Томас

несправедливости, от непонимания, от ужаса перед людьми, которые так путают следствие…
Сейчас он к этому привык. Но его всё ещё покалывает в сердце дурнота: почему люди такие? Почему они лгут и почему скрывают? Почему бы им не жить честно?
Сам Томас себя во лжи не мог упрекнуть. И не мог даже представить, чтобы кто-то сделал это. Да и кто бы осмелился? Самые бешеные враги, желавшие за своих родных поквитаться, сказать пару ласковых, сдавались, взглянув в спокойное, усталое сероватое лицо инквизитора.
Томас никогда не сомневается в своей правоте. Томас никогда не боится народного гнева. Томас верит, что путь его начертан, и от того он труден, что преодолевает сопротивление трусов и подлецов, которых надо не презирать или бояться, а спасать!
Томас разбирает бумаги вдумчиво и медленно. Бумаг много, а ночь коротка и уже близка рассветная хмарь. Он знает, что от каждой правильно прочитанной бумаги зависит чья-то жизнь. Его и без того называют «кровавым палачом» и «крестом крови» – за спиной, конечно, считают его виновником всех смертей, губителем, палачом…
Томас не согласен, и обида ведёт его. Он не понимает – почему все эти люди, шепчущиеся о нём и боящиеся, презирающие и старающиеся не смотреть на него – не понимают одного: он делает всё не ради себя, но ради родины. Всё это засилье иноверцев, иноземцев, сброда бродяг – всё это разве не удар по вере? По единству?
А  сколько ереси расползается по городам? А сколько душ соблазнено этой ересью? Сказано было, что нет бога иного, кроме бога единого, так нет – недавно у Томаса был грешник и безумец, который кричал, что бога вовсе нет. Чтобы не смущал народ, пришлось вырвать у него язык, но ведь до того эти дьяволовы речи кто-то же мог услышать?..
Томас не понимает за что его так ненавидят. За что даже те, кто прежде склонялся в почтении перед его ревностью служения, теперь прячут от него глаза. Разве он изменился настолько?
Нет, тут дело в другом. И Томас это знает. И они все, прячущие глаза, это тоже знают – дело в том, что у каждого на душе есть хоть одно пятно. Грех! И они боятся, что Томас, взглянув в их глаза, увидит их грех.
Ведь душа в глазах отражена. Все это знают.
Томас не может справиться со всеми. Грешников  и иноверцев, еретиков, богохульников, дьяволопоклонников вокруг слишком много. Это испытание для светлой веры. Пройти через смрад, чтобы войти в райские кущи.
Томас верит, что всё дурное однажды закончится. Ему обидно, что он не успеет этого увидеть. Он уже стар и этот факт не изменит ничто. Ему обидно, что он так мало сделал. Ему обидно, что жизнь так коротка, а он не успевает, физически не успевает очистить всю землю от тёмных слуг.
Рассвет беспощаден. У Томаса болят глаза. Слишком ярко. Слишком ярко стало за окном, и слишком сухо в глазах. Но рассвет уже здесь, а это значит, что пора возвращаться к делу.
Томас презирает свою плоть, вынужденную снова есть, плоть, неизменно стареющую, и спешит, торопится к делу.
***
Пламя очищает от самого чёрного греха. Пламя освобождает от ничтожной плоти. Если подумать – Томас был бы не против уйти также, в пламени, чтобы освободиться от стареющей, немеющей то от холода, то от болезни плоти.
Душа бессмертна. Душа бессмертна и чиста. А плоть слаба и ничтожна. Плоть морщится, чернеет в пламени костра. Плоть смердит.
Томас думает о бессмертии души всё то время, пока на площади под хохот и издёвки толпы устраивают костёр, пока привозят изломанных, измученных грешников. Некоторые из них не могут встать, но Томас считает, что им ещё повезло – им дан быстрый и яркий уход, уход в очистительное пламя.  Дан за покаяние. Пусть и запоздалое, но свершившееся.
Томас знает казни куда страшнее и медленнее. Он сам распоряжался о них и сам наблюдал за медленным умирание несознавшейся в грехе и кощунстве над светом и законом плоти.
А ещё – жалел. Жалел эту самую плоть. И клял себя за слабость, оставаясь в лице неумолимым.
А душа его плакала о каждом. О каждом, кого он не успел спасти, не удержал, не добился покаяния вовремя, не передал в объятия очистительного костра.
Тех, кто не может идти сам, вносят, привязывают. Мешки с плотью. Сосуд для души. И почему душа – чистая, бессмертная душа выбирает такие поганые, такие слабые сосуды? Почему не выбирает она для обитания более крепкий и вечный камень? Почему не уходит в дерево?
Отчего человек? слабый, умирающий, стремительно слабеющий, стареющий, подверженный соблазнам и всякой гнуси человек?
Этого Томас тоже не может понять. Он читает книги, сочинения, даже те, которые конфискует у грешников и еретиков. Нигде нет ответа. И он наказывает себя постом или бессонным бдением за эти чтения. Он знает – врага надо понимать, надо въесться в его душу, в его мысли, чтобы знать, где именно замарано, и где надо спасать.
Но сам не может простить себя за чтение этих поганых свитков, писем, которые хулят всё то, что славит он. И карает себя постами и исповедями.
Но Томас знает и то, что нужен своим братьям, своему ордену, своей стране, Святому Престолу. И от того не сдаётся в руки своих братьев, и ожидает в посмертии Страшного Суда за все эти свои чтения. Но пока он живёт и пока он может наблюдать и помогать творить суд.
Костёр горит нервно, быстро. Смрад распространяется быстро. уже мало охотников до шуток, до смешков. Люди корчатся, не имея возможности вскрикнуть – дым ест глаза и лёгкие, но недолго – пара мгновение и всё кончено. Сознание оставляет и теперь на растерзание костру только плоть.
–Спаси их душу, прими в объятия свои их души, от скверны очищенные! – шепчет Томас, и осеняет себя знаменем. Он хотел бы добавить ещё и «освобождённые от ничтожной плоти», но этого нет в Святой Книге, и потому Томас лишь держит это в мыслях, но не говорит.
А пламя гудит. Пламя довольно. Оно жрёт дрова и хворост, жрёт плоть и одежду, и гудит, очищая ничтожество от скверны, вознося его в идеальное состояние чистоты.
Томас смотрит на это, не отводит глаза. Он привык видеть костры. Он заставляет себя до конца оставаться у каждого. И пусть слезятся глаза, и пусть дурно в голове – это его долг, и в эту минуту ему чудится всегда призрачная серебристая лестница, ведущая в небо. И там – в эфире бесконечной благодати летят на Судилище души, очищенные им, и благодаря этому получающие место в небесном пристанище.
Томас не гордится этим. Он знает – ему путь туда заказан. Он грешен, потому что читает то, что запретной душе нельзя читать, и пусть это сделано ради поимок врага, это всё-таки сделано. А ещё…
Конечно, есть и невинные. Они всегда есть. Томас это знает. И если невинная душа, или душа преступника, очищенная костром, поднимается ввысь, то кто очистит душу Томаса?
Он не ждёт благодати посмертия. Это путь тяжёлой службы, которая не кончается на земле, с плотью. И надо быть сильным, чтобы принять это честно.
Томас верит в то, что он сильный.
***
От костра ещё дымит по площади, но всё уже кончено. Тела стали ничем, то есть, вернулись в своё истинное состояние, лишившись тяжести и одежды.
Но что тела? Души! Томаса заботят души!
–Вам письмо! – к Томасу, выдёргивая его из мыслей, подходят. Ещё один робкий, слабый человек, который боится даже взглянуть ему в глаза. Знает, видимо, за собою что-то!
–Благодарю, – Томас берёт письмо. Надо же…Святой Престол! Сам!
Томас не рвётся к Святому Престолу. Он не верит в его добродетель. Вернее, в добродетель тех, кто его хранит. Он полагает, что погрязшие в роскоши кардиналы – это отнюдь не образец заботы о душах, а ещё – это интриги. Они забыли будто бы для чего они существуют и погрязли в разборках между собой, в борьбе за власть.
Томас разворачивает это письмо как и любое другое. Нет нарочного почтения. Для Томаса все люди – лишь сосуд для душ. Зачем его чтить? Чтить надо душу. Её же и спасать.
В письме ничего хорошего. Следовало ожидать. Пишут с заботой о здоровье Томаса, предлагают ему передать помощников (а если говорить истину – ослабить его власть, ослабить его влияние и получить шпионов в его окружении).
Советуют ему позаботиться о себе, о своём здоровье.
Томас убирает письмо в рукав мантии. Какая низость. Какая подлость! Они явно хотят списать его со счетов, они явно хотят ткнуть ему в его беспомощность! И это после стольких лет, отданных службе кресту?
Вот теперь в нём гнев. Не одна обида, с нею ярость. Как они смеют? Да, плоть слаба и стара, но разве его душа…
Он осекается в своих мыслях. А кто же его душу освободит? А кто эту самую душу явит? Да и нужна ли Святому Престолу, погрязшему в блаженстве, его душа? Измученная, изорванная страданиями и сожалениями о других?
Томас качает головой. Нет, он не получал никаких писем. Если Святой Престол хочет от него избавиться – пусть скажет ему в глаза о его слабостях. И тогда Томас уйдёт на покой, сам! Ненужный? Что ж, ничего.
Он борется до тех пор. До своего приговора.
Он уходит прочь от площади, у него много дел – два приёма, суд, на котором он должен быть обвинителем, и допросы, которые, видимо, опять будут длиться до глубокой ночи. Он уходит прочь, безумец, сожалеющий о старении и ничтожестве своей плоти, в которой живёт и дышит душа.
А плоть? Какое кому дело до чувств, разума, плоти Томаса? Томаса Торквемады, который всегда рвался лишь беречь души и спасать их, если то ещё можно?
Он спасал, но кто спасёт его?
Томас не знает ответа и не хочет знать. Он просто уходит с площади, чтобы вернуться к делу.