Топозера, может быть и не случилась, не произошла бы эта странная история, о которой потом еще долго толковали и судачили в окрестных селах и деревнях охочие до новостей старухи и старики. Но ход истории предрешен свыше и нам остается лишь безропотно наблюдать за происходящим.
…Кочка оказалась жесткой и твердой словно булыжник. Мокрый мох соскользнул под задницей участкового и тот опрокинулся на спину.
Изловчившись, Иван перевернулся на живот и снова подполз к кочке.
– Странная ты какая… – Прошипел капитан, поднимаясь на колени и ощупывая ее неровные бока.
– Странная. Из железа никак?
Неожиданно взгляд его упал на тёмно-фиолетовое небо. Вернее, на то, что он в горячке событий, принял за кочку.
– Ё…- Выдохнул Иван пытаясь приподняться.
– Иосиф Виссарионович!? Откуда? Здесь!
На фоне темного ночного неба, застывшего леса и засыпающего озера, мертвой чернотой застыл знакомый всем профиль Сталина.
-…Вон оно значит, как?
Капитан с шумом вытер лицо, сбросил сапог и оторвав от портянки полоску материи, привязал тряпицу к камышовому стволику, вроде как маячок оставил.
-…Вон оно значит, как…- Повторил Морячок уже более решительно и плюнув на сапоги, прежним путем пополз к берегу.
3.
Уже с час как отпели, откричали третьи петухи, а участковый, мокрый грязный и уставший, только-только успел загнать машину на двор.
Наглухо затворив ворота и калитку, он открыл заднюю дверь своего уазика, бросил на землю старую телогрейку и с трудом стащил бюст Вождя народов.
Голова Сталина лежала на промасленной телогрейке. Прищурив слепые, заросшие озерной зеленью глаза, Генералиссимус Советского Союза, казалось сосредоточенно, словно желая запомнить получше, разглядывал склонившегося над ним капитана милиции.
– …Ну вот мы и дома.
Иван устало повел плечами и не оглядываясь пошел в дом. Наскоро перекусив, Морячок прилег на диван. Ныли плечи, ноги и руки. Казалось, болело все тело, словно он не кувыркался в грязи и иле, вытаскивая Сталина из зарослей камыша, а весь день дрался на площади с мужиками.
«Это мне еще повезло, что я поехал на рыбалку в машине, где нашелся длинный трос, а не на мотоцикле, как собирался сначала. Мало того, что мотоцикл «Урал», все ж таки послабей УАЗ 249 будет, да и как бы это выглядело, если б я, Иван Иванович Морячок, можно сказать единственная милицейская власть на десятки если не сотни километров вокруг Кестеньги, въехал бы в село со Сталиным в мотоциклетной коляске? Наверно глупо» …
Иван ухмыльнулся и тотчас же словно провалился в глубокий сон.
…- Ну и упрямый же ты мужик! Одно слово – грузин.
Иван сплюнул, закурил и поднявшись глянул на бюст.
Иосиф Виссарионович, облепленный грязными древесными опилками, пропитанными уксусом, выглядел безобразно и страшно, словно прокаженный.
– Ну ладно. Ты покамест тут полежи, а мне на службу пора. Вечером щавеля за церковью нарву, там его прорва. Щавельком тебя попробую протравить Ирода. А то от этого уксуса, у меня руки стали как у старой утки.
Морячок ополоснул руки в бочке с дождевой водой и насвистывая пошел в избу.
4.
Осень в Карелии, в тот год случилась сухая и чистая, словно на югах. На фоне темных хвойников и гранитных утесов, березы и осины, усыпанные ярко-жёлтой мелочью, кажутся по-праздничному нарядными, словно хоругви на крестном ходу. Небо настолько чистое, настолько голубое, что смотреть больно. Вроде и бабье лето прошло, а обрывки паутины все еще носит легкий ветерок, пропахший озером, поспевающей брусникой, распаренным березовым веником и перебродившей брагой. Паутина светится на солнце шелковой нитью, цепляется за ветки деревьев, церковную ограду, одежды нарядно одетых мужиков и баб, в связи с хорошей погодой часами торчащих на лавочках возле своих домов. Бабы жуют ароматную смолку и часто сплевывают. Мужики и старухи–карелки, курят крупно порубленный табак и тоже плюются.
…Вот уже третий вечер подряд, Иван Морячок, натянув на мосластые ноги старое полинявшее трико с вытянутыми коленями и набросив на голые плечи пропахшую уксусом телогрейку, рядом с сельским клубом, аккурат посередке неухоженной клумбы, сооружает нечто грандиозное из обломков кирпича и кусков гранита, вроде бы даже колонну. Мастерок часто падает у него из рук, да и молотком Иван машет явно не умеючи, однако колонна, пузатая и кособокая, медленно, но верно растёт, не только вширь, но и вверх, вызывая своим возникновением живой интерес у сельчан.
– Никак столб строишь, как в Ленинграде? – Посмеиваясь, поинтересовался у милиционера наиболее смелый мужик, махнув перед этим грамм двести для связки слов.
-Нет. Тот, что в Ленинграде, побольше будет. А ты Феденька похоже опять датый? Это на ночь-то глядя? А завтра, утречком, помнится, тебе в Петрозаводск людей везти? Не боишься с похмелья-то за руль садиться? А может быть мне подсобить нашим доблестным работникам ГАИ, да и отобрать у тебя права до полного отрезвления? Ась?
Иван отложил мастерок в сторону и не торопясь достал из кармана телогрейки отвес, кусок толстой лески и свинцовое грузило граммов на тридцать.
– Да что ты, Ваня? Что вы, товарищ капитан? Да я уже почитай, час как в постели, сплю…
Любопытствующий конфузится, дышит в сторону и уважительно похлопав Морячка по ватному плечу, отходит.
При виде столь хитрого инструмента в руках капитана, односельчане, тихо переговариваясь, тоже расходятся.
Над крыльцом клуба загорается большая лампа под жестяным, ржавым колпаком. Колпак слегка покачивается с нудным кладбищенским визгом.
Крупные ночные бабочки нервно порхают над лампой, отбрасывая на землю тяжелые черные тени.
5.
Ранним утром, на колокольне, лопнувшей бронзой исходит старинный колокол, созывая православных в церковь.
Воздвиженье креста Господня.
Уж дьякон, по случаю праздника облаченный в ярко-синий стихарь совершил каждение, с разожжённым кадилом обошел церковь, светлый дым березового угля и ладана, сизыми завитушками уплывает под самый купол. Уже иерей в алтаре прочитал евхаристические молитвы (анафоры) над Святыми Дарами, а прихожан- две старухи карелки, да и те похоже глухие.
И лишь старик пономарь, с трудом спускаясь по винтовой лестнице знает причину пустой церкви.
Сталин.
Возле клуба, вокруг клумбы в тяжелом прокуренном молчанье стоит толпа. Похоже, что здесь сейчас собралось все село. Маленькие дети на руках у матерей и бабок молчат вместе со всеми.
Молчит, казалось, и сама природа: лишь где-то за селом обиженно каркает ворона, да охрипший петух крикнул было, но тотчас же замолчал, не услышав ожидаемой поддержки…
На оштукатуренном постаменте сияет ярко начищенный, отполированный бюст Сталина. Внизу, на пластмассовой дощечке написано серебрянкой:
Иосиф Виссарионович Сталин
18 декабря 1878г.- 5 марта 1953г.
Опираясь рукой на постамент, стоит Иван Иванович Морячок при полном параде и выжидательно смотрит на односельчан.
Те смотрят на участкового и ясно осознают, что этот самый, нелепый, Иван Иванович Морячок, уже совсем старый и одинокий мужик, который и на пенсию-то не уходит скорее всего только из-за своего одиночества, ждет у народа, у своего села, оценку своему тоже, наверное, нелепому поступку.
– Его похоже во время войны в прорубь бросили, да позабыли куда… А я вот нашел…
Морячок развел руки, словно удивляясь своей находчивостью и взглянув на Отца Народов снизу-вверх, пошел прочь.
Односельчане расступились, пропуская участкового, но вскоре вновь сомкнулись вокруг круглой, вытоптанной клумбы, с постаментом посередке.
