НЕЧАЯННАЯ СТРАСТЬ

Они ведь, древние, прапращуры наши бородатые, мудрей нас были. Мудрей и гораздо образованней. Грамоте-то их не компьютер обучал – Природа!
    Так ли это? Не мистика? Великий Альберт Эйнштейн как-то сказал, что за всю свою историю человечество сумело освоить едва ли один процент вселенских знаний. Вот я теперь, на рыбалке чаще всего, задумываюсь, какие же тайны и откровения сокрыты в остальных девяноста девяти процентах? Ведь стоило, к примеру, лишь чуть ослабить вожжи, и все наши бронированные атеисты вкупе с вождями, «задрав штаны», первыми ринулись в церковь. Да еще и толкались, отпихивая друг-друга, чтобы поближе к алтарю пробиться и стать там навсегда, монументами самим себе. И это они-то, ниспровергатели, хулители и гонители, разрушители веры православной! Разве сие не есть тайна великая?..
    Как-то собрались мы посидеть на кухоньке за чашкой чая с моим другом, величайшим, между прочим, хирургом нашего времени Валерием Борисовичем Ульзибатом. Говорили мы, говорили, чаек попивая, и вдруг он, доктор наук, профессор, академик и пр., бросает такую реплику:
    - Знаешь, Володь, прежде, встречая что-то непонятное, я говорил «не верю». Теперь, поумнев маленько, я говорю «не знаю».
    Вот и я говорю: не знаю! Хотя до боли в извилинах хочется узнать. Очень хочется знать!
                Х    Х    Х
    Из кустов выскребается Владимир Иванович. Тащит полутораведерную кастрюлю с отбитыми ручками. В таких хозяйки белье раньше кипятили… Иванович отрыл ее в прошлом году на свалке и теперь, ежели такая блажь на нас накатывает, мы в ней стряпаем какое-нибудь варево. В отличие от программы-минимум, когда мы раскладываем на травке «тормозки» и в процессе поглощения решаем, чья жена на сей текущий момент заслуживает особой похвалы, артельное варево идет у нас по программе-максимум. А еще появление кастрюли на свет означает, что к родным порогам мы вернемся сегодня ближе к ночи.
    - Нынче-то бадейка без квартирантов? – вопрошаю у Ивановича.
    Как по команде улыбаемся все четверо. В прошлом месяце затеяли вот так же ушицы горяченькой похлебать. Послали Ивановича за кастрюлей. Вовсе не по причине нашей эксплуататорской сущности и вредности. Мог бы и я запросто сбегать, да только вот кроме Ивановича его схоронку никто из нас не знает.
    Смотрим, возникает на берегу наш кормилец. Кастрюлю несет на отлете, бережно, с натугой, словно боится споткнуться и выронить из нее что-то ценное, хрупкое. Возле кострища опускает емкость на кирпичи, служащие конфоркой. Мы переглядываемся озадаченно: косит мужик или в самом деле «крыша поехала»? Между тем Иванович выпрямляется, приставляет палец к губам и, не поднимаясь с колен, отмахивает ладонью, подзывая нас к себе.

    Крадемся, в любой момент ожидая подвоха от нашего друга.
    Никаких подвохов! Свернувшись калачиком, в кастрюле сладко спит Семеныч.
    Блин! Поточил, бродяга, оставленные нами с прошлого раза морковку, свежие огурцы и заснул себе как ни в чем не бывало. Только луковицу не тронул. Не по вкусу ему фитонциды…
    На этот раз Семеныча в кастрюле нет. Владимир Иванович достает из нее целлофановый пакет с грибами и одну за одной целую батарею темных бутылок из-под пива. Поисковик, говорю, непревзойденный. Бутылки сдаст, уже какая-никакая копеечка в кармане: перед Надеждой Петровной отчитываться не надо.
      - Так, кто у нас грибцы чистить будет? – Иванович щурится на меня.
      - Мальчика нашел. – бурчу я, - Есть и помоложе…
      - На три понедельника! – ерошится из своих кустиков Владимир Вячеславович.
      - Коли  уж ты, Алексеевич, объективностью не богат, так хотя бы совесть поимей!.. Всего на три понедельника…
      - И ты не отмажешься, крючкотвор! Тебе рыбу потрошить! – распределяет обязанности Иванович.
      - А доктор опять сачковать будет?
      - Доктор будет наблюдать за вами, неразумными. Вдруг пальчик крючком пораните, ногу рыбкой отшибете и на данной гипотетической вероятности мозгами повредитесь! – откровенно ерничает Владимир Яковлевич.
      - Где ты мозги тут нашел? Давай-ка за дровишками! – подводит черту Иванович.
    Вот же сатрап шахтерско-шоферский!.. Деваться некуда: настраиваем удочки на самолов, разбредаемся выполнять задания.
    Мне, не кривя душой, досталось самое легкое. Иванович-то грибы собирает аккуратно. Подрежет ножиком вровень с землей, ножку лезвием до белизны тут же соскребет, все до единой травиночки-иголочки со шляпки счистит. Остается для виду немножко в воде их почебурахтать – и в кастрюлю.
    Отменные грибочки! С десяток розовых сыроежек, столько же пузатеньких подберезовиков, десятка два свинушков нежно-кофейного окраса и три крепеньких боровичка.
    Вячеславович чистит ротанов. Натуральный все-таки пижон! Держит рыбу за голову, хвостом к себе и сгоняет ножом чешую от хвоста, как положено. Но ведь неудобно же до безобразия, зато, видите ли, костюмчик не пачкается.
    Несу грибы к кострищу, вываливаю из пакета в кастрюлю.  Загрузка началась.
Никто никогда не лакомился ухой, придуманной нами, Вованами. Это мой сын Кирилл определил нам такой статус: «Клуб Вованов». А уха? О, блин, это уха! В нашу уху только исключительно ротаны и годятся.  Сперва отвариваем грибы, потом кидаем в кастрюлю картошку, лук, морковку, затем опускаем тушки рыбы без голов. Под конец добавляем щавель (Яковлевич сейчас принесет), пару-тройку листочков подорожника (пойду, сорву), крохотную веточку ежевики (тоже я сорву) и горстку изюма (у Вячеславовича всегда с собой).
    Загрузка закончена. Иванович накрывает кастрюлю свежими березовыми ветками и дает нашей потрясной ухе потомиться на угасающих угольках минут десять-пятнадцать.
    Почему ротаны? Я говорил уже, что рыбка эта бескостная, а мужики мы немыслимо и несусветно голодные, когда рыбачим, кости нам выбирать с ложки некогда, давиться ими и вовсе ни к чему. Нам ведь еще рыбачить да рыбачить! Потому и ротаны. А карась костистый. На вкус вообще вне конкуренции, но требует терпения и времени как для приготовления, так и для поедания. Лелечка моя (жена), к примеру, первым делом карасиков жарит на постном масле, потом часа два ковыряется с ними, выбирая все до единой косточки, после чего укладывает это обжаренное филе в глубокую сковородку, щедро посыпает колечками репчатого лука, заливает сметаной, венчает горкой тертого сыра и ставит на полчаса в духовку. Ешь потом, аж треск за ушами  стоит! Того и гляди, вывихнешь их, уши-то… А сама Леля больше всего любит жареные перышки карасиных плавников и хвостов. Хрустит ими с таким блаженным выражением на лице, какого даже у нашей умной кошки Люськи не наблюдается, когда ее по животику гладишь.
                Х      Х    Х
    Кстати, о подорожнике, ну, о том, что мы в уху добавляем.
    Давным-давно была у меня бабушка Татьяна. Не бабушка даже, а прабабушка. Бабушку Наташу я не знал. Ее бомбой убило с фашистского самолета. В ту пору меня и в проекте-то еще не намечалось, ибо мама моя, Нина Ивановна, едва из ясельного возраста выкарабкалась. Дедушка, Иван Васильевич, оказался японским шпионом, потому что немцы уничтожили бронепоезд, который дед со своими рабочими построил и которым командовал на фронте. В конце пятьдесят третьего, правда, дед мой, мамин отец, был освобожден из заключения, стал Героем Советского Союза, генерал-лейтенантом железнодорожных войск и заместителем начальника одной из крупнейших дорог страны. А до того мы с бабушкой Татьяной были побирушками. Как мы оказались с ней вдвоем, без моей мамы, я толком не помню. В подробности же, когда повзрослел, не вдавался. Помню, мне было три года, и жили мы на станции Горбачево, хотя родился я в древнем русском городке Белеве.
    В Горбачево мы обитали где придется. Летом в сараюшках вместе с козами и поросятами, а зимой хозяева пускали нас в дом в какой-нибудь закуток. Мы, между прочим, были выгодными квартирантами, ибо расплачивались за приют милостыней, что собирали в окрестных деревнях. Вернемся, бывало, из похода, спрячемся от любопытных глаз, постелем чистую тряпицу, выложим на нее из котомок нашу добычу и принимаемся сортировать. Куски победней, поплоше, мятые – себе, поприличней – хозяевам.
    Бога гневить не хочу, подавали нам неплохо. Жалели, наверное, меня, сиротинку горького. Это я так милостыню просил. Подайте, мол, Христа ради, сиротинке горькому корочку хлебца. Во рту со вчерашнего дня ни крошки не было и ножки мои уже ходить не могут… Я действительно был хилый – в чем душа держалась. Личико худое, прозрачное, лоб высокий, глазищи огромные, щечки запавшие, бледные до синевы, ручонки-тростиночки с тонкими длиннющими пальцами. Ну как тут не подать? Женщины деревенские, дай им Бог всем доброй памяти, жалели нас с бабушкой Татьяной, слезы кончиками косынок промокали и выносили нам кто яичек, кто сальца кусочек, кто котелок картошки в мундирах, кто непочатый каравай духмяного самопечного хлеба, а кто и баночку меда. Бывало, и в дом зазовут, щами горячими, либо вкуснющей, шибающей в нос, окрошкой накормят. Денежку какую-никакую редко давали. Не было денег тогда у колхозников – одни палочки на трудодень за дармовой труд.
    Ну вот. Стало быть, нагрузимся милостынькой Божьей, наедимся впрок и бредем полями да перелесками к станции. Устали, выдохлись. Упасть бы в травку, подтянуть колени к подбородку и уснуть сладко-сладко под стрекот кузнечиков и волшебное пение жаворонков. А не упадешь, не уснешь! Надо, край головушки, поспеть на рабочий поезд «Скуратово-Тула». Тогда аккурат к вечеру и дома будем, в Горбачах своих. На другие-то поезда нас нипочем не брали. Московские поезда, что с Юга идут, вовсе не для побирушек. Проводники там упитанные, гладкие. Не подступись! И пассажиры все солидные, в полосатых шароварах и пижамах. Такой одежки даже у самого главного начальника и хозяина станции Горбачево нет… Как вывалятся эти прокопченные крымским солнцем пассажиры на перрон за горячей молодой картошечкой, малосольными огурчиками, маринованными с чесноком грибками, за лесной клубникой и земляникой, аж в глазах рябит! И страшно становится. Совсем никчемным себя чувствуешь, букашкой, жертвой Бухенвальда…
    О чем я? Да, подорожник! На рыбалке-то мыслям вольготно, просторно, вот и утекают, куда им заблагорассудится. В общем, о подорожнике. Бредем мы, бредем, сил никаких не осталось. Принимаюсь я канючить: «Бабушк, а бабушк, возьми на ручки. Ну возьми меня на ручки, а то помру». А куда ей меня на ручки-то брать, хоть и вес у меня птичий. У самой еле-еле душа в теле. Давно уже за семьдесят. Махонькая, сухонькая, беззубая вовсе, личико будто яблоко печеное. Чего делать-то?
    Нашла бабушка Татьяна выход! Сорвет, бывало, листик подорожника, обмахнет с него пыль и мне в рот.
      - Пожуй, сыночка мой ненаглядный. Похрумкай да проглоти, Мазепа тебя закатай. Щас как зайчик поскочешь, ни одна Мазепа тебя на догонит!
Призказка у нее такая была: дело  не по делу Мазепу поминала. Наследственная неприязнь, наверное…
    Пожую я листик, проглочу – и верно! Откуда силы вдруг берутся. Потом уж, грамотным ставши, выяснил, что растение это не только кровь останавливает и раны заживляет, а и тонус организма повышает, работоспособность