Ещё один оазис, такой же, как и все остальные: пальмы, зелёное озерцо, питаемое крохотным родником, пробившимся из трещины в рыжей скале, стрекозы, бабочки, печальная музыка сверчков... Сколько таких благословенных местечек попадалось на пути нашего племени! Но ни на одном мы не осели, ни одно не казалось нам достаточно хорошим для жизни. Нас манила даль, мы шли на зов настоящего райского сада, безбрежного, посаженного для нас самим Всевышним. Этот сад виднелся на горизонте и особенно отчётливо был виден в полдень. Самые зоркие из нас даже различали в нём отдельные деревья, а на их ветвях - большие оранжевые плоды.
- Оазисы - это постоялые дворы, - любил повторять Раги, наш священник, - они даны нам для отдохновения по пути к обетованному саду. А пустыня - испытание нашей веры, доверия к божьему слову.
Когда же утомлённых людей охватывало уныние, они поднимались на ближайший холм или бархан, откуда сад был виден во всей красе, слегка подёрнутый горячей дымкой, - и дух народа укреплялся, и с новыми силами продолжали мы движение по пустыне веры, время от времени встречая оазисы - зелёные бисерины покоя, нанизанные на прочную нить надежды.
Двенадцатилетний мальчик, я не знал ничего, кроме этой дороги через пустыню. Мать родила меня, едва успев слезть с верблюда, и я выскользнул из неё прямо на песок. А моей повивальной бабкой был знойный ветер. Я рос на спине верблюда, а на стоянках играл с такими же, как я, детьми дороги. Меня научили вере в Бога, зовущего свой народ в обетованный сад, и я, как и взрослые, с тоскою вглядывался в даль, угадывая в мареве очертания зелёных пастбищ, многоводных рек и синих лесов. Я умел читать свиток мечтаний и видеть то, что видели взрослые, доверившиеся обещанию Всевышнего.
И вот мы вошли в очередной оазис. Не хуже и не лучше других. Место, где отдохнут наши глаза, уставшие вглядываться в горизонт.
- Пойдём купаться! - Я подбегаю к своему другу, ровеснику по имени Саюм, но, увидев его бледное лицо, отшатываюсь в ужасе.
- Иди один, - строго говорит мне Аре, его отец. - Саюм болен.
- Выздоравливай, - бормочу я и, понурив голову, бреду на берег озера.
Теперь и Саюм. За последние три года умерли почти все наши дети. Один и тот же недуг: сначала у ребёнка бледнеет лицо, становясь похожим на скорбящее ночное облако, уткнувшееся в грудь луны, затем у страдальца отнимаются ноги и руки, а потом... Потом родители закапывают его в сухой, горячий песок.
Значит, скоро и Саюм покинет нас. Я остался один среди взрослых, которым нет до меня никакого дела. Они, конечно, заботятся о своём отпрыске, кормят меня, а мать и бабка шьют и штопают мою одежду, но этим исчерпываются наши родственные отношения. Эти измождённые дорогой люди даже говорить со мною перестали. Чего бы я ни спросил, в ответ получаю либо окрик, либо молчание. А иногда и подзатыльник. Все их помыслы - о саде обетованном, все их разговоры - о том, как они устали и как милостив Бог, ведущий их по стезе истины.
Я разделся и по колена вошёл в тёплую зелень озера. Но идти дальше не могу: перед глазами дрожит бледное лицо Саюма, мокрое от слёз. От моих слёз. Они стекают мне на подбородок и звонко капают в зелёную воду.
Теперь моя очередь заболеть, я последний ребёнок в унылом племени. Моя смерть отнимет у меня всё, исчезнет эта пустыня, остановится заблудившееся в ней время, а одержимый мечтою народ скоро забудет моё лицо, а затем и моё имя...
Я опустился на корточки и разрыдался. Я не хочу умирать, и я не хочу больше идти к саду, который, сколько к нему ни идёшь, не становится ближе. Наверное, прав был Арун, утверждавший, что наш Бог насмехается над нами.
- Никогда не достичь нам горизонта, - кричал он в исступлении. - Никогда, вы слышите? Потому что нет его, горизонта, просто нет. Его выдумали жрецы для того, чтобы их считали вождями, знающими, как добраться до заветной линии, где земля встречается с небом, а человек - с Богом. То, к чему мы идём - всего лишь сон наяву. Опомнитесь, люди, перестаньте глядеть на мир глазами жрецов! Бог дал нам оазисы, но нашей гордыни тесно и неуютно на маленьком пятачке - подавай ей бескрайние райские просторы...
Жаль мне Аруна: на моих глазах мужчины побили его камнями за неверие и попытку ввести в соблазн народ божий. Убили и оставили на съедение шакалам. Тогда я впервые зарыдал, как девчонка, обжёгшая пальцы тлеющей головешкой. О, как я жалел этого парня! Он был такой красивый и такой неприкаянный. Всё размышлял о чём-то да беседовал сам с собой. И меня научил многому, например, читать книгу звёзд и слушать песни ветра. Он всегда глядел на меня с такой улыбкой... такой... не знаю, как сказать... Его улыбка была сильнее моих печалей, она убаюкивала мои боли... Его убили, чтобы он не мешал нам идти дальше. Он усомнился в нашем личном боге - значит, и в нашем бессмысленном пути, в никчёмной нашей жизни.
Я подумал, что будет даже лучше, если я заболею и меня зароют в песок. Не хочу больше видеть этих людей с каменными сердцами и песчаными душами. Не пойду больше никуда! Провалитесь вы все! Эта дорога отнимает у меня друзей - пусть уж она и мою жизнь заберёт! Я истлею и стану страшным скелетом, а моя душа улетит на поиски Аруна и Саюма...
- Тебя кто-нибудь обидел? - услышал я за спиной звонкий голос.
Я вскочил и обернулся: на берегу стоял мальчик, такой же, как я, но не измученный бесконечным путешествием. Его нежное лицо не было изуродовано пылевыми вихрями, его губы не потрескались от зноя, в его глазах светилась радость. Я сразу понял, что он не верит в нашего бога, ведущего людей по дороге смерти, - он знает бога, дарующего и хранящего жизнь здесь, в этом оазисе.
- Ты кто? - пробормотал я, протерев заплаканные глаза, чтобы лучше видеть незнакомца в белоснежном балахоне.
- Я Асан, - пожал он плечами.
- А я Алим. Твой народ живёт здесь?
- Мой народ? - удивился мальчик. - Пока в этом городе нас двое: я да мой приятель Оссо.
- В каком городе?
- В этом. Я называю его Соловьиным Гнёздышком.
Оглядевшись вокруг, я усмехнулся:
- И эти пальмы ты называешь городом?
- Пойдём со мной - увидишь.
- Может, сначала искупаемся? А то мой друг заболел, а мне одному скучно.
- Почему бы не искупаться в этом чудесном море?
- В море? В каком море?
- Странный ты, Алим. Стоишь по колена в море и спрашиваешь, в каком.
- Но... - И тут я подумал, что не стоит спорить с этим странным мальчишкой: если оазис кажется ему городом, а озерцо - морем, то это не моё дело. Может быть, такая у него игра.
Вбежав в воду, Асан, и без того светящийся радостью, стал похож на восторженное солнышко. Он принялся с громкими возгласами и смехом прыгать, кувыркаться, а затем набросился на меня, и я упал, но не остался в долгу и положил его на лопатки. Так мы барахтались и бесились до тех пор, пока не устали.
- А теперь пойдём ко мне домой, - сказал Асан, когда мы отдышались.
И мы пошли.
- Ты испачкал свою одежду, - сказал я, стряхивая с его балахона песок.
- Ерунда, - отмахнулся он. - Ночью луна выбелит всё. А если ты долго будешь глядеть на неё, она отстирает и твою душу. Ни одной злой мысли не оставит, ни одного чёрного или серого желания.
Я вкратце рассказал Асану о своём народе и о саде обетованном, в который мы никак не можем попасть.
- Они не дойдут до этого сада, - сказал Асан.
- Арун тоже так говорил. За это его убили.
- Они и тебя убьют, если ты попытаешься открыть им глаза.
- Не думаю. Они меня не слушают и даже не замечают.
- Не замечают потому, что ты ребёнок.
- Да. К сожалению, Арун не был ребёнком.
- Ты в этом уверен?
- Вообще-то нет... В последнее время я мало в чём уверен.
- Значит, ты уже пришёл туда, где небо встречается с землёй.
- Откуда ты это взял?
- Когда человек приходит к концу всех дорог, он ни в чём не уверен. Небо перетекает там в землю, земля становится отражением неба - поди, разберись, что к чему. А потом к этому чуду привыкают. И обживаются. И обретают уверенность.
Мы шли. Я ждал, что оазис вот-вот кончится, но он, вопреки здравому смыслу, всё тянулся и тянулся, доброжелательно кивая нам пальмовыми листьями. Наконец впереди показались первые строения. Вдаль убегали улицы, сжатые по бокам домами.
Никогда раньше не видел я домов, а уж городов - и подавно. Только слышал о них от бабушки.
- Значит, это и есть твой город?
- Почему мой? - Асан обнял меня одною рукой за шею, как будто мы с ним были старинными друзьями. - Этот город - для всех, кто хочет от сомнений перейти к знанию.
- Знанию? О чём?
- Да обо всём. Например, о том, что нет впереди горизонта, а за горизонтом тебя не ждёт Бог.
- А где он ждёт?
- Это ты у него сам спросишь, когда поймёшь, кто он такой.
- Но он же взрослый, не будет он меня слушать. А то ещё цыкнет или пощёчину даст, как это делает мой отец...
- Бог - взрослый? - рассмеялся Асан. - Да был бы он взрослым - брёл бы сейчас по пустыне вслед за каким-нибудь скучным караваном, веря только в то, что сам себе наобещал.
- Наверное, ты прав.
- Ну, как тебе город?
- Большой. И тихо здесь, и никто не заставляет меня тащиться в райский сад... Всё хорошо, вот только я проголодался.
- Пойдём! - Асан схватил меня за руку и потянул за собой вверх по узкой, извилистой улочке. - Вот, сюда, милости прошу, здесь живёт Оссо, он печёт такой хлеб - пальчики оближешь! Сто лепёшек зараз слопаешь. А чай - просто чудо! Эй, Оссо! Встречай гостя!
Мы вошли в прохладный сумрак небольшого дома. Окон в помещении не было, и лишь отверстие в потолке бросало на пол размытый круг света. Я огляделся: ничего, кроме стола, а на столе - стопка лепёшек и две пиалы с зелёным чаем.
- Садись, Алим! - Асан подтолкнул меня к столу и бросил мне подушку. При этом он так звонко рассмеялся, что мне показалось, будто в помещение вбежала целая сотня смеющихся Асамов. Я ловко поймал подушку и уселся на неё.
- А где Оссо? - спросил я, навострив уши: не послышатся ли шаги сердитого взрослого?
- Оссо здесь, - небрежно бросил Асан, протягивая мне лепёшку.
- Где здесь?
- С нами, где же ещё?
- Что-то я его не вижу.
- А Бога ты видишь?
- Нет.
- И не веришь в него?
- Не знаю...
- Если бы верил, знал бы, почему умирает твой друг Саюм и почему ты остался в живых.
- Почему?
- Чтобы Саюм, который здесь никому не нужен, ушёл за горизонт, где небо стало землёй, а земля - небом, а ты остался здесь, где небо только краешком коснулось тебя и заколдовало всё вокруг.
- Но зачем?
- Зачем, зачем! Чтобы веселее было жить! Чтобы взрослые не разрушали твоей радости, а душа Саюма не терзалась больше безнадёжной надеждой и не старела от веры в миражи. Вот зачем! Теперь понял?
- Понял, кажется. Но как же моя мама? Как бабушка, отец? Им же надо объяснить всё это, чтобы они остановились... Чтобы поселились в городе и обрели здесь счастье... И Бога...
- Попробуй. Хотя я уверен, что у тебя это не получится. Они просто не увидят Соловьиного Гнёздышка, для них это не город, а сущий пустяк, не достойный внимания...
- Но нельзя же просто смотреть, как люди идут в пустоту и она высасывает из них последние крохи радости.
- Нельзя.
- Значит, я должен попытаться. - Я запнулся, теребя в руках лепёшку. - Вот только как?
- Словами, как ещё? Ты ешь, а то остынет. - Асан стал с
