Длинный и небо. 3.
Фамильярно похлопывая «по плечу» стелу, друзья окружили могилу. Толян достал из-за пазухи выгоревшую армейскую панаму, с наслаждением натянул. Это послужило как бы отмашкой: парни размотали хотули, и, соревнуясь, начали выставлять на плиту принесенный багаж: белые пластиковые тарелки, копченые колбаски, сало с розовыми прожилками, копченую грудинку, лук, редиску, поздние пожелтевшие огурцы, похожие на малокалиберные снаряды, жареные куриные ножки. Чашкин грохнул сумкой, и вскоре в небо нацелилась батарея «Столичной». Один достал листья салата, другой вытащил кастрюлю с вареной «синеглазкой», третий посапывал в предвкушении, выкладывая ломтики сала, четвертый резал овощи и раскупоривал шипящий запивон. Быстро мелькали руки, опустошались и выбрасывались пакеты - Бурый толком и не различал, кого в чем участие - да и вообще, он был изумлен, унижен, обескуражен! На пункте и столетняя ириска в почетных закусках ходила! А уж если дичка приносили с аллеи под бомжующей яблонькой, то стол вообще обращался в ломовой достархан! И паленые шпроты вместе с чесноком Бурый мыслил существенным вкладом! А теперь он как бы и жмот... Но куда ж столько еды, сожрут жа – хрен окосеют? С такой дачки опьянеть не удастся ни в жизнь!
Обожгло: «а, можа, того и хотят? В этом и план? У них глотки луженые, а он-то хоп-хоп - и прокиснет. Тут и с допросом пристанут»
На лбу выступил пот.
Чашкин выпрямился, хотя совдеповской, обтянутой стропами, чашкинской сумке еще что-то оставалось. Фриц что-то тихо спросил, потом нагнулся и достал бутылку нарзана, скрутил крышку, сделал глоток, поставил между кроссовок и перестал участвовать в суете, Пашка , вытащил из своего пакета белую кишку пластиковых стаканов, разделил на две части. Одну расставил на плите, вторую, предварительно поджав, сунул под охряно-желтые бархатцы в мраморном окошке - в изножие стелы. Чашкин по-варварски, отодрал щербатиной золотистую жесть пробки и завихлял бутылкой над жерлами. Наплюхав, потянул руку к цветочкам, увидел сплюснутую гофру, укорил:
- А где покойному стакан?
- А это? – Павел ткнул на ребристую сборку
Юрка скривился:
- Сразу пять штук?
- Да потому что усиливал..
- Правда, правда, - встрял Анатолий, - Длинный не любил дряблые сиськи.
- Уши спаниеля! – пискнул Бурый.
Никто не поддержал, а Пашка по инерции докряхтел.
- усиливал до прочности грибатого,.
Чашкин покачал головой.
- Чавой-то-то не помню вашей традиции, мы из горла водку жрали…
- А вот была. – сварливо ответил Павел, смахнув с лица светлую прядь. - В канавах у нас – дезинфекция, и всегда – стаканЫ!
Наследник хмыкнул, вернул початую бутылку на стелу,.
«Будто бы он не выпил бы с мягкого, – осудил Бурый Пашку, - Бухал он, откуда текло, сразу подставлял хлеборезку. По боку, стаканЫ, не стаканЫ…» - Перевел взгляд на щуплого воробья. Космос выуживал из тугого подсумка треугольники ржаного жита. На выходе они ломались. Похоже, трофей был из столовой, где на столах вековые скатерти, а хлеб черствеет в корзинках. Нарезка в тесный мешок были всунута наспех. «А почему у него только хлеб? – встревожился Бурый, и тут же обрадовался - А потому что живет без жены, и остальным дятлам тоже женки еды напихали, решили, что закусь градус скрадет! Ну да, во жа дуры. Надейтеся, ха!»
Владимир воспрял, присел на корточки, вытащил из кармана куртки консервы, надставил блестящее жало на диск, хряпнул, описал лезвием круг, отогнул – на солнце заиграл золотой патронташ. Незаметно по борту размазал капельки масла – этикетка тут же некрасиво потемнела, утопив мелкий шрифт с датой производства; степенно оторвал от бумажного рулона ленту и промокнул пальцы. Поднял лицо, кивнул Павлу на белеющий за стелой пакет: «Срань туда жа кидать?» Блондин сделал вид, что не слышит. Бурый зашел за стелу, сунул бумажку в пакет, и, пригнувшись, незаметно осмотрел взнос с нейтрального ракурса: банка блестела победно. Ну, по крайней мере, в сравнении с космосовским вкладом куда как солидней! Все же поболе, чем у некоторых! И цвет поносный - эдакую склизь в руки никто не возьмет, не увидит просрочки…
Космос же ополовинил подсумок и выкладывал на плиту серебряные кирпичики сырков: один, два, три, четыре… .
Бурый покашлял и отвел взгляд.
Наконец, расставились. Подняли бокалы. Коллектив торжественно помолчал. Бурый подобрался. И тут Чашкин айкнул – «А Длинный? И молчит!», - и потянулся початой бутылью, раздвигая горлышком рыжие бархатцы - наполнил гофрированный стакан. – Прости, Жека, на. И закусь, конечно. - положил на края треугольник хлеба. - Теперь порядок. Ну, Евгений? – он склонил голову на бок, протянул к изображению жмень со стаканом, - Что, друган. Мастило тебе в жизни как никому - и хер с полноги и папа блатной…
«Куда он влез?! Мое жа начало, я же всегда начинал!»
- на этих словах Чашкин замешкался, вытер щепотью под губой, стирая влагу из носа и, Бурый беспардонно завопил:
- А вот одной на масти жизня не катит! О здоровье ты не думал, а без здоровья куда?! Упустишь момент – и здравствуй, седьмой километр! – резко выдохнул: х-ху! - поднес стаканчик к губам. Заметил изумленные взгляды слесарей и прикрикнул шутливо - ну что вылупились, другана ж помянаю! - и с замиранием сердца влил стопку в горло. Зелье провалилась, протапливая внутренности, и сразу начались колики в правом боку. «Пошла в разрыв печенка, пошла, родимая! - затосковал Бурый, поглядывая на бригаду, - Ну, вступайте, бухарики, слухаю ваши восторги.»
Овал стаканчиков взлетел, замер и опустился
- Он двоепапец. Двое было у него пап, - тихо сказал Павел, опустив глаза.
- Да, согласен, – согласился Чашкин, поправив пальцами нагрудный кармашек, достал неожиданно чистый, белый платочек и смахнул с верхней губы новую предательскую влагу. Пробормотал тихо: «долбанный синусит» и - громко, со вкусом:
- У наших мамок койки в ротдоме рядом стояли. Моя обоих выкармливала. У его что-то там барахлило, в сосках.
- И вы были молочные братья, но узнались потом, после армейки, - промолвил Павел.
- Ага, узнались что надо, так погоди, дай о детстве закончить. Про пап же надо… это – Чашкин затолкал платочек в карман, - короче, ему б заместо своих двоих, одного моего, я бы посмотрел как от бизнесов отказываться, капитал херить…
- Твой папа тоже не бедный, - качнулся с ноги на ногу Толян,
- Да он один из самых тут буратин, а и снега зимой не даст! А тебе все на блюдечке. И думаю я, друже Длинный, что, можа, нас с тобой в ротдоме попутали?- закруглил Чашкин коронный заход, подмигнул стеле, качнул стаканом и влил его в горло.
Окружающие повторили дао памяти. Потом составили белые жерла на плите.
- Вот так. Шансы проссал, а под занавес вообще в канавы залез. – наследник покачал в стакане водку, взболтнул, сделав маленький водоворот, - там и сгнил.
- Вот и я ж о том жа! Тебе бы к отцу, а ты в ямы подался, простым слесарем! – вскричал Бурый, не дождавшись восторгов бригады, и тут же осекся - «зачем ты ляпнул «простым»? –звонко щелкнул пальцами по горлу, - а у нас куда без спиртного?! Никак! Но только ж меру знать надо!
Глянул на слесарей.
Бригада смотрела кто куда.
Довыл:
- Я вот мучаюсь, во сне ее вижу, проклятую, а держу меру! Но сегодня - он плавно прижал пятерню к душе, - сегодня вот ради памяти твоей - согряшу и превышу!
Третью порцию дул медленно. Кряхтел, бок ладонью прихватывая. Но слесаря общались со змием, думая о близком себе. Не о буровском.
Каждый пялился на свое дно.
Чашкин разлил новую дозу.
Употребили.
Бурый бесился.
Не слышали.
Пили пятую, опять ожидал.
И – напрасно.
Шестую впитал - уже страстно надеясь… а тут помин взял паузу. Пошли шепотки и шушуканья … Фриц потряхивал блестящим слайдером, сдвигая панельку и наслаждаясь щелчками. Чашкин тоже достал мобилу и запустил на ней порнографический сюжет, начал подсовывать его одному и другому, сначала Фрицу, потом – бригаде. Владимиру – нет. Бурый лишь краем глаза увидал на белом мужском половом органе трясущееся жирное черное тело... Толян, мельком глянув на секс, отрешенно смотрел на галок, беснующихся в дали. Космос крутился, ловя взгляды соседей, и выразительно царапал ногтем звездно-полосатый флаг на подсумке. Иногда осторожно подбрасывал - и там что-то позвякивало. А добряк Пашка, друг лепший, сочувствие к людям ходячее! – скромно присел на корточки, над едой, что-то выискивал. И не было ничего в пашкином взгляде. Только синева на радужке.
Подул ветер, залез в слабые кулиски. По хребту побежали мурашки. В животе начались легкие колики…
Потом из тучи на миг выглянуло солнце…
И на Бурого разом обрушилось кошмарное осознание всей глупости его «гениальной» затеи! Именно здесь, в звонкой сельской пустоте среди тысяч могил, стало понятно, какого он свалял дурака! Дела обстояли вообще по-другому! Не верил никто, что он Длинного видел! Никто! И плевать им на раскодирование! Собрались только для предьяв и его опущения, вот для чего! И свидетелей нет, и защищать его некому - Фриц и Чашкин дуют в ту же дуду!
«Своими собственными руками себя на казню привел! – отрешенно констатировал мастер, - Вот оно, последнее , что он видит на земле! И не откуда помощи ждать.»
И на пейзаж навелась необычная резкость. Каждый бугорок, холмик, крест, пирамидка и трапеция со звездой обрисовались отчетливо. Холм с памятниками, словно гвозди в голове демона из «Восставших из ада» – целиком охватился. Облака - в замершем хороводе снеговиков. А напротив холма - зубчатый косогор с желтым обвалившимся склоном с подлеском березняка и невидным обрывом, где глухо гудело шоссе. Там были люди, ревели машины. Там, внизу, под обрывом было спасение…
А взгляд лез на небо! Плескалась звонкая синь так безопасно! И ПРЕДЕЛЬНО стал ясен мертвый дружок в своей ипохондрии: не сам он сгинул, не сам, направлен он был! Гнало отсель нестерпимо, гнало – под это вот небо!
Бурый облизал губы, обвел взглядом могильную плиту, – ничего не нашел, что сказать. Только любимый длинновский тост припомнил: засыпать на мягкой подруге, а просыпаться под банкетным столом. «Во и получается аккурат под «банкетный стол» закатился, - Владимир поежился, - Можа, уже и проснулся - сколько раз его окликали»
И неосторожно представил, как это может случиться и его замутило. Невольно отступил от плиты - захрустела витая проволока от чужого венка. Уперся штанинами в мокрую оградку, зажмурясь, сделал тихую отмашку: «нормально», повернулся и аккуратно направился от «банкета» к холму. Острые набалдашники столбиков цепляли на висящие борта куртки. Руки машинально обхватывали холодные серебристые поплавки. Он сделал полукруг, шагах в десяти остановился. Зачем он сдвинулся с места? Испугался? Чего?
… Да затем, что лишь она, черная плита, с прямоугольной ванночкой почвы, где под стелой мерзли мокрые бархатцы, а ниже саженью уложен покойный, вдруг показалась таинственной дверью, за которой
