Они уже сбились со счёта – сколько дней сидят здесь. Неделю? Больше? И что дальше делать, тоже не знают. Никто: ни две взрослые женщины, ни девчонки. А девчонок шестеро. И все сёстры. Старшей, Галочке, пятнадцать, а Оле маленькой шесть. Хорошо, что с ними их мама. Она и накормит, и успокоит. Даже стирать здесь, в подвале, умудряется на них и себя. Тётя Лина - их соседка, и тоже с ними здесь от бомбёжек прячется. Ночью они с мамой выходят наверх и в чьём-то огороде из погреба, крышку которого засыпало землёй и снегом от взрыва, достают еду. Там осталось ещё: огурцы квашеные, капуста, помидоры. Даже сало есть. Правда, уже совсем немножко осталось. Потому что сало не только на еду, а ещё и на освещение. Валя с Линой его топят, наливают в плошку, кладут туда скрученный из ниток фитиль, поджигают, – вот и весь свет. Легче всех Олечке, потому что она успела из дому, когда среди ночи стали бомбить и они побежали на улицу, схватить книжку свою, «Золушку». А там картинки. Много. Вот она всё картинки смотрит и показывает их коту Сёме – его тоже с собою забрали. А хуже всех Верочке. Ей одиннадцать. И здесь, в подвале, у неё месячные начались. В первый раз. Она испугалась, думала, что ранили. Но Валя дочь успокоила. Объяснила всё. А Вера всё равно боится, потому что болеет и мёрзнет всё время. Лежит на досках в самом углу, а на неё навалили, что только есть тёплого,- всё равно дрожит. Иногда кто-нибудь из старших ложится к ней, чтобы собою согреть. Но Верочка всё равно маму ждёт. И зовёт её, часто даже во сне. Плохо ей. И крови много.
Невмоготу Вале было смотреть, как дочь мучается, потому и пошла наверх средь бела дня. Думала, может в аптеке, давно уже бомбой разорённой, что-то найдёт, или по брошенным квартирам насобирает. А тут, кажется, и бомбёжки стали тише, переместились куда-то за их город, дальше, к реке.
До войны город у них, ах, какой славный-то был. И река рядом, и лес. А в лесу грибы. Они любили все вместе их собирать. Больше всех всегда мама находила. А папа говорил всё, удивлялся: «И какая же мама наша глазастая! Я сто раз мимо пройду, а не вижу. Она же сразу знает, куда он спрятался, под каким кустом притаился!..» Мама смеялась только, сверкала своими нарядными зубами, и ямочки у неё на щеках тогда особенно явственно проступали. Такая мама красивая! И девчонки смеялись тогда вместе с нею. А потом уже и папа, обнимет их всех своими руками большущими: «Ух вы, радуга моя! Одна другой краше!..» А радуга потому, что семь у него женщин в семье было: мама и шесть дочек, как цветов в радуге. Теперь вот всё это ушло, словно и не бывало…
И мама ушла...
А тётя Лина со старшими девчонками уборку в их странном таком жилище затеяла. Странном – нестранном, а жить-то всё равно как-то надо. Вот, значит, побрызгали они пол водою и вениками этот пол корявый, бетонный, сметают. В угол сметают, чтобы ночью потом наверх вынести – опасаются всё же. Метут все, даже Оля, самая младшая, книжку и Сёму оставила и маленьким веничком тоже скребёт, копошится. Верочка тоже всё встать порывалась, чтобы тётке Лине и сёстрам помочь. Но дружно замахали на неё все руками: лежи уж, наметёшься ещё в жизни! Вот выйдешь замуж, ну, когда вырастешь и когда война кончится…
А мамы нет всё…
Уже и обед затеяли варить. И сварили. Жидкий борщ такой, и туда мелко-мелко сало порезали. Варили на двух камнях больших, прямо здесь же, только поближе к входу, чтобы сквозняком дым вытягивало. Вот и маленьких накормили. А Галя с тётей Линой не едят, решили, что будут Валю ждать. И остыло всё. И два раза подогревали.
А мамы всё нет…
Галя уже собралась идти искать её, да тётя Лина не пустила. Даже пригрозила, что побьёт её и не посмотрит, что она такая длинноногая вымахала и здоровенная, как батя покойник.
А покойник батя уже два месяца. Убили. На фронте. На второй день после того, как он добровольцем пошёл. Пошёл вот и не вернулся. Даже хоронить некого было, потому что какие-то грязные люди в военной форме его и других убитых бензином облили и подожгли. Это всё Надька, Галина сестра младшая, видела, потому что досужая была и хотела «сбегать на фронт к бате, посмотреть, как он там воюет», так как фронт тот проходил всего в трёх кварталах от их дома. Ничего больше Надька полными слёз глазами увидеть не смогла, только всё слышала, как кто-то кричит: «Слава Украине! Слава Украине!! Слава Украине!!!» А она домой бежала и в ритм с этими криками повторяла: «Моего папу убили! Моего папу убили!! Моего папу убили!!!»
Вот! Дверь в подвал открылась. Мама пришла. Галя к дверям рванулась – встретить хотела. А навстречу ей три дядьки здоровенные с автоматами наперевес. Она испугалась, за тётю Лину спряталась. Та всё поняла и спиной и руками всех шестерых загородить хочет:
- Не ходите сюда! Не ходите!! Детей не дам, поганые!!!
Один, самый здоровый, и говорить ничего не стал: стрельнул один только раз в тётку Лину. Она так и обмякла, так и сползла на недавно подметённый пол. Даже глаза закрыть не успела. И не закричал никто…
… Когда Валя очнулась, то вспомнила всё сразу: и вспышку эту, и толчок в грудь, и страшную боль в ноге. Нога и теперь ужасно болела… Ну, то, что от ноги осталось – лохмотья какие-то. Но ей почему-то не страшно было. Думала об одном: к детям надо, к девчонкам. Их же кормить пора…
… кормить было уже некого…
|