По-зимнему жарко в вечерней Паттайе. 29 декабря. +29. Скоро 7, а значит, начнётся великолепное шоу трансвеститов в открытом театре. Зрителей уже почти много. В динамиках плещется музыка «разогрева». Операторы пробуют струи фонтана – поигрывают с водой и светом.
Глаз от этого фонтана оторвать нельзя. Пожалуй, он – главное действующее лицо этого радужного шоу. Струи воды по всему периметру выстреливают голубыми пулями и точно по дуге падают на мраморное дно. А вода становится вдруг розовой и алой, потом зелёной и изумрудной. И из самых недр этого изумруда вырывается совершенно алмазная струя в бархатистую чернь таиландского неба, долетает почти до самой перевёрнутой луны. Потом опять начинает шелестеть вкрадчиво и сладострастно.
Оглядываю своих соседей на сегодняшнем спектакле. Колоритнее всех тугой толстячок мальчишка-таец лет десяти. В его агатовых глазах отражается блеск софитов и волнение ожидания начала «взрослого» спектакля. А дело всё в том, что в шоу-группе «Мимоса» - только трансвеститы, именно это и привлекает, думаю, большую часть зрителей на их спектакли.
Всё. Фанфары. И рёв водяных струй, ставших вдруг кипящей белой пеной.
Прямо из пола сцены медленно поднимаются три круглых подиума-пьедестала, вознося над зрителями трёх ослепительно красивых женщин: та, что в центре – белоснежная, мерцающая сценическими бриллиантами, две по краям – ослепительно алы. Они вздымают над головами красиво и царственно заломленные руки, и струи фонтана стихают, смиряются, стелются нежной водяной плёнкой по мраморному дну.
Мой сосед-толстячок от восторга приоткрыл рот и прижал к губам пухлые рученьки. Глаза его искрятся ярче стразов исполнителей. Кажется, что в зале никто в этот момент не дышит: ни актёры, ни зрители. Только фонтан журчит едва уловимо.
Не могу удержаться. Направляю на толстяка объектив своей видеокамеры.
И началось!..
На сцене бушует пожар белых и красных тканей и перьев, украшающих головы танцовщиков. Руки их, как причудливые птицы или бабочки, порхают над головами. Но на них можно не смотреть – всё отражается на лице мальчишки-зрителя: восторг пробуждения, начало сказки, гордость красивого человека.
А когда несколько обнажённых по пояс юношей выносят на сцену женщину-змею, нижняя часть тела которой невероятно длинная, блестящая чешуёй, извивается у них над головами, на лице ребёнка неподдельный страх.
А она заламывает над головою руки в стенаниях-мольбах, направленных к Богу, и невероятно высоким голосом поёт.
Мой сосед обнимает себя за плечи и, шевеля губами, поёт вместе с нею. Я понимаю, что всё это он видел уже много-много раз, но от этого эффект не становится слабее: он улыбается и плачет. Сразу. Одновременно. И живёт сейчас тем, что она поёт.
Её укладывают на самый край сцены, перед фонтаном, и причудливые извивы её змеиного хвоста застывают, сложенные в зловещие кольца. А вокруг бушует чёрное пламя тел её рабов и слуг, наполняя мир вокруг зловещим ожиданием беды…
А я продолжаю снимать маленького тайца, который откидывается на спинку своего стула и руками защищает глаза от этого чёрного света, лавиной бьющего со сцены.
И вдруг он случайно чуть поворачивает голову и видит, что я его снимаю. И мне становится так стыдно от того, что я подглядывал за чужою жизнью в один из самых сокровенных её моментов. Я стыдливо прячу камеру и отвожу от ребёнка взгляд. Но боковым зрением чувствую, что он продолжает смотреть на меня в полном непонимании. И его непонимание мне не понятно. Смотрю на сцену. А там уже сменилась картина. Много-много людей движется вокруг фонтана, обвивает своими телами две белоснежные мраморные фигуры, сидящие в позе наивных египетских статуй по обе стороны от искрящихся струй. И всё это движется в диком организованном хаосе.
Мальчик снова смотрит на сцену. Но уже не так внимательно: изредка он бросает на меня косые взгляды. Ничего не могу с собою поделать и снимаю то его, то действие, кипящее на сцене.
А там уже финал. Высокий танцовщик в ослепительно-белом костюме с гигантским воротником из таких же белых перьев обходит всю сцену, сопровождаемый своею пёстрою свитой, и сладко поёт на неведомом мне языке. Из текста я могу понять лишь одно слово: «Мимоса-мимоса-мимоса…».
И – всё! Бравурно поднятые к небу руки всей труппы – это невероятно мощный аккорд на финише…
… Мальчишка-таец подходит ко мне. Глаза его туманны от только что увиденного и пережитого. Он ещё далеко. Смотрю и я ему в глаза и вижу, как он возвращается с небес на землю. И вдруг он складывает ладони друг с другом у себя на груди, смотрит на меня, кланяется и – улыбается. И так хорошо улыбается, как могут улыбаться только дети, когда им ещё не стыдно ни за что в прожитой жизни, когда люди вокруг для них все ещё друзья, когда завтра обязательно наступит, потому что ведь… Ну, не может оно не наступить!!!
… И я ему улыбаюсь. Потому что не могу же не улыбаться в ответ чужому счастью. И тоже по-тайски склоняюсь перед ним в поклоне…
|