Ефим доходил. Эта промозглая городская осень окончательно его доконала. Так худо ему не было даже в тайге, где после ухода с каторги, до пяти дней приходилось сидеть без куска хлеба. Однако едва ли где так хорошо относятся к бродягам-лётным, как в богатом Зауралье. Это в коренной Сибири бродяг недолюбливают, обзывая обидным именем «варнаки», а те, в свою очередь, от всей души ненавидя желторотых сибиряков, нарекли их «челдонами».
Зато в Зауралье, где река Исеть переставляет собой подлинный бродяжнический тракт, настоящий отдых. Беглые здесь на каждом шагу, и они самый безвредный народ, несмотря на те страшные преступления, за которые многие из них пошли в Сибирь, а женская рука каждый вечер кладет на полочку к окну кусок хлеба лётному.
У Ефима же, после того, как товарища по побегу на берегу Оби куснула в спину пуля конвойного солдатика, а сам он, с шестиком в руках ушел от погони, зайцем скача с льдины на льдину по грохочущей неудержимым весенним ледоходом громадной реке, помутилось в рассудке. Засело у него в голове нестерпимое желание, непременно дойти до столицы, хоть одним глазком глянуть на то, как по-настоящему живут люди.
Бес, попутавший Ефима, все ж довел его до цели шального путешествия, но там, по своей бесовской привычке и бросил. Оглушенный и раздавленный огромным неведомым городом Ефим оторопел. Привыкший выживать в самой глухой чащобе, он запутался в каменном лабиринте, по простоте душевной сунувшись в самый центр, где на ближней рогатке чуть-чуть не стал легкой добычей городовых, серо-синими столбами торчащих на каждом перекрестке с Московским трактом.
Лишь чудом выкрутившись из хватких пальцев полицейского, Ефим скрылся в путине переулков, опутавших главное разбойное пристанище – Лиговский канал. Но, несмотря на каторжанское прошлое, а в железо Ефим загремел за то, что в пьяной драке насмерть рубанул топором соседа, и положение лётного, ни одна ватага городских душегубов его не приняла. Не пришелся им бывший крестьянин.
Гнилое, дождливое лето Ефим с грехом пополам перекантовался на Охте, по мелочам приворовывая на огородах и состоятельных дачах. После Лиговки он попытался, было, сунуться хоть на какую-нибудь, самую захудалую паперть, но убогие, от пуза кормившиеся у прихожан, тотчас поднимали такой галдеж, размахивая клюками и костылями, что ему волей-неволей приходилось спешно ретироваться, чтоб ненароком не столкнуться с привлеченной потасовкой полицией.
К осени Ефим окончательно обносился, и буквальным образом пух от голода. Ему бы в самую пору было, куда глаза глядят, бежать из негостеприимного города. Но каменный спрут, словно по наущению Сатаны, мистическим образом накрепко повязал лётного своими щупальцами, и тому недоставало сил вырваться из этой роковой хватки.
На Казанскую погода испортилась окончательно. Свинцовые, стремительно несущиеся тучи, рвущие брюхо об иглу шпиля Адмиралтейства, беспрестанно секли гранитное тело столицы ледяными ливнями. Ураганные юго-западные ветры, порой достигали такой силы, что с крыш летела сорванная черепица, с оглушительным треском вдребезги бьющаяся о мостовую.
От дождей Ефим хоронился под покосившимся, подтекающим тесовым навесом на задворках крепкой двухэтажной дачи, где были навалены источенные жучком березовые поленья для топки летней кухни. Пользуясь тем, что хозяева давным-давно съехали на зимнюю квартиру, а охраняющий окрестные постройки колченогий отставной солдат без крайней надобности не вылезал из своей сторожки, он по ночам рисковал развести неприметный костерок, в тщетной попытке отогреть деревенеющие от холода ноги.
В помойной куче неподалеку от навеса, тщательно перерытой Ефимов в поисках хоть крошки съестного, нашелся только свежий церковный календарь, непонятно как оказавшийся в мусоре. Теряющий последние силы лётный, по какой-то саднящей внутри потребности, наверное, просто чтобы окончательно не спятить, после каждого заката острой щепкой прокалывал цифру, обозначающую прожитый день, и отлично запомнил число, когда пришла большая вода.
Седьмого ноября тысяча восемьсот двадцать четвертого года от рождества Христова, за час до полудня, свернувшегося калачиком у дальней стенки дровяника Ефима, захлестнуло мутной, несущей поднятый с земли сор, волной. За одно мгновение он вымок до нитки. Цепляясь зашедшимися от холода пальцами за небрежно ошкуренные бревна стен, насилу поднялся на неверные, безобразно распухшие в коленях ноги и, качаясь от тошнотворного голодного головокружения, побрел на выход по щиколотку в прибывающей на глазах воде.
Когда Ефим, спасаясь от стремительно подступающего наводнения, задыхаясь и теряя последние силы, вскарабкался на косогор, его взору открылось потрясающая картина. Режущий лицо и давящий слезы из глаз ветер с залива намертво закупорил устье Невы, повернув реку вспять. На мгновение показавшееся в разрыве туч низкое солнце подсветило бледными лучами постигший город апокалипсис.
Оба берега в излучине Невы, сколько хватало глаз, были залиты вскипающей грязной пеной серой водой. Неудержимое течение, по ходу заворачиваясь в бесчисленные водовороты, беспорядочно кружило захваченный из подвалов и нижних этажей скарб несчастных горожан, с размаху круша его о стены домов и борта нескольких сорванных с якоря парусников, дрейфующих по воле волн по превратившимся в каналы улицам.
В последние дни Ефима совсем замучили рези в приклеившемся к хребту животе. Пока он убегал от воды, а затем, злорадно усмехаясь, обозревал разрушения, нанесенные стихией ненавистному городу, его слегка отпустило, но совсем скоро вновь жестоко скрутило. Переломившись в поясе, и крепко обхватив руками пылающий нестерпимой болью живот, Ефим упал на колени, а когда, наконец, смог перевести дух, то обнаружил новую напасть.
Прямо у него под ногами, не далее как в паре аршин, к раскисшему глинистому обрыву прибило утопленника, а точнее, утопленницу. Молодуха лет двадцати пяти, не более, только-только захлебнулась, и поэтому казалась не мертвой, а скорее уснувшей, разве что слишком, до синевы, бледной. У страсть как боявшегося мертвяков Ефима захолонуло под сердцем, и первым порывом его души было, бежать от греха как можно скорее и как можно дальше. Однако одеревеневшие ноги не послушались, и он чуть не сверзился с откоса вниз головой, едва успев уцепиться за мокро-скользкие ветви ивняка, оказавшись лицом к лицу с покойницей, медленно проплывающей мимо него.
И тут у окостеневшего от жути Ефима что-то надломилось внутри. Будто лопнул давно назревший нарыв, ошпарив внутренности раскаленным гноем. Точно одурманенный, в мгновение ока, забыв и про боль и про слабость, он изловчился и успел зацепить утопленницу за застывшую до каменной твердости холодную скользкую пятку.
У Ефима не сохранилось в памяти, как он умудрился выловить из воды неподъемное тело. И вдруг став легче пуха, неловко, словно во сне, шевелясь, медленно задрал подол насквозь напитавшегося водой сарафана, непристойно обнажив кольца густых, рыжеватых волос, которыми обильно зарос низ живота утопшей молодухи. Вжав голову в плечи, зябко замирая в ожидании неизбежной кары небесной, Ефим суетливо извлек из-за пазухи зазубренный, порыжевший от ржавчины мясницкий тесак и, примерившись, принялся отделять ногу покойницы от туловища.
Пока железо сперва тупо пилило кожу с уже успевшими проступить сине-фиолетовыми пятнами, затем с неприятным хрустом, брызгая темной, застоявшейся кровью, прогрызало волокнистое мясо, споро орудовавший ножом Ефим обмирал от каждого шороха, лихорадочно стараясь управиться как можно скорее.
Разделавшись, наконец, с неподатливыми жилами и хрящами в том месте, где нога крепится к поясу, он машинально вытер лезвие о забрызганный кровью сарафан, столкнул обезображенный труп в продолжавшую прибывать воду, и воровато оглянувшись, пригибаясь, как под обстрелом, нырнул в густую поросль ольхи, притиснув к груди страшный трофей.
Поглубже забившись в заросли, Ефим, несмотря царившую вокруг слякоть, при помощи старенького огнива, живо разложил шипящий, едко-дымный костерок. Захлебываясь горькой слюной, трясущимися от нетерпения руками откромсал несколько сочащихся сукровицей ломтей, кое-как нанизал их на тут же срубленный прут, и торопливо сунул в пламя.
Едва дождавшись, когда мясо, обильно текущее трещащим на углях жиром, схватится темно-каштановой коркой, обжигаясь, набил полный рот, хмелея от разлившегося по вспухшему языку неведомого ранее приторного привкуса, и жевал, жевал, жевал, не в силах остановиться.
В кустах Ефим просидел до самого рассвета, то, проваливаясь в сытую дрему, то, подкидывая дровишек в затухающий костер и поджаривая очередную порцию человечины, к его удивлению оказавшейся необыкновенно сытной. Только окончательно избавив медового цвета кость от плоти, он решился покинуть лёжку, уже зная, как ему обретаться дальше. Больше Ефим голодать не собирался.
К восходу ветер утих, и Нева успела вернуться в берега, утащив с собой изуродованную утопленницу. Множество крошечных с расстояния в полторы версты человеческих фигурок копошилось на набережных, и им не было никакого дела до какого-то там Ефима. Убедившись, что вокруг нет ни души, новоявленный антропофаг зашлепал рваными лаптями по влажной грязи в направлении избенка сторожа.
На это раз он лишнего не суетился. Стоило доверчивому инвалиду откликнуться на стук и отворить дверь, как Ефим, не произнеся ни слова, всадил тесак ему в живот и для надежности несколько раз провернул лезвие в ране. Затем каннибал затащил еще хрипящего старика внутрь, бросил на пол, и содрал с него одежду. Найденным за дверью топориком разрубил несчастному грудь, а собственным тесаком вскрыл брюшину. Увесистый ком осклизлых, серо-фиолетовых, с темными прожилками сосудов кишок, вкупе с белесым желудком, темно-шоколадными печенью, почками и селезенкой, губчатыми, до черных отметин прокуренными легкими, и влажным, зыбко играющим в пальцах сердцем, отправились в кадушку.
Не сыскав подходящей веревки, Ефим привязал штанины портов сторожа к его щиколоткам и за ноги подтянул выпотрошенное тело к невысокому потолку, предварительно тремя сильными ударами топора отделив голову. Под обрубок шеи, края обильно которого сочились багровыми струйками, он подставил емкость с потрохами.
Однако, как бы не был Ефим взбудоражен, последствия длительной голодовки не преминули напомнить о себе. Задыхаясь, с тяжко бухающим в груди сердцем и звоном в ушах, он обессилено опустился на расшатанный табурет, упершись локтями в изрезанный, густо засыпанный хлебными крошками, перемешанными с табачным пеплом, стол.
Тягостно переведя дух, Ефим окинул придирчивым взглядом свою добычу, глотнул застоявшейся воды из глиняного кувшина, и уже собрался набить трубку табаком из подвешенного на стене рожка, как вдруг раздраженно сплюнул на пол. До него только дошло, в чем он допустил промашку. Набрякшие, посиневшие кисти висевшего вверх ногами трупа ясно показали ему, что застоявшаяся кровь, запекшись в жилах, напрочь испортит вкус мяса на руках. Поколебавшись, Ефим все же
