Виктор КОРОЛЕВ
Анжелика Балабанова. Гл. 15 (последняя) «Я иду к тебе!..»
В СЕРЕДИНЕ февраля 37-го Анжелика получила от Троцкого ответ на своё парижское прощальное письмо. Ах, как она ждала его, как рада была ответу! Как же ей приятно смотреть на эти знакомые завитушки некоторых букв, на этот чёткий, аккуратный почерк, на эти поправки и исправления в поисках единственно нужного слова. Она несколько раз перечитала послание.
«Милая Анжелика! Вчера получил Ваше письмо, прочитал его и, представьте себе, не понял, кто пишет; подписи не разобрал, показалось: «Ох! Ответьте!» Ещё раз прочитал: почерк знакомый, слова знакомые, а догадаться не могу. Наконец, спохватился: да ведь это же Анжелика! И чистосердечно обрадовался, если вообще в это подлое время можно ещё радоваться.
Разумеется, я ни на минуту не сомневался, что в вопросе о борьбе со сталинскими гнусностями Вы будете полностью и целиком с нами. Как раз после Вашего письма вскрыл другое письмо из Нью-Йорка, где говорится о Вас и немножко о Вашем... пессимизме. Этому письму я не поверил. Возмущение, негодование, отвращение – да. Пожалуй, временная усталость, – всё это человеческое, слишком человеческое, – но я не верю, что Вы могли впасть в пессимизм. Это не в Вашей натуре.
Что значит пессимизм? Пассивная и плаксивая обида на историю. Разве можно на историю обижаться? Надо её брать, как она есть, и когда она разрешается необыкновенными свинствами, надо месить её кулаками. Только так и можно прожить на свете. Да зачем Вам об этом говорить, милая Анжелика? Вы и сами об этом знаете. Главный вывод, по-моему, из всего происшедшего таков: надо строить на новом месте из свежих элементов, из молодёжи…
Вы пишете, что Вам впервые в жизни «стыдно» за происходящее у нас. Чувство стыда испытываешь, когда считаешь данный круг, данную группу хоть немножко «своими». С этим чувством надо покончить. Бюрократия – чуждый и враждебный нам мир. «Стыдиться» за их сверхчеловеческие подлости мы можем так же мало, как за пьяные дебоши в непотребном заведении. Надо твёрдо прийти к выводу о необходимости строить новый чистый дом на новом месте, из новых кирпичей: тогда пройдёт чувство «стыда» за обитателей старого дома, ставшего непотребным…»
…Какой же Лев Давидович целеустремлённый человек! Он просто давит людей, пытаясь за руку, за шкирку вытянуть любого на свою сторону, словно утопающего в болоте. Убедителен, слов нет. Пишет, как дышит, а дышит Троцкий только воздухом революции, всемирной перманентной революции. Яростный, несгибаемый демон. Повести за собой полки – наверное, никто так не может. Нет, она так не умеет – ни писать, ни убеждать.
И ведь при всей своей велеречивости Лев Давидович поразительно галантен и бережен. Никогда не скажешь, даже не подумаешь, что он может быть жестоким, когда дело требует того. Каждого десятого в целом полку приказал расстрелять за трусость. Было ведь? Зато порядок навёл быстро. И победил.
Анжелика почему-то вспомнила вдруг, что автомобиль Троцкого подавался к подъезду начальника минута в минуту. Все тогда удивлялись:
– Как так получается у вас, откройте секрет?
– Это новый водитель, я ему сказал, что старого лично застрелил, потому что он опоздал на две минуты, – нарком военных дел, затянутый в чёрную кожанку, не улыбался. – И вот уже месяц по новому водителю часы можно сверять. Я сам не мог секрета понять, пока он не признался, что у Спасской башни выжидает, а оттуда езды ровно минута…
Балабанова тоже успела немного подзабыть почерк Троцкого. Ведь почти всё, что раньше попадало из его рук, было напечатано на машинке. Он чаще диктовал сложившиеся в голове тексты, а когда секретари не успевали за его мыслью, принял на работу несколько стенографисток. Сколько у него было таких помощников? Теперь все они сгинут в лагерях?..
Анжелика Исааковна прошлась по своей новой квартире, порадовалась ещё раз приобретённой на распродаже мебелью и села за стол писать Льву Давидовичу письмо, благо обратный адрес он указал – не свой, конечно, а контактный, нейтральный, но надёжный.
Вечное перо «Parker», купленное вчера в каком-то гараже за пару долларов, само писало. Оно понуждало к откровенности, и слова ложились на бумагу доверчиво и чисто, словно лирический стих после долгой прогулки по парку. Анжелика писала о своих сомнениях в возможность нового Интернационала поднять пролетариат на мировую революцию. Она рассказывала подробно, с каким настроением живут люди здесь, как они приветливы и счастливы.
Словом, делилась пережитым и наболевшим, как это бывает всегда у близких друзей после разлуки. В конце высказала растущий страх перед фашистским союзом Берлина и Рима – в последнее время это её беспокоило даже больше, чем репрессии в советской России.
Письмо ушло. Ответ пришёл лишь в конце июля.
«Дорогая Анжелика! Ваше принципиальное письмо я в своё время получил. Не ответил я на него отнюдь, разумеется, не из-за недостатка внимания. Но я убедился из письма, что теоретические и политические разногласия наши настолько велики, что полемика в виде частных писем способна только вносить огорчение, отнюдь не содействовать сближению. А так как я сохранил к Вам старые личные симпатии, то я и решил не пускаться в полемику…»
М-да, из «милой Анжелики» она превратилась в «дорогую». Глянула в конец письма – ни слова про «обнимашки», что тоже в общем-то ерунда на постном масле. Но даже подпись другая. Друзьям Лев Давидович обычно выписывал буковки тщательно «Л. Троцкий». Для оппонентов и зарубежных деятелей ставил две закорючки: «L», похожую на альфу греческого алфавита, и «Т», похожую на обычную букву «Т». В этом письме стояла альфа.
«То, что Вы пишете сейчас по поводу американских «троцкистов», кажется мне в высшей степени неопределённым, – продолжал Троцкий. – Идёт неизбежная борьба разных политических группировок. В такой борьбе всегда есть излишества, ошибки и прямые глупости. Поскольку мог, я старался смягчать трения, чтоб обеспечить работу расследования в наиболее благоприятных условиях. Что касается вопроса о социалистической партии, положение оказывается иным. Там дело идёт не об отдельном конкретном вопросе, а о программе и обо всей политике. Борются разные тенденции. Борются не на жизнь, а на смерть. Разумеется, эта борьба не может не найти острого отражения внутри всех рабочих организаций, в том числе и Социалистической партии Америки…»
Каждое слово било, изощрённо и жестоко хлестало по щекам – куда исчезли его галантность и бережность? Вчера ты был ангел, сегодня снова демон? И что тебе я сделала? Анжелика чувствовала себя нашкодившей глупой ученицей, а грозный учитель всё пытался наставить её на истинный путь.
«Вы пишете, что политические разногласия Вас не интересуют, что Вы возмущены «интригами» – такой постановки вопроса я не могу ни признать, ни понять. Для меня вопрос решается именно политическими разногласиями. Что Вы называете «интригами» и кого вы называете «лучшими людьми», мне не ясно. В письме я не нахожу ни одного конкретного факта, ни одного имени, ни одного примера, не говоря уже о политических принципах, которые Вы сознательно устраняете...»
И дальше:
«Прибавлю ещё одно соображение: сталинские подлоги разоблачают ныне сами себя. Всякий, кто прямо или косвенно связан с ними, будет посрамлён. Наоборот, кто хоть косвенно принимал участие в разоблачении подлогов, будет гордиться этим. Я не требую, чтобы кто-то менял свои идеи или методы. Но со своей стороны не собираюсь жертвовать ни крупицей своих взглядов или методов. Что касается Ваших страхов перед осью Берлин-Рим, повторю одно: фашизм – это специфическая диктатура финансового капитала, которая вовсе не тождественна с империалистической диктатурой как таковой. Вот всё, что я могу Вам сказать. Желаю Вам бодрости и здоровья».
И альфа-закорючка вместо подписи. Всё, конец. Лев Давидович Троцкий попрощался с Анжеликой Балабановой.
А вскоре всем стало не до выяснения отношений, обид и пессимизма. В Советском Союзе смертельная коса «большого террора» убивала тысячами и ссылала в лагеря десятками тысяч. В Испании республиканцы терпели одно поражение за другим, уступая националистам. В Европе фашисты начали массовую кампанию по «очищению человеческой расы от недочеловеков».
Анжелика решила писать книгу о своей жизни, вспоминая и переживая заново каждый прожитый день. Она по-прежнему ходила на все совещания и собрания Социалистической партии Америки, но там ситуация была примерно такая же, как в РСДРП в начале века – после разброда и шатания быстрый переход к поклонению перед одним человеком, Троцким.
На одном из таких собраний к ней подошла темноволосая, уже немолодая женщина:
– Извините, вы же Балабанова? Я не ошиблась? – спросила она на английском. – Мы встречались на конгрессе Социнтерна в прошлом году.
Это была Голда Меерсон, «представительница из Палестины».
Зная, как тяжело с валютой у всех приезжих в США, Анжелика тут же пригласила Голду в кафе. Там они быстро нашли общий язык.
– Помните, как рыдала испанская делегация, умоляя спасти Мадрид?
– Конечно, помню, Голда. Но какими судьбами вы здесь?
– Мы пытаемся избавить от гибели всех евреев, которых можно ещё спасти. Идёт геноцид, массовое уничтожение нашей нации. Немецкий фашизм вынес миллионам людей смертный приговор, и он уже приводится в исполнение. Мы делаем всё, чтобы нам разрешили защитить кого сможем и привезти их в то единственное место, где они были бы желанны и счастливы.
– Вы боретесь за независимое государство?
– Конечно. Это наша мечта. Даже не мечта, а план. Мечта – это что-то неосуществимое, а здесь мы уверены: всё получится. Не сейчас, так через десять лет.
– А сейчас что?
Голда, спросив разрешения, закурила. По лицу, по усталым глазам видно было, как ей непросто по жизни.
– Сейчас мы собираем средства для морских перевозок. Нам надо готовить людей для работы в море, подобно тому, как их много лет готовили к работе на земле. Корабли, которые мы купим или зафрахтуем, помогут перевезти десятки тысяч человек, которым в Европе сегодня угрожает неминуемая смерть. И пусть меня ругают все, кто хочет, но это лучше, чем принимать соболезнования.
– Сколько в вас оптимизма, Голда! Позавидовать можно!
– Анжелика Исааковна, дорогая, пессимизм – это роскошь, которую евреи не могут себе позволить. Вы же точно такая же. Это досталось нам от родителей. Папа мой любил повторять: «Всё, что в дом, – хорошо, что из дома, – плохо». А у меня с детства ценностные ориентиры были другие. Росла бунтаркой, выросла обыкновенной еврейской мамой. Только вот дети мои – по всему свету разбросаны. Их миллионы. И мы хотим вернуть их на землю обетованную живыми и здоровыми, вместе с родителями.
– А у меня нет ни семьи, ни детей, – сказала Анжелика, глядя прямо в глаза гостье.
Голда встала и молча обняла Балабанову. Тут же они выяснили, что обе родились в России с разницей в двадцать лет.
– Вот вы и будете моей мамой, согласны?
И они снова обнялись. Не плакали. Великие личности редко плачут. Впрочем, они никогда не узнают, что обе войдут в топ-500 великих женщин всех времён и народов.
Дома Анжелика глянула на себя в зеркало и
