НЕ ТАКОЙ

      Сашок по прозвищу Колдун на поселке был личностью известной. Это в стародавние времена каждая деревня могла похвастаться собственным дурачком, а нынче они в дефиците. Сдвинутых в той или иной степени полно. Считай, через одного, а вот такими, кондовыми, классическими дурачками матушка Россия сегодня не шибко богата. А жаль, конечно. При собственном-то дурачке народ себя потише вел, поблагостнее. Любому было приятно ласковым словом блаженного одарить, кусочек ему какой ни то сунуть в руки, надеясь, что Господь увидит и в актив зачтет. Да и себя самого умником  почувствовать, перед соседями покрасоваться лишний раз было в след: вон, какой я жалостливый и добросердечный, не обижаю придурошного, снисхожу до него. А уж пнуть дурачка – ни Боже мой! – ославят люди на весь мир, после чего хоть в омут головой.
    
       Сашок обитал на отшибе, у самой речки, протекавшей в полукилометре от окраинных домов прилепившегося на взгорке поселка лесозаготовителей. Когда покойные Сашковы родители надумали строиться, места им на взгорке уже не нашлось, ибо там дома были понатыканы, будто семейство опят на трухлявом пне. А может, простора им хотелось, родителям Сашковым, завербованным в леспромхоз из Таврических неоглядных степей…
    
       Наступили новые времена, леспромхоз захирел, многие работники оказались ненужными. Да и какие, спрашивается, в наших-то краях дебри дремучие, какой у нас, в самой российской середке на хрен строевой лес? Еще бы лет пять-семь плановой экономики и остохреневшего социалистического соревнования и область запросто могла превратиться в ту же таврическую степь, а то и вообще в пустыню.
    
       Короче, спились от безделья и тревоги Сашковы предки и, как говорится, умерли в один день, вернее, в одну ночь от самогонки, настоянной на курином помете и махорке. Девятилетний Сашок проснулся, а родители уже холодные. С того прискорбного момента парнишка и «поплыл» в сумеречное состояние.
   
        Вроде как шебуршились поначалу социальные защитники из раскрепощенных райсобесовских совслужащих определить его на казенные харчи, но, ежели кто помнит из уважаемых читателей, исторический отрезок девяносто второго-девяносто третьего годов, когда наступило безвластие, и те же совслужащие кинулись хапать все подряд: должности, заводы, машины, детские сады, спорткомплексы и т.д., всем стало не до Сашка. О нем просто напрочь забыли. Родственников из близких у него тоже не сыскалось, а дальним, понятное дело, он был по барабану. Самим бы выжить…
    
       В общем, Сашок остался при своем домике без средств к существованию и в помрачении ума. На поселке о нем тоже как-то позабыли. Мужики в массе своей пили по-черному, дрались, растаскивали последние железяки с пилорамы, фанерной фабрики, цеха народных художественных промыслов, где когда-то вытачивали матрешек, резали деревянные ложки для туристов, долбили ендовы под мед. Их жены колготились с темна дотемна, разыскивая своих благоверных по пивнушкам, кюветам и оврагам, гоняясь за отбившимися от рук сопливыми, золотушными отпрысками, придумывая, какие бы еще «щи из топора» сварить. Не до Сашка людям, как уже сказано, было.
    
       Как же выживал потерявший связь с реальностью сирота? В первый год выкопал на своем огороде картошку и до весны продержался исключительно на ней. С той поры картошка стала для него главным и почти единственным продуктом. Когда поселковые женщины все-таки обратили внимание на дурачка Сашка, то стали покупать у него посадочный картофель, понеже его картошечка вырастала на зависть крупной, гладкой, рассыпчатой при варке. Сашкову картошку ни фитофтора не брала, ни жук колорадский. Как ему удавалось такое, по сию пору остается загадкой.
  
         В десять лет Сашок научился ловить рыбу. Благо, речка чуть не у порога протекала. И опять-таки народ пришел в недоумение. Речушка-то никогда рыбной не слыла. Рыболовы ее стороной обходили, мотались за тридцать с гаком верст на водохранилище, действительно богатое рыбой. Настолько богатое, что никакие браконьеры, неправедно трудясь денно и нощно, не могли вычерпать рыбку до конца, хотя и слетались на халяву со всей области. А Сашок в той самой речушке, которая и питала водохранилище, открыл себе рыбное царство. И что поразительно, рыба давалась только ему, бралась только на его самодельные снасти. Умные пытались ловить, да пустые уходили, а дурачку рыбка сама в руки шла. И подуст, и лещ, и налим, и жерех, не говоря уже о плотве, пескарях и уклейке. Сашок и щуку нередко вытягивал на обычный одинарный крючок с червяком. Кто знает, какая это морока – щуку зацепить, да на тройник с живцом, да на поводок из витой стальной струны, может и не поверить. Может не поверить, но тем не менее Сашок щучку ловил. За картошку, которая у других толком и не росла-то на супеси, да за рыбу в безрыбной речке Сашка и нарекли Колдуном. И стали побаиваться, придумав себе самим всякие страшилки про дурачка-отшельника и его связь с нечистой силой.
    
       А еще Сашка обожала всякая мелкая голопузая пацанва, скопом удиравшая из поселка на речку. Сашок их очаровывал тем, что умел из влажного песка строить совершенно фантастические крепости, замки, целые города с крохотными человечками на улицах и в окнах домов, как две капли воды похожими на поселковых пацаняток. Откуда у дурачка взялось такое развитое художественное воображение, коли он отродясь дальше своего дома и его окрестностей нигде не бывал? Загадка.
    
       На улицах поселка Сашок начал появляться где-то лет в пятнадцать. Он не попрошайничал. Собирал банки из-под пива и прочих тоников-отравок, бутылки, целлофановые пакеты, упаковки от чипсов, шоколадных батончиков. И улыбался. Зачем ему весь этот мусор понадобился, людям было невдомек. Да и чего тут голову ломать: дурак он и есть дурак! И только когда улицы вдруг стали чистыми, и люди с удивлением это заметили, они тоже начали улыбаться в ответ на Сашкову хроническую, будто приклеенную к лицу улыбку. Не идиотическую, кстати сказать, как у олигофренов и даунов, а мягкую и пушистую, как кроличий хвостик, улыбку.
   
        Народ к Сашку привык. Дурачок существовал сам по себе, жители сами по себе. Никто никому не мешал, всем было удобно. Так оно и тянулось вплоть до прошлой зимы.
    
       …Жил на поселке хулиганистый пацан Костя Пучков по кличке Борман. И дадена ему была эта кличка вовсе не из-за идеологического сходства с прототипом, поскольку прототип никого, собственно, не колыхал, да и кто он такой был, знал, пожалуй, лишь учитель истории в поселковой школе. Костя, малый мордатый, с огромным животом, широченными плечами, короткой шеей, такими же короткими кривыми ногами и пудовыми кулачищами смахивал на перекормленного борова – отсюда и Борман.
   
        Умишком Борман не блистал, но как говорится издревле, сила есть, ума не надо! Вокруг него постоянно кучковалось пять-шесть примерно такого же пошиба переростков, бывших двоечников, ныне безработных лоботрясов. Весь поселок и даже их собственные родители мечтали об одном: скорее бы эту шпану в армию забрали. Дня не проходило, чтобы без бедокурства обойтись, подышать спокойно. И управы на Бормана и его дружков не находилось. Милиция в поселке отсутствовала. Изредка из соседнего районного центра наезжал живущий там участковый, да в кои веки заскакивали другие стражи порядка. В основном – разжиться какой-нибудь столярной поделкой, на которые местные мастера, выкинутые родным государством в кустари-одиночки, были большими доками. Вот вам и вся милиция.
    
       Правда, однажды по осени Борману и компании дали внушительный окорот. К безногому инвалиду (на мине подорвался в Чечне) Ивану Баеву на день рождения приехали друзья из дислоцированной неподалеку дивизии ВДВ. Ребятки, между прочим, крепкие, мускулистые, однако не броские, не в пример тому же студенистому Борману. Приехали хоть и на камуфлированном  армейском  «козлике», но в цивильной одежке, что и ввело впоследствии местную шпану в заблуждение.
   
        Ивановы родители расстарались на славу; и вина, и закуски было вдоволь, а тут еще и однополчане полный багажник припасов и двадцатилитровую канистру спирта с собой захватили. В общем, веселье затеялось нешуточное – с песнями и плясками. Мало-помалу и соседи начали подгребать на огонек, а к вечеру гулял уже, почитай, весь поселок.
    
       Борман с дружками тоже забрели к Ивану. Народ российский незлопамятен, особенно в моменты нечастых праздничных гуляний.
   
        Хоть и недолюбливали на поселке Бормана и иже с ним, хоть и насолила гопота дурная  практически каждому мирному жителю, а все ж и их пригласили за стол. Ну и, так уж заведено у хамов, после нескольких стопок Борман сошел с тормозов. Начал приставать к женщинам, по-хозяйски лапать их, несмотря на то, что они пришли в гости с мужьями, принялся орать и грохать кулачищами по столу, привлекая к себе всеобщее внимание и откровенно рисуясь перед дружками. Его пытались остепенить, унять. Тщетно. Назревало побоище. И тогда Ивановы однополчане по знаку старшего мигом вынесли всю шарагу на пинках во двор, кинули мордами в грязь. Очухавшиеся гости высыпали вслед и стали свидетелями ирреального зрелища. Вся Борманова компания во главе с вожаком, ковыряясь в грязи, усердно вылизывала языками ботинки десантников. Жестко, конечно, но после такой показатель¬ной экзекуции шпана надолго угомонилась. Тем более, что друзья Ивана пригрозили в случае чего закатать персонально каждого и всех скопом в асфальт...
    
       Затаенная злоба искала выхода. И нашла! На поселке, где народ получил наглядный урок по успокоению беспредельщиков, шпане уже ничего не светило, ибо мужики, объединившись, совершенно прозрачно дали понять Борману, что терпение кончилось, что за любую проказу всю его компанию  вместе с ним отныне будут бить смертным боем, либо вообще «мочить», а посему, дескать, лучше им сидеть тихо и не возникать. Угроза была вполне реальной: в бывшем леспромхозе каждый имел дома ружье.
   
        Как-то студеным январским утром, мрачным под нависшим серым небом, Сашок появился на главной улице поселка. Но выглядел  совершенно потерянным, его покачивало, бросало от забора к забору. Улыбка на лице осталась, но из глаз текли крупные прозрачные слезы, застя свет, мешая ориентироваться в пространстве. Сашок улыбался и плакал, и это было страшно. Прохожих пробирала дрожь при виде дурачка.
    
       Люди проходили мимо, потом оборачивались и провожали Сашка недоуменными взглядами. А он вдруг качнулся вправо, споткнулся, просеменил на середину дороги и повалился боком на промороженную бесснежную проезжую часть. И люди услышали тоскливое, безысходное поскуливание, перемежающееся невнятным бормотанием. Кто-то поспешил помочь Сашку подняться. Неровен час - задавит какой-нибудь «чайник». Дорога–то шла через поселок в областной город, и машины часто проносились по улице на полном газу. Сколько кур подавили - не счесть!..
    
       Сашка подняли под руки, повели к тротуару. Он не сопротивлялся. Он никогда никому и ничему не сопротивлялся. Он послушно шел и повторял сквозь слезы