- так она написала в своей последней записке. И включила газ, предварительно заперев наглухо все окна и двери. И никто ничего понять не мог, ни соседи, ни полиция. Решили, что это самоубийство на почве бытового стресса, вызванного длительным одиночеством.
И одинокой, вроде, не была. Приходили к ней какие-то подруги, родственники. Правда после смерти мамы жила она одна в большой квартире.
Мы ведь с детства с нею знакомы: всю жизнь прожили на одной лестничной площадке. Ходили в один детский сад (даже в одну группу, на горшках рядом сидели!). И в школе 10 лет проучились в одном классе. Если честно, она мне никогда не нравилась, потому что всегда была какая-то тихая и покорная. Всем. И всему. И незагорелая никогда. Даже летом. Но при этом – всегда какие-то выгоревшие волосы: каждая прядь разного цвета, но все в диапазоне от каштанового до почти соломенного. Глаза, правда, хороши были. Серые, длинные такие глаза. Про «длинные глаза» это я сам придумал, ещё в школе, когда в старших классах к 8 Марта подписывали девчонкам открытки и решили, что каждой напишем что-то личное, тёплое. Она после этого ко мне подошла и голосом своим слабым прошелестела: «Игорь, я знаю, мою открытку ты подписал, потому что только ты знаешь, какие у меня глаза». У меня в голове мелькнуло: «Вот, блин, дура! Ещё подумает что-нибудь про нас с нею…» Но она, кажется, ничего такого не подумала. Всё продолжалось как всегда. Каждое утро ровно в половине восьмого она звонила к нам в дверь и говорила открывавшей маме: «Доброе утро, Мария Семёновна. А Игорь уже собрался?» Я орал из глубины квартиры, впрыгивая в брюки: «Иду уже! Ты по физике обе задачи решила? Хотя, что я спрашиваю, обе, конечно. По дороге поведаешь мне…»
И мы шли в школу, и она мне всё удивительно популярно излагала, так что списать эти задачи на перемене было уже минутным делом. Это стало так обыденно и привычно, что я даже не был ей благодарен. А иногда её мелочная опека меня раздражала, когда вдруг на перемене она ко мне подходила и шептала (не шептала, конечно, голос у неё такой был, всегда) : «Тебе нужно поесть на этой перемене, а то потом будут короткие, и не успеешь». Правда всегда была деликатна, говорила это тогда, когда рядом никого не было. И портфель свой после школы нести ни разу не предложила. Просто стояла и ждала после уроков, куда и с кем я пойду. Если видела, что с ребятами, тихо шла домой одна. Если никого не было, ждала за углом школы, тихо вписывалась в траекторию моего движения, и мы шли рядом. Если я хотел, мы говорили. Если был занят своим чем-нибудь, она молчала, но – рядом.
Я даже не удивился, когда после школы спросил её, куда она собирается поступать, и услышал:
- А я туда, куда ты. У меня ведь нет особых пристрастий. А вместе нам легче будет в любом месте. Привыкли уж ведь.
И поступили мы оба на исторический. И здесь она училась лучше меня. И опять я у неё списывал. Все пять институтских лет. Однажды, уже на пятом, когда я сдувал у неё очередной конспект, она, сидя со мною рядом за столом, сказала:
- А мне Вовка Соломатин предложение сделал.
- Какое? – между делом спросил я.
- Как какое? Замуж.
- За него? – уточнил я.
- Я тоже переспросила, потому что у него брат ещё есть.
- И ты пойдёшь? – почему-то чуть взволновался я.
- Нет, конечно…
Уточнять, почему «нет» и почему «конечно», я не стал. Сам не знаю, почему…
Распределиться вместе после окончания нам не удалось. Но она совершила немыслимый какой-то кульбит и получила свободный диплом. А потому, естественно, устроилась в ту же контору, что и я. И работали мы в том самом архиве в соседних секциях. И опять домой ездили вместе. Почти всегда. Пока я не познакомился с Людой. И – всё. Про неё, надолго, я практически забыл.
Это была экспресс-любовь, приведшая к экспресс-браку, повлекшему за собою и экспресс-же-развод. Через полтора года. Папа Людин был генералом. И когда мы поженились, он стал хлопотать о «достойном», по его мнению, месте работы для своего зятя: «Не может же муж моей дочери быть каким-то зачуханным архивариусом!» Быть архивариусом навсегда и меня не особенно прельщало, но оскорбило слово «зачуханным». Я встал на дыбы!..
И стоял на тех «дыбах» до тех пор, пока жена окончательно не уверовала в мою никчёмность, примкнула к «враждебному стану» своих родителей. Короче, генерал Севрюгин победил. На то он и генерал. Да ещё мстительно отправил меня в армию на полтора года рядовым, в связи с тем, что не было в моём институте военной кафедры.
Провожали меня в армию и встречали две женщины. Первая - моя мама. Сказать, кто была вторая?..
Страна зашаталась, раскололась, и с работой было совсем плохо, а потому она «прислонилась» к какому-то бизнесу. И через некоторое время приобщила к нему и меня.
И опять мы возвращались домой вместе. Иногда – с перерывами. Потому что было у меня, как сейчас принято говорить, два гражданских брака. И оба тоже недолгие. Потом открыл своё маленькое дело и уезжал в другой город. Но всякий раз, когда мы встречались с нею, было такое чувство, что и не расставались. Она не менялась. Только иногда чуть меняла причёску, и волосы из выгоревших стали какими-то пепельными. Но незагорелость всё не проходила. Когда я спрашивал, почему она не выходит замуж, неужели нет претендентов, она чуть-чуть улыбалась, мерцала своими серыми длинными глазами (правда, красивые глаза были!) и как-то потихонечку переводила разговор в другое русло.
Когда умерла её мама, я даже не знаю: занят был налаживанием своего набиравшего обороты бизнеса. Узнал только месяца через два, когда пришёл к своей заболевшей маме, а она как раз была у неё, суп варила. Жаль было тётю Наташу. И её тоже жаль…
А потом и моя мама ушла. Тихо как-то угасла. И не жаловалась. Хотя, может быть, и жаловалась, но только ей, потому что она всё время была рядом с моей мамой. А мне опять было некогда – набегал проведать только вечерами, иногда.
И вернулся я в дом, в котором родился, в котором рос, в котором умерли мои папа и мама с разницей почти в тридцать лет. Вернулся в дом, где она тоже всегда жила на одной лестничной площадке со мною.
А вскоре и её не стало. Говорил же уже: покончила с собою и записку предсмертную оставила. Кому? Или что-то кому-то пыталась объяснить? Что?..
А звали её Лариска. Кутузова.
… Всё рассказал, но на душе всё равно как-то неспокойно…
|