БОЖЕСТВЕННАЯ ТРАГЕДИЯ

- говорится в Книге Экклезиаста. Действительно, вера в Бога зачастую не спасает нас от зла. И Достоевский не мог с этим не согласиться: в одном из эпизодов романа "Идиот" князь Мышкин приводит сразу четыре примера, подтверждающих эту позицию. Среди прочего он рассказывает историю о двух крестьянах, один из которых, " не вор… честный и по крестьянскому быту совсем не бедный", увидел у другого серебряные часы, которые до того ему понравились, что он, когда его друг заснул, "подошёл к нему осторожно сзади, наметился, возвёл глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя с горькой молитвой: "Господи, прости ради Христа!" - зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы". Из этого эпизода видно, что вера в Бога порой нисколько не мешает человеку совершить тягчайший грех. Более того, отказаться от греха людей не заставило даже пришествие Христа – законы Мира продолжили действовать, породив на базе христианства сначала крестовые походы, а затем и инквизицию. В результате последних всё то новое, что привнёс с собой в мир Христос, обратилось десятками тысяч погибших от голода, жары или морских бурь, либо проданных в рабство, десятками тысяч сожжённых на кострах людей и сотнями тысяч разрушенных семей. Что же, христианская вера не только не оберегает нас от злых деяний, но подчас и подталкивает к ним?! По крайней мере, очевидно, что вера подчас служит удобной "ширмой" или оправданием для недобрых дел. Коммунистическая историография, к слову, любила обвинять Церковь в покровительстве господствующему классу, в одобрении эксплуатации человека человеком. Вывод ко всему сказанному неутешителен: даже если Бог существует, и Он всемилостлив, страдания на Земле всё равно не прекратятся до самого конца времён.
Да и прекратятся ли эти страдания после смерти, увидим ли мы рай? Достоевский и здесь не забывает о возможности разных мнений. Один из его героев – Свидригайлов – рассуждая о будущей жизни, произносит: "А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде… Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится". Раскольников возмущается столь неутешительной мысли: неужто и после смерти не восторжествует справедливость! – но Свидригайлов непреклонен: "А почём знать, может быть, это и есть справедливое". Вероятно, столь же непреклонен к себе был и создатель образа Свидригайлова…
К слову сказать, Достоевский – действительно великий ум. Помимо названных проблем он умудряется найти ещё одну, и вкладывает её в уста всё того же Ивана Карамазова. В разговоре со своим братом Алёшей Иван приводит множество случаев невинного страдания маленьких детей: реальных историй об издевательствах, истязаниях и убийствах. Истории эти настолько жуткие, а описанные в них поступки настолько чудовищны, что даже у праведника Алёши в отношении совершивших их людей возникает только одно желание: "Расстрелять! – тихо проговорил Алеша". Вот так послушник! Вот такой идеал праведника у Достоевского! Но ведь логика решения проста: расстрелять, – ибо недопустимо, чтобы дети, которые ещё не знают, что есть хорошо, а что плохо, и не могут в полной мере сознавать своих поступков, чтобы они – tabula rasa, которых нельзя ни в чём обвинять, нельзя наказывать и заставлять расплачиваться ни за свои, ни тем более за чужие поступки, – страдали и мучались только потому, что несправедливость жизни и жестокость судьбы – это часть Великого Божественного плана, по исполнении которого наступит высшая гармония. Нет – никакой "божественный план", по мнению Ивана Карамазова (читай – Достоевского), не способен оправдать и слезинки замученного ребёнка. Иван отказывается от Божьей помощи, даже если Всевышний и способен ему помочь. Ему не нужна высшая гармония: "слишком дорого оценили гармонию, - говорит он Алёше, - не по карману нашему вовсе столько платить за вход [в рай]. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю… я только билет ему почтительнейше возвращаю"…
Впрочем, Достоевский хоть и понимает слабость идеи Бога, тем не менее продолжает верить в её силу: всё же здесь речь идёт о сверхъестественном существе, а значит и о сверхъестественных возможностях. Он пишет даже: "если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной". Иными словами, ради религии Достоевский соглашается пожертвовать даже истинной. Но не удивительно: религия даёт людям надежду, а без последней, по убеждению писателя, жить невозможно. Но коль скоро религиозные ответы на проблему человека ставятся Достоевским под большое сомнение, мы видим, что многие герои его романов преисполнены отчаяния и пессимизма, целиком завладевших их душами. Они оказываются во власти своеобразной "духовной болезни", приводящей, в конечном счете, к попранию самых основ нравственности. Имя этой болезни – деструктивность*. Она-то и есть краеугольный камень проблемы вседозволенности.

* Согласно словарям, это "отрицательное отношение человека к самому себе или к другим и соответствующее этому отношению поведение". Деструктивность блокирует плодотворную энергию человека, являясь препятствием на пути здорового развития; её следствием выступают эгоизм, ненависть и цинизм. Одной из форм деструктивного поведения, направленного внутрь себя, можно считать депрессию, которая также не чужда героям Достоевского. Следствием аутодеструктивности может быть и самоубийство, но прямой зависимости между этими понятиями нет. В целом, деструктивно ориентированный индивид не любит ни себя (как такового), ни других людей, ни мир в целом, и потому несчастен.

Деструктивных героев у Достоевского действительно много. "Сон смешного человека" рисует нам одного из них: персонажа, которому "всё равно". Ему безразличен мир, безразличны судьбы людей; он знает, что ничего не изменит, и всё будет идти своей чередой. Он даже перестал думать, потому что ему было всё равно. Последствия такого безразличия Достоевской видит весьма отчетливо: "смешной человек" частенько задумывается о самоубийстве; в один из мрачных вечеров он даже твёрдо решает покончить с собой... Другой пример деструктивного героя – Свидригайлов. Он предельно циничен, отрицает нравственность. На его совести самоубийство слуги, четырнадцатилетней девочки, отравление жены.  И мы узнаём по ходу романа: преступив нравственный закон, Свидригайлов ничего кроме скуки и презрительного к себе отношения не приобрёл. Он пытается развлекаться, но тщетно; Дуня отказывает ему, и он, не видя способов изменить свою жизнь, стреляется из револьвера. Принцип вседозволенности свёл Свидригайлова в могилу, и в этом – мировоззрение Достоевского. Такую же судьбу писатель уготовил в "Братьях Карамазовых" отцеубийце Смердякову. Любопытно заметить: оба героя – безнравственные атеисты, которые не имеют надежды…
Хотя конечно, не каждый согласится с тем, что атеизм и безнадёжность непременно ведут к суициду. Интересно в связи с этим обратиться к творчеству французского писателя и философа Альбера Камю. Главный герой его повести "Посторонний", атеист Мерсо, как и "смешной человек" Достоевского, ко всему происходящему относится с поразительным безразличием. Но мысли о самоубийстве отчего-то не приходят в его голову. Напротив, смерть представляется ему такой же безразличной, как и всё остальное. Не сказать также, что этот человек деструктивен: он вообще ни разрушать, ни создавать не стремится.
Какие же философские основания есть у Камю для изображения такого героя? Позицию писателя лучше всего раскрывает его главное произведение - "Мифе о Сизифе". В этом философском эссе Камю пытается ответить на важнейший вопрос философии: стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой? При этом он изначально постулирует, что Бога и вечной жизни не существует, что это лишь обман, которым утешают себя люди, чтобы примириться с теми бедами и испытаниями, которые встречаются на их жизненном пути. А раз так, автор хочет быть честным с собой и с читателем, и, погружаясь в мир, "где больше нет надежды", ставит вопрос следующим образом: можно ли жить, постоянно осознавая безнадёжность, бессмысленность, никчёмность и конечность своего существования? В конечном итоге Камю отвечает на этот вопрос утвердительно, замечая попутно, что при такой жизни возможно лишь одно желание – жить как можно дольше, полностью исчерпать эту жизнь. Уже здесь мы видим первые зачатки эгоистичного гедонизма, ведь "исчерпать жизнь" можно как посредством эксплуатирования других людей, так и без покушения на их права, свободы и законные интересы. Но Камю не проводит такого различия. Напротив, он говорит далее, что для человека, отрекшегося от всех бессмысленных надежд и от веры в Бога, наступает полное безразличие к будущему, и он живёт по принципу "после меня хоть потоп". Камю утверждает, что в такой ситуации не важно, каков именно наш жизненный опыт (хороший или плохой, полезный или вредный), важно лишь его наличие. Из этого же в конечном итоге выводится полное отрицание всякой морали, ибо «если все виды опыта равноценны, то опыт долга не более законен, чем любой другой». Мы видим, таким образом, что из атеизма и безразличия писатель окольными путями выводит аморализм.
Этот философский опыт Камю имеет для нас существенное значение, поскольку способен дать альтернативный ответ на вопрос Достоевского о том, возможна ли жизнь без надежды. Что же явилось результатом этого опыта? В "Постороннем" Камю рисует нам персонаж, для которого не составляет труда принять участие в коварном замысле своего знакомого, желающего избить и унизить свою любовницу. Причем Мерсо совершенно не интересует, заслуживала ли любовница такого обращения, ибо ему нет дела до справедливости. Ему также нет дела до человека, которого он убил – его не пугает мысль, что он сам мог бы стать жертвой такого безразличия… Таков – новый человек, живущий без Бога в душе и без надежды в сердце. Ни свою, ни чужую жизнь он не ставит ни в грош. Так, на вопрос следователя о том, сожалеет ли он, что убил человека, Мерсо ответил, что испытывает "не столько сожаление, сколько досаду". О своей скорой смерти он высказывался схожим образом: "Ну что, я умру. Раньше, чем другие, - это несомненно. Но ведь  всем  известно, что жизнь не стоит того, чтобы цепляться за нее".
К слову, примеры некоторых типов людей, живущих без толики надежды на лучшее, Камю рисует нам и в "Мифе о Сизифе". Первым примером такого типа заявлено "Донжуанство". Камю видит в Доне Жуане свой идеал, поскольку тот "все знает и ни на что не надеется". При этом он признаёт, что