совсем недавно были немногим опаснее шебаршащих в подполе крыс, но треклятый озур именно их выбрал орудием своего мщения, запросто обратив в беспощадных убийц.
От осознания собственной идиотской беспечности и невозможности ничего изменить, перехватило горло, а из глаз сами собой полились слезы жгучей досады. По-детски всхлипывая и не вытирая застрявшие в подросшей на щеках щетине капли, я одним движением сорвал с крюка лампу. Размахнувшись, зашвырнул ее в дальний угол комнаты, где возле давно не беленой печи высился внушительный ворох одежды, скорее всего сворованной в слободе и еще не загнанной на ближайшей толкучке. Содержимое керосинки, щедро выплеснувшееся из смявшегося при ударе о стену корпуса, моментально вспыхнуло. Весело потрескивающее пламя принялось жадно пожирать ткань, с каждой секундой разгораясь все ярче и ярче.
Убедившись, что огонь уже не затухнет, я повернулся и тяжело зашагал на выход. А за мной, не в силах противиться накинутой на шею невидимой удавке, послушно засеменили окончательно сникшие душегубы. Прекрасно понимая, что на убийство их толкнула чужая черная воля, тем не менее, заставить себя пощадить выродков я не мог, да и не хотел. А способ казни мне подсказал на свою беду чересчур красноречивый Калган.
Я не стал терять время, допытываясь, кто из них нанес роковой удар. Они оба были в доме отставного полицейского и тем самым подписали себе приговор. Продолжая удерживать громил под полным контролем, я выставил их перед собой и двумя точными ударами сломал каждому позвоночник чуть выше поясницы, лишая возможности шевелить ногами, но сохраняя чувствительность верхней половины тела. Затем, уложив на спину, обнажил впалые животы и предусмотрительно прихваченным со стола остро отточенным мясницким тесаком аккуратно, чтобы раньше времени не лишить жизни, вспорол брюшину, открывая доступ к кишечнику. Тем временем, подчиняясь ментальному зову, со всех концов слободы на пламя разгорающегося пожара уже неслись вечно голодные бродячие псы.
Вопреки ожиданиям, огласившие окрестности отчаянные вопли заживо пожираемых уголовников, отнюдь не пролились бальзамом на мою истерзанную душу. Кошмарное зрелище бессильно извивающихся человеческих тел в растоптанной десятками когтистых лап, парящей на морозе алой луже, щедро приправленное какофонией из плотоядного урчания, хруста раздираемой плоти и лязга клыков по костям, не принесло ни малейшего облегчения. Изуверская месть не только не уняла боль, а напротив лишь усилила ее, сделав совершенно непереносимой.
Подхватив в горсть нечистого снега, розовато-серого от кровавой пыльцы, перемешанной с гарью пожарища, большую часть я отправил в рот, пытаясь хоть немного умерить спекавший внутренности жар, а остатки размазал по пылающему лицу. Потом, не задумываясь о судьбе оставшихся в пылающем притоне обитателей и не дожидаясь финала каннибальского собачьего пиршества, пошатываясь, слепо побрел на подрагивающих от слабости ногах по направлению к трактиру с единственной целью – как можно скорее напиться до полного бесчувствия. А оставшаяся за спиной стая, яростно рыча и грызясь меж собой, стеснилась над неподвижными останками, с треском разрывая человечину и растаскивая по двору особо лакомые куски сизо-багровых внутренностей.
Несмотря на полыхающее в полнеба пламя, тушить нехороший дом никто не спешил. Жители слободы давным-давно втайне мечтали избавиться от беспокойного соседства, и это тоже сыграло мне на руку, избавив от посторонних глаз и лишних расспросов.
…Селиверстов объявился в трактире в начале девятого утра, когда содержимое трех пузатых посудин, в объеме, летальном для обычного человека, уже плескалось в моем желудке. Однако, как раз перед его приходом я на своих ногах сумел добраться из уборной, оставив тесную кабинку с осклизлой дырой в полу насквозь пропитанной ядреным сивушным духом, впервые за все время существования сортира напрочь перебившим неистребимый аммиачный смрад, источаемый испражнениями его бесчисленных посетителей.
Полицейский устало плюхнулся на стул напротив меня, окинул угрюмым взглядом незатейливую сервировку, затем приподнялся и схватил с соседнего столика порожний винный фужер. Дунул внутрь, избавляясь от несуществующей пыли, и наполнил его на треть водкой. Я, следуя его примеру, вылил остатки из бутылки в свою рюмку.
- Прими господь душу невинную, - Селиверстов едва слышно выдохнул и скорбно сгорбился, не отрывая глаз от несвежей скатерти. Потом нервно закинул голову и долго глотал, дергая плохо выбритым кадыком, пока не допил все до капли.
Опрокинув в рот свою стопку и покачав на весу бутылку, убеждаясь, что она пуста, я вяло махнул рукой официанту, а когда тот подскочил, буркнул, пристукнув указательным пальцем по столу:
- Еще, и поживей.
Замотанный пожилой мужик, с запавшими от усталости глазами и развалившимися по бокам жидкими сальными волосами, замешкался, вопросительно глядя на околоточного. Селиверстов же подался вперед и вполголоса, проникновенно произнес:
- Будет тебе, Степа. Пойдем-ка лучше ко мне. Чай и ты не железный, пора бы и дух перевести.
Мазнув невидящим взглядом по лицу полицейского, я злобно скрипнул зубами и прикрикнул на официанта, одновременно швыряя на стол извлеченную из нагрудного кармана четвертную купюру:
- Ты чего, шестерка, заснул? Шевелись, убогий, пока по роже не засветил!
Половой испуганно вздрогнул, и едва не обронив низко свесившийся рушник, втянул голову в плечи. Затем, виновато покосившись на околоточного, бегом кинулся к стойке. Но Селиверстов, нудно канюча, никак не желал отставать:
- Не казнил бы ты себя так. Прошлого все равно не вернешь, судьбу не обманешь, а мертвых не воскресишь. И кому будет лучше, если ты здесь загнешься, опившись, как последний забулдыга? Пошли уже, а?
Слушая его вполуха, я сгреб со стола поданный взбодрившимся официантом штоф, и, не обращая ни малейшего внимания на протянутую сдачу, поднялся, уронив стул. Покачиваясь на неверных ногах, всем телом развернулся к околоточному и, отмахнув свободной рукой, прохрипел:
- Домой… Ко мне домой…
С облегчением выдохнувший полицейский подскочил, подставляя плечо, и крепко обхватив за пояс, горячечно зашептал:
- Я распорядился отвезти ее в покойницкую при больнице. Там и ледник есть, и у прозектора руки из нужного места растут, все положенное чин по чину сделает. А тех двоих, на дворе, вернее, что от них осталось, приказал к остальным в огонь бросить.
…Ни на отпевание, ни на похороны пойти я так и не решился, страшась, что видение лежащей в гробу Дарьи будет преследовать меня весь остаток жизни, и вместо тризны по своей единственной любви нырнул в жесточайший недельный запой.
Спустя ровно семь суток со дня убийства, незадолго до полуночи я в очередной раз всплыл из хмельной мути. Расплескивая тьму, едва разбавленную отсветом чуть теплящейся перед иконой в красном угле лампадки, спотыкаясь, добрел до залитого чем-то липким и усыпанного табачным пеплом стола, вслепую нащупал полупустой штоф и уже поднес его к губам, как вдруг отчетливо понял, что если немедленно не остановлюсь, то до рассвета уже не дотяну.
Опрокинув бутылку на бок, я вернулся в кровать и, закинув руки за голову, долго слушал журчание сбегающей на пол струйки. Так больше не сомкнув глаз, спозаранку послал за Селиверстовым.
Когда околоточный, предварительно вежливо стукнувший в дверь и терпеливо дождавшийся разрешения войти, чего за ним раньше никогда не водилось, несмело шагнул за порог, поднимающаяся с первыми петухами хозяйка уже успела на скорую руку прибраться моей берлоге. Я же, мелко дрожа от похмельного озноба, сидел у стола, закинув ногу на ногу и плотно стянув скрещенными на груди руками полы теплого халата. Передо мной стоял распахнутый потертый кофр.
Не отрывающий взгляд от пола полицейский немного потоптался у входа, тяжело вздыхая. Наконец, решившись, шагнул вглубь комнаты, опустился на краешек стула у кровати и выдавил:
- Никогда не замечал, что у тебя борода совсем седая.
Я, неожиданно умиленный такой непосредственностью, усмехнулся, закурил и отозвался:
- Просто ты никогда не видел меня с настоящей бородой, - и, стряхнув пепел, нагоревший после глубокой затяжки, глухо спросил: - Как все прошло?
Селиверстов, понимая, о чем идет речь, поправил указательным пальцем нитку напомаженных усов и, сглотнув, выдохнул:
- Достойно… Только, - он, замялся, заерзав на жестком сиденье, - понимаешь… тут такое дело… потратиться мне пришлось… Гроб, одежда, отпевание, поминки и все такое…
Запустив руку внутрь кофра, я бросил на скатерть три увесистые пачки купюр, заклеенных банковским способом.
- Это тебе. Компенсация за хлопоты.
Полицейский расширенными от изумления глазами уставился на деньги и внезапно замахал руками, открещиваясь от них, как черт от ладана.
- Куда столько? Мне и десятой доли более чем достаточно. Ты что ж, совсем меня за крохобора держишь? – в его дрогнувшем голосе прорезались нотки откровенной обиды. – Раз так, ничего мне от тебя не нужно. Себе оставь. Его высокопревосходительство Александр Юрьевич уже от хвори оправляется, внука признал, Христину у себя поселил и не противиться моему с ней венчанию! Так что, нет нужды в твоих подачках, понял!
- Экий, ты, братец, щепетильный стал, - удивленно покачал я головой. – Прежде как-то не замечал за тобой такого. Уж и не знаю, к добру ли это? – затем, добавив металла в голос, рыкнул: - Хватит мне тут сцены устраивать! Дают – бери! А остальное, - кофр тяжело плюхнулся к ногам от неожиданности подпрыгнувшего на стуле полицейского, - отдашь ее семье.
- И где же я, по-твоему, буду их искать? – опасливо отстранился от денег околоточный.
- Ты кто, в конце концов, полицейский, или дворник? – безапелляционно оборвал я возражения. – Захочешь, найдешь! А мне к полудню отыщи надежного извозчика, до алхимиков добраться.
- Как до алхимиков? – ахнул, моментом сникший Селиверстов, догадываясь, к чему идет дело. – Зачем к ним?.. Так что же, теперь, получается, навсегда? И мы… мы больше никогда не свидимся?
Глубоко вздохнув, я тяжело поднялся, по-стариковски шаркая подошвами домашних тапок, обогнул стол и опустил руку на плечо околоточного:
- Как знать, мой друг, как знать…
ЭПИЛОГ. В круге Миноса.
Техники Богдана, несмотря на все мои опасения, сработали филигранно. Я вновь, словно никогда и не было этого сумасшедшего года, стоял на знакомом бетонном крыльце, ежась от пронизывающего, насквозь пропитанного ледяной влагой ветра. Стоял, глупо озираясь, и пытался воспринять окружающее как явь, а не декорации безумной драмы свихнувшегося режиссера, который, не спрашивая согласия и, более того, откровенно глумясь, поместил меня в самую сердцевину театра абсурда.
За те несколько бесконечных дней, проведенных на судейской базе в ожидании подходящего момента для временного прокола, чтобы хоть как-то отвлечься, я запоем читал, случайно обнаружив обширную библиотеку со странным, абсолютно бессистемным подбором книг. В числе прочего в руки попалась и «Божественная комедия» Данте Алигьери. И сейчас, мне в голову вдруг пришла странная мысль о том, что
