же меня все-таки занесло прошлой ночью. И что же? Передо мной расстилался город моих кошмаров. Черно-красный, бесснежный и холодный, он ворочался медленно и лениво, как вмерзший в лед кит в тисках лютой зимы.
Я бродил по нему до позднего вечера, терзаемый голодом и страхом. И обнаружил в конце концов, что это город-улей со множеством сот, заполненных отнюдь не медом, а стылой грязью. Гигантский лабиринт, где все дороги закольцованы, и выхода из него нет. Я блуждал по городу, в котором единственная река – черная, как чернила. В котором люди испуганно жмутся к стенам, а машин почти нет. А если все-таки встречаются, то какие-то допотопные и уродливые. Представляешь, Люсьен, здесь даже солнце всегда алое, будто закатное, и раза в два меньше обычного. Холодный красный карлик, даже стоя в зените, совсем не дает тепла. Только льет и льет на землю свой зловещий багровый свет, от которого кровь стынет в жилах и вода в лужах превращается в лед.
Да, дружище. Ты все понял правильно. Я по доброй воле сошел в ад, мной же и выдуманный, а как выбраться из него не имею ни малейшего представления. Спуститься всегда легче, чем подняться. Не нужно много ума и хитрости, чтобы упасть, а взлететь получится, только имея крылья. У меня их не было и нет.
Когда сумерки сгустились, я вернулся к Аде. И не только потому, что не знал куда идти. Где-то в глубине сердца, на самом донышке, я лелеял надежду, что моя Галатея сжалится надо мной, своим создателем, и поможет мне так или иначе, а возможно – и полюбит. Но, увы. Ей нужен был не любимый человек, а покорный раб. Как она меня встретила и как в дальнейшем со мной обращалась, я умолчу, Люсьен. Не хочу ни огорчать тебя, мой добрый друг, ни унижать себя. Скажу только, что не раз я порывался сбежать от нее, но безуспешно. Я больше не принадлежал себе... Как так, спросишь ты? А вот так! Бывают в мире узы, прочнее цепей, и боль горячее, чем от удара хлыстом.
Конечно, и здесь можно жить. Я понемногу привык и даже устроился на работу – клерком, в одну контору. О призвании художника мне пришлось забыть. Ты, наверное, удивишься, но в этом странном аду и слыхом не слыхали ни о каком искусстве. Здесь нет ни музыки, ни живописи, а книги можно купить только по бухгалтерскому учету. Но я и таким радовался. Какое никакое, но печатное слово! Пусть сухое, скучное, и все-таки словом жив человек.
Им же – словом – я пытался пробиться к людям, в тот другой, прежний мир. Тайком от моей строгой госпожи я писал записки и, запечатав их в бутылку, бросал с набережной в реку. А через день на том же самом месте вылавливал свои послания из воды, чуть подмокшие, нахлебавшиеся черноты, несмотря на тугие пробки. Видно, и река у нас течет по кругу, догадался я наконец.
А сегодня на мое окно прилетел голубь. Я сразу его узнал по крошечному черному пятнышку на шейке, и несколько минут просто смотрел и наслаждался чистым белым цветом и тем, как солнце сияло на ангельски ярких крыльях. Он сидел на карнизе, не улетая, словно чего-то ждал от меня, а может, и звал куда-то. И я понял – вот он, мой последний шанс!
Сейчас я допишу это письмо и, скатав его в трубочку, привяжу голубю на лапку. Я верю, что оно попадет в твои руки, мой друг, и тогда... Пожалуйста, помолись за меня, Люсьен! Просто помолись...
А еще, если сможешь, пришли мне краски. Точно так же – с почтовым голубем. Он, единственный, знает путь ко мне. Ну, пусть не краски – коробочку карандашей, пастель, цветные мелки. Я буду рисовать! Рассвет над рекой, медленный танец отражений в спокойной воде, радугу, солнце. Не здешнее, красное и злое, а настоящее, золотое и теплое. Я нарисую милые лица. Девчонку из параллельного класса – рыжую, с родинкой на щеке. Ее веснушчатую сестру. Я ей, кажется, нравился. Паренька, сидевшего со мной за одной партой. И тебя, Люсьен. И тогда, может быть, кто-нибудь из вас однажды спустится в мой ад, протянет руку – и выведет меня на свет.
