косматые маги Аккада и обритые жрецы Египта колышутся в мозгу, и я подозреваю – не зачата ли в яростной голубизне пирамид, в багровой тяжести зиккуратов борьба двух сил, тайная война лысых и волосатых – но причем здесь пресловутые талассократия и теллурократия? нет, это другое – я думаю об этом, пока сладкие руки парикмахерши волшбой трансмутируют в скульптурность полубокса мои неопрятные лохмы, раскапывая на висках и затылке – так реставраторы раскрывают лучший слой фрески – классический соляно-перцевый подшерсток, зыбкую надежду в деле соблазнения тугозадых молодух, я вплавлен в зеркало, жаль, ты страшна, как смертный грех, впрочем, одета со вкусом, а руки мягкие
дома я с наслаждением беру фолиант в шелковом горчичном переплете с золотым тиснением, кряхтя, усаживаюсь в кресло возле торшера, сподобились-таки, правда, уже на излете второй империи, издать «Регенсбургскую антологию» – собрание позднеримских эпиграмм; вторая империя? в двадцатые годы, после «великой белой победы», дословное воссоздание монархии никого не вдохновляло, однако и имя республики напоминало об ужасах террора и хаоса, посему адмирал оставил за собой титул верховного правителя, а государство приобрело вид тетрархии, по образцу Диоклетиановой, сам же властитель решил не покидать Омск, как, добавим, и Диоклетиан в свое время – любимую Никомедию, в городе, пышно разросшемся, расцвел помпезный стиль имперского конструктивизма, кроваво-черные пилоны и башни, а в Крыму тогда правил Врангель – любопытно, в предисловии сказано, что будущий переводчик вернулся в страну после большой амнистии тридцать седьмого года
прорывается оболочка мысленного пергамента, там, где гнусавая квадратная печать, появляется некто в плоеном воротнике и колете, тонкие, будто наклеенные полоски волос, окаймляющие лицо и соединяющие бороду, усы и шевелюру в единое целое, нет, это не автор интересующей меня эпиграммы, это Вольта, составитель антологии, шпион и чернокнижник шестнадцатого века, а поэт Присциан жил за тысячу лет до того, кажется, он дослужился до начальника конюшен императора Фемистия, и я снова проборматываю его бессмысленные строки: «я ни мужчина, ни женщина, ни гермафродит», и за окном синие следы инверсий, сумерки пластаются по земле, вода куполом пучится в круглых колодцах, я заворачиваюсь в какую-то хмурую тряхомудь, символизируя галактический кокон, чьи витки, возвращаясь и повторяясь с вариациями, наслаиваются
