Счастлив и светел.
- Как это светел?
- Как то лучится весь. Совсем другой стал. Правда глаза те же, как два озера, Даша его узнала, она была в церкви, и увидела его. Знаешь ведь она любит фильмы с его участием. Любит и помнит. Привезла с собой. Пойдём, я даже не знаю о чём с ним говорить. Столько лет прошло, ну и потом...тот случай, когда ты не поддержал его. Пойдём!
После ужина Всеволод Петрович пригласил друга в кабинет.
- Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах! Оно у меня нарочно ассигновано для гостей, в нём вам будет покойно, – с улыбкой попросил Мансуров, предлагая Ивану Ильичу родительское кресло.
Иван Ильич, поддерживая игру, сел в кресло:
- Позвольте вам это позволить! Всё те же привязанности Всеволод Петрович?
- Да-с. Великий Николай Васильевич Гоголь. Что бы я без него делал? Перечитываю, пересматриваю. Силища слова какая! А Вы очень изменились, Иван Ильич.
- Время... Куда от него увернёшься?
Мансуров наклонил голову набок и пристально посмотрел на гостя.
- Да нет... Вы не внешне изменились, стареем все. Но Ваш внутренний мир стал иным. Я наблюдал за вами во время ужина. Вы всё время молчали и улыбались. И жена заметила правду: вы изнутри как будто лучик протягиваете. И такой покой на лице. А мы ведь вас потеряли из вида, вот уж сколько лет нет на экранах вашего лица, вы не общаетесь с друзьями. И вас...
- Похоронили?
- Ну... почти. Где же Вы теперь?
- Далеко от Москвы и счастлив тем.
Мансуров удивился.
- Счастлив? Без Московии? Странно. Помните, помнишь, можно на ты? Помнишь - как не мыслили без этого города жизни, удивляясь уезжающим в Штаты?
- Да, Сева, помню. Всё помню.
Мансуров насторожился.
- Всё, всё? И я помню. Даже во сне снится та комната, в которой...я стал подонком, предав тебя. Прости меня, Ваня.
- Я простил, Сева. Забудь, - твёрдо сказал Самохин.
- А мне, видишь ли, до сих пор стыдно.
- Раскаяние и стыд, - очень хорошо. Если человек видит свои ошибки, это радость.
- Ты думаешь? Ах, славно утешил. Мне очень надо поговорить с тобой, Ваня.Можно?
- Конечно,- Иван Ильич широко улыбнулся. И будто солнце пробежало по тёмным обоям, - Поговорим, Сева! Тебя как будто мучает что-то?
- А заметно?
- Мы вместе со студенческой скамьи, я знаю тебя почти как себя. Сейчас твои глаза стали другими. Будто внутрь смотрят. А в уголках печаль.
Мансуров с удивлением посмотрел на гостя, потом оглянулся по сторонам, как затравленный волчонок:
- Я, Ваня... страдаю. Очень страдаю. Я одинок, и мне слово молвить некому. Вокруг меня народ, а я один. Мысли удавкой у горла. И всё путано как-то. Понимаешь, жизнь моя проиграна ради фантиков. Я был слеп, ничего не видел...Мне казалось, что я знаю Мир, а я ничего не знаю. Почему не чувствовал фальши, почему сам врал? Почему плохое нравилось, а хорошее раздражало? Глаза как у лошади шорами были закрыты. И вот уж скоро семьдесят. Что дальше? Не знаю. А вот сегодня мне такой сон приснился! И опять потекла череда мыслей незнакомых, фантастических. Приснился мне Пушкин.
- Александр Сергеевич?
- Александр Сергеевич. В красном пиджачке и с тросточкой. Ну и в цилиндре конечно.
Иван Ильич улыбнулся:
- Надо же! А что сказал?
Мансуров вскочил со стула:
- Ох, да такое! Сказал, чтоб я больше не писал. Сказал, что ему Там хорошо и он счастлив, а земная слава – пыль, вот что сказал. А в конце строго промолвил: "Ты, Сева в Храм иди, тебе пора!" Как мне всё это воспринять? А сон был так реален, что проснувшись, не мог понять где я. Что скажешь Ваня?
- Скажу, что согласен с Пушкиным. Земная слава пыль, на Земле мы начинаем учиться быть чище и добрее, если конечно есть желание. А чище и добрее мы можем быть только с верой в Бога. Быть может поэтому Пушкин и сказал о Храме. Пора думать о вечном.
Всеволод Петрович взял стул, придвинул к креслу, на котором сидел Иван Ильич, сел рядом и,заглянув гостю в глаза, спросил:
- А ты верно знаешь, что есть вечность?
- Несомненно.
- Но почему ты так уверен? Нам всю жизнь говорили: Бога нет, верьте в комсомол, коммунистическую партию. И мы верили. И вот последние двадцать лет вдруг сказали: Бог есть. Но почему я должен в это верить? И почему ты так сразу в это поверил, Ваня?
- Мне кажется, Сева, что я родился, зная, что есть Бог. Не знал, но чувствовал. А потом разве ты забыл, что я никогда не верил коммунистам, никогда не хотел вступать в партию и был за это гоним. Забыл?
Мансуров чуть отвернулся, будто ему было стыдно и тихо произнёс:
- Нет. Не забыл.
- Слава Богу, помнишь. Знаешь ли, я с детства чувствовал что-то иное, о чём не мог признаться никому. Какая-то иная реальность виделась мне. И сердце моё всегда занимало более духовное, чем материальное. И как- то в один момент: и театр, и кино показались такой ложью! И я убежал.... У меня теперь домик далеко от Москвы, прямо напротив церкви и я счастлив. Мы с Манечкой счастливы. Не хочу вспоминать прошлую жизнь. Она стёрта. Когда я пришёл в Храм, всё изменилось. Я нашёл то, к чему изначально летела душа моя. Это долгий разговор, друг мой. За чашкой чая не расскажешь.
Мансуров подошёл к столу, схватил папиросу и зашагал по комнате.
- Я знал, что вот-вот что-то прояснится в моей тусклой жизни.
Я чувствовал, чувствовал... у меня есть всё, а душа моя неспокойна. И я вспоминал тебя, как ты был спокоен, когда тебя уволили, как ты был благороден после тех гнусных унижений. И не прогибался перед сильными. А потом ты исчез... Страдая, я всегда обращался к тебе. И однажды вечером, лет пять назад, я впервые задумался о том, что если бы не твоя стойкость - я бы и не задумался о том, что такое Душа. Я много стал читать о ином мире. Но ничего не понимал, кроме одного: почему мне так страшно умирать? И почему другим не страшно?
Иван Ильич удивлённо спросил:
- А кому не страшно?
- Великим поэтам, писателям! быть может не страшно, а...как сказать? Словом, они знают, что Там,- и Всеволод Петрович поднял палец вверх, - на Небесах, что-то определённо есть, какое-то продолжение Души. А я ничего не понимаю и будто сижу в забитой бочке и плыву по течению. И хоть бейся головой об стену, а я не пойму одного: почему великие Поэты так откровенно писали о смерти? Почему не боялись её?
Иван Ильич усадил друга за стол:
- Сева, успокойся! Смерти не боится только безумный. Человек,
верующий в вечность, не боится только от того, что знает о вечной жизни с Богом!
- Значит я примитивный, мёртвый, если ничего не понимаю о душе?
- Нет, ты не примитивный. Ты просто ещё не проснулся. Твоя душа спит. Но если ты задумался, остановился, чтобы понять зачем живёшь, значит ты просыпаешься. Тебе надо помочь. И я тебе помогу. Хочешь я расскажу тебе о своей жизни?
- Очень! Очень хочу, Ванека!
- Мы с Машей продали квартиру в Москве и купили маленький дом недалеко от Храма, в тульской губернии. Там такая красота! У нас небольшая пенсия, но нам хватает. Господь никогда не оставит. Люди помогают. Огородик есть. Не могу объяснить, но с Богом как-то всё само собой устраивается. Недавно вот "Союз кинематографистов" выделил мне деньги как ветерану кино. Разыскали! За ними я и приезжал.
- А Манечка? Она тебя сразу поняла? Она поехала с тобой безропотно? Ведь какая актриса была!
- Мы вместе пришли к этому решению. И сейчас уж и не знаем как можно жить вне Веры, вне Бога. Жизнь для нас это службы, посты, молитвы, дела милосердия. Можешь поверить, а уж ты мне поверь, как будто и пищи никакой не надо. Молитва - вот она пища, как объяснить не знаю, но так есть. И только этого хочешь и только этому радуешься. А идёт всё из глубины сердца, и будто Сам Господь держит за руку и ведёт, и помогает. Когда к заутренней звонят колокола, душа так радуется и поёт, так ликует, что и не надо ей уж ничего кроме этих колоколов, кроме этого благовеста чистого звона. По утрам в избушке тихо, сверчок поёт, и тепло такое от икон, такая от них благодать, что и не нарадуешься. И боишься минутку эту спугнуть, только бы запечатлеть её в памяти. Любовь просыпается ко всему на свете, даже к маленькой букашке, ползущей по стеклу, и такое дивное состояние духа! Ходишь и улыбаешься, и счастлив, а отчего не известно. И будто ангел с тобой рядом и ты его понимаешь.
Всеволод Петрович не отрываясь смотрел на Ивана Ильича, и слёзы тонкой блестящей пеленой закрыли морщины на его старом лице.
- И что же, Ванечка? И я могу так жить? И меня Господь порадует? И меня простит?
- И тебя. Всех простит, Сева. Только покайся! Нет греха непрощённого, кроме греха нераскаянного. Он разбойника простил, Сева, разве ты хуже разбойника?
Мансуров постучал по груди:
- А может и хуже! Я раскаиваюсь, но вот здесь всё одно жжёт. Ах, как жжёт, Ваня. Как я страдаю, как мне хочется убежать от этой сытой жизни, Ваня. Ваня... возьми меня с собой...
И Мансуров вдруг заплакал:
- Не бросай меня Ванечка, друг мой дорогой! Моя жизнь превратилась в кошмар. Мне стыдно и я хочу вымолить свои грехи! Научи меня молиться. Поедем в твой дом, где поёт сверчок. Научи меня молиться, Ванечка, душа моя изболелась. Ты простил меня Ваня? Только скажи, что простил!
Мансуров сел на пол, обвив руками стул. По щекам ползли слёзы. Иван Ильич грустно улыбнулся и погладил друга по голове:
- Поплачь, поплачь, Сева. Я простил тебя. Господь с тобой Сева, да и как же могу я не простить? Мы поедем теперь вместе в мой маленький домик. И будем жить там тихо и праведно. Будем молиться, каждый день ходить в Храм и вся наша жизнь станет одним длинным днём служения Господу. А потом настанет последний час и мы встретимся с Ним, и Он простит нас. И примет навеки. И у нас вырастут крылья. От страданий вырастают крылья! Мы навсегда забудем всю земную боль и ложь и станем чистыми и безгрешными, как ангелы... Ты поплачь, поплачь, Сева...Надо поплакать, чтобы душе стало легко...
Июнь 2016 года.
