В жизни Анжелики это уже вторая мировая война. Жуткие потери, миллионы человеческих жизней, постоянная боль, которую с трудом сдерживает душа, не давая пролиться слезам, разрешая лишь избранным словам лечь на белый лист бумаги.
«Я много жизней прожила,
Себя, других огнём я жгла.
Огнём поныне я горю.
Я счастья народного прекрасную зарю
Во мгле заката серого видала,
Сестру и брата призывала
К заре идти. И цепи я молила сбросить
Всех тех, кто в рабстве ещё носит их».
Балабанова вспомнила, как в начале Первой мировой социалистическое движение почти во всем мире охватила волна шовинизма и желания воевать до победного конца. Почти во всех странах социалисты проголосовали за военные бюджеты. Узнав об этом, Ленин сказал: «С этого дня я перестаю быть социал-демократом и становлюсь коммунистом». А спустя десять лет уже Сталин заявил: «Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма».
Как же захотелось Балабановой сейчас ответить им: «А я перестала быть коммунистом. И теперь, когда революция обесчестила себя, убедилась в правильности своей позиции. Я до конца жизни останусь социал-демократом, интернационалистом и пацифистом. Хватит убивать инакомыслящих! Не надо давить людей, не надо никого и никогда обманывать. К социализму существует лишь один путь, и это – путь правды!»
Анжелика удовлетворённо отмечала, что на этот раз социалистические партии во всех странах едино поднялись против фашизма. И открытия второго фронта долго ждали не только в СССР. Здесь в Америке, все видели, как тяжело воюет, истекая кровью, советский народ, и все догадывались, что Запад поможет лишь тогда, когда Красная армия сама погонит нацистов. Это случилось, и все стали с нетерпением ждать, когда Сталин доведёт до самоубийства главного фашиста.
В конце зимы сорок пятого Анжелика получила письмо от Виктора Сержа. Десять лет писатель провёл в советских ссылках и тюрьмах, там бы и остался навечно, если б не помощь Ромена Роллана и других прогрессивных французских писателей, создавших целый международный комитет в его защиту. Сталин лично разрешил Виктору с сыном уехать в Мексику. Жена писателя – Люба Русакова, добрейшей души человек, – давно умерла в психиатрической больнице.
– Невыносимо, по-детски хочется увидеться, – писал Виктор Анжелике. – Приезжайте в гости, будем очень рады!
«Я лечу к вам», – отбила она короткую телеграмму.
Балабанова первый раз в жизни летела самолётом. Страха не было – чем ближе к старости, тем меньше страхов. Она с любопытством смотрела в иллюминатор и, как ребёнок, радовалась удобству кресел, вежливому и внимательному обслуживанию, вкусному завтраку в красивых упаковках. Хочешь пить – нажми кнопку, хочешь плед – пожалуйста. Ей даже показалось, что к ней, пожилой уже женщине, внимание стюардов было особенным. Боже, как приятно!
– Первый раз летите? – доброжелательно спросила молодая соседка.
– Да, – улыбнулась Анжелика Исааковна. – Но мне не страшно.
– Сколько же вам лет, бабушка?
– Шестьдесят семь.
– Ох-ай-я! – вскрикнула девушка. – А я решила, что вам…
– И сколько, вы решили?
– Ну-у, лет шестьдесят пять, максимум шестьдесят шесть, – соврала закрасневшаяся соседка.
Обе женщины сразу задумались, замолчали. Каждая – о своём. Одна о том, какими некрасивыми становятся к старости люди. Другая о том, что и ей однажды довелось быть молодой. Теперь обе притворялись, что спят.
В Мехико Анжелика взяла такси: не захотела беспокоить писателя и догадывалась, что живут они отнюдь не богато. Зато какой радостной была их встреча! Виктор выскочил в чём был, крепко прижал Анжелику к себе. Она оказалась ниже его на две головы – старенькая, располневшая на американских фастфудах женщина. Они так, обнявшись, и вошли в дом, где на них удивлённо смотрел молодой человек с чёрными усиками, в очках.
– А это мой сын, Владимир! – радовался Виктор. – Помните, как вы с Любой выбирали ему имя в Петрограде? Вы тогда настояли, чтобы назвать в честь Ленина, помните? Вот он вырос какой! Двадцать пять лет скоро. Говорят, талантливый. Но Льву Троцкому подражает, такой же бунтарь-революционер…
– Па, – остановил его сын. – Давай-ка не будем трогать политику. Тем более что мы оба прилетели сюда на хвосте кометы после убийства Льва Давидовича.
Продолжая говорить на испанском, обратился к гостье:
– Можно я буду называть вас просто tia? Это и «тётя», и «подруга» – в общем неплохо. А меня зовут здесь Влади. Это тоже неплохо, si?
Они мигом подружились. Анжелика смотрела на этих двух мужчин с детским восторгом, понимая, что находится в доме безусловно талантливых людей – отца-писателя и сына-художника. Месяц назад Влади доверили оформление только что открытого Французского Института Латинской Америки – стенопись, витражи. Сейчас он был весь в работе. Словно знал, что спустя годы станет всемирно известным, а в Мексике его назовут «гением света и тени», Человеком тысячелетия в области изобразительных искусств.
Неделя пролетела быстро. Прощаясь, Виктор растрогался, что-то ему подсказывало, видимо, что больше они не увидятся. Так и случилось: через два с половиной года он скоропостижно уйдёт из жизни, сказались долгие годы тюрьмы и гонений.
Влади подарил Анжелике свой автопортрет. Черты кумира, и правда, явно просматривались: только глаза и подбородок не от Троцкого, а так – демон и демон. Бунтари-нигилисты, наверное, все такие…
Дома её ждал сюрприз. Итальянская делегация вернулась с международного совещания в Лондоне, где была высказана идея – восстановить социал-демократический Интернационал. И в полном составе итальянцы прилетели в Штаты, чтобы найти поддержку на американском континенте. Сейчас они отмечали в гостинице освобождение от нацистов Болоньи, в понедельник возвращались домой, а на воскресенье назначили большую конференцию, куда пригласили и Анжелику Балабанову.
Она с удовольствием пошла на эту встречу. Там много её знакомых, с кем она встречалась в Париже, когда работала в Социнтерне и в газете «Аванти!». Для них Балабанова была не только редактором главного печатного органа, но и старейшим членом социалистической партии.
Её посадили в президиум. В зале собрались человек пятьсот, в основном американцы, но были также и из других стран Латинской Америки. Доклады шли на английском, испанском, итальянском, а один раз ей даже пришлось переводить с французского. Анжелика с удовольствием взяла на себя эту знакомую работу.
Посредине одного выступления из-за кулис вдруг вышел мужчина, забрал у докладчика микрофон и крикнул в зал:
– Итальянцы, радуйтесь! Только что передано телеграфное сообщение: дуче казнён! Главный итальянский фашист Муссолини пойман красными партизанами и расстрелян! Ура, товарищи!
Зал гремел овациями, люди кидали вверх шляпы, кричали, обнимались, плакали. Никто не обратил внимания на маленькую пожилую женщину в президиуме, которая, упав лицом на стол, в голос рыдала и билась в истерике. Все подумали, что она просто так громко радуется…
Целый год Анжелика Исааковна приходила в себя. В сорок шестом решила возвратиться в Италию. До Рима добиралась долгих полтора месяца. Чего только не передумала за это время!
Каюта на пароходе досталась маленькая, душная. Она часто выходила на палубу, усаживалась с пледом в плетёное кресло и смотрела на океан. Почему-то вспоминалась целеустремлённая и немолодая Голда Меерсон, согласившаяся стать названной дочерью. Уже и мировая война закончилась, уже Организация Объединенных Наций не прочь признать новое государство, а Голда всё воюет. За своих дочерей и сыновей, рассыпанных по свету. Их нужно спасти, собрать вместе, научить их жить. А что потом? Потом они тоже пойдут сражаться до победного?
– Голда, – спросила её Анжелика. – Вы так и будете воевать? Почему?
– Причина простая, – ответила та. – Нам приходится воевать сегодня, чтобы наши дети не знали войны завтра.
«Война – самое страшное, что только может случиться. Она уничтожает величайшую драгоценность на свете – человеческие жизни. И забирает она жизнь почему-то всегда у самых лучших», – так думала Балабанова. Она смотрела на мерно поднимающиеся и опадающие гигантские волны, потом дремала. А когда открывала глаза, опять думала о только что закончившейся войне и об этой простой истине, открытой Голдой Меерсон. Пройдёт немало ещё времени, Голда станет и послом, и министром, и председателем правительства. Она сменит фамилию на Меир. Так посоветовал ей Давид Бен-Гурион, отец-основатель государства Израиль.
В день своего 85-летия Анжелика Балабанова сфотографируется с Бен-Гурионом. Этот снимок обойдёт первые полосы многих европейских газет: две известные личности – немолодой мужчина, рост которого ровно 152 сантиметра, и женщина, на полголовы ниже его. Что ж, великие люди нередко бывают маленького
