Моя земля не Lebensraum. Книга 3. Беженка

солдатик лежал, на жаре. А немцы в деревне хозяйничали. Здоровые, сытые, весёлые, в серых френчах с засученными, как у мясников, рукавами. Крепкие, низкие сапоги с широкими халявами (прим.: голенищами). На пряжках ремней написано: «Гот мит унс!». С ними бог, значит... Сатана с ними, а не бог!
Хозяйка сердито перекрестилась и умолкла, вспоминая прибытие немецких «освободителей».
— На третью ночь мой дед пошёл солдатика хоронить. Не по божески, мол, человеку, как скотине, на площади под солнцем смердеть… Убили его немцы. Вместе с солдатиком потом схоронили. А я дедов кисет не выбросила, сама стала курить, — пояснила, заметив удивлённый взгляд Маши. — Не выбросила из жадности. А попробовала — успокаивает мужское баловство…
Хозяйка горько усмехнулась, вспоминая прибытие немцев:
— Дед Никанор со своей бабкой хлеб-соль принесли, новых хозяев встречать. Их после революции раскулачили, так что «освободителей» встретили они с радостью. Офицер глянул на тощего старика в стеганой куртке, подпоясанной веревкой, в выгоревшем, времён дедовой молодости, картузе, в изношенных чёсанках (прим.: валенках) с галошами из автомобильной камеры… На хлеб с солью не обратил внимания, махнул брезгливо. Солдаты оттеснили «встречателей» в толпу.
Потом много немцев приехало на машинах и мотоциклах, стали лагерем за околицей. Походные кухни задымили. Солдаты пошли облавой, кур и гусей ловить по дворам. Слава богу, коров не тронули.
Дед Михайло, дурень старый, вышел со двора посмотреть, что за шум на улице... Раззявил рот, стоит. Немцы его увидели, замахали руками, закричали: «Ком, ком!» Иди, мол, к нам! Подошёл, радостный. Небось думал, старика уважат чем… А они хомут надели ему на шею, запрягли в телегу, сели, погоняют со смехом и ржанием: «Лос, лос, Иван!..». Да хворостиной поперёк спины, чтобы шевелился. И фотографии делают со всех сторон.
Разожгли костры,  поросят и свиней стали жарить. Три дня разбойничали…
Утром хозяйка не отпустила Машу:
— Погляди на сына! Еле на ногах держится — куда ты его потащишь? Совсем угробить хочешь?
Несколько раз за день хозяйка наливала Серёжке по полстакана молока, давала крохотный кусочек хлеба, чтобы приучить истощённый желудок к еде. К вечеру мальчишка повеселел.
На следующее утро Маша собралась идти дальше.
Хозяйка налила бутыль молока, заткнула горлышко пробкой из плотно свёрнутой газетки, печально перекрестила:
— Дай вам бог доброй дороги…
Маша опустилась перед хозяйкой на колени, поклонилась до земли.
Хозяйка подняла Машу. Женщины обнялись, заплакали.
— Спасибо вам за приют…
— Мы ж люди одной земли… Помоги вам, Господи…
 

= 5 =

Серёжка очень быстро уставал, Маша то и дело брала его на спину. Мучила жажда, мучил голод, но больше всего мучили  вши. Серёжка чесался, хлопал себя ладошкой по пояснице, потому что под резинкой трусиков вши кусались сильнее всего. Наконец, начинал истерично кричать, сдирая с себя одежду.
Маша останавливалась, снимала с сына одежду, вытряхивала, хлопала о колено, стараясь изгнать вшей. Просматривала все складочки, давила ногтями беловатых, жирных насекомых. Дважды останавливалась у речек, стирала свою и Серёжкину одежду, сушила.  Вши были неистребимы.
К полудню четвёртого дня добрели до Крынок.
Шагала по улице, из последних сил заставляя себя не упасть.
Вот дом, в котором она жила с мужем. Наконец-то!
Под крыльцом, в известной щели нашла ключ, открыла дверь, вошла.
Пахнуло домашним запахом. Не успел дом забыть людей.
На кухне в шкафу кусок засохшего хлеба. Какое счастье! И даже чайник наполовину заполнен водой. В другом шкафу пакетик с вермишелью, варенье, немного манной крупы.
Маша поставила на примус кастрюльку, налила воды.
— Сыночек, сейчас я тебя накормлю манной кашей с вареньем. Вкусной-превкусной!
Накормив сына кашей и, съев размоченного сухаря, Маша ножницами состригла как можно короче волосы на голове сына, переодела его в чистое бельё, уложила спать, легла рядом.
Через пару часов Серёжка проснулся:
— Мама, есть хочу!
Скормила сыну остатки каши.
Нужно идти к докторице, решать вопрос с абортом. Неизвестно, дома ли она. Могла эвакуироваться.
Вышли из переулка на улицу и наткнулись на двух патрулирующих немцев.
— Ausweis! — потребовал один из патрульных, низенький и широкий, физиономией чем-то похожий на улыбающуюся свинью. Он что-то жевал или сосал. Судя по аромату и стуку жёсткого по зубам — леденец. Второй патрульный старше.  Хоть и улыбался немного, но глядел насторожённо.
 
— Ich bin Volksdeutsche (прим.: я этническая немка), — пояснила Маша.
— Почему аусвайс выдан в… Baranowitschi… — с трудом прочёл русское название немец. — И тут написано, что ты украинка.
— Писарь в Барановичах, который выдавал мне аусвайс, не любил немцев, которые при советах жили на Украине. Поэтому не захотел написать, что я фольксдойче.
Сосущий леденец немец с любопытством, как на зверька, смотрел на жмущегося к ноге матери Серёжку. Вытащил из кармана леденцовую конфету, протянул ребёнку.
Серёжка жадно схватил конфету, содрал с неё бумажку, запихал конфету  в рот.
Немец восторженно хлопнул ладонями по бёдрам, показал на мальчишку, переглянулся с сослуживцем, захохотал.
— Мам, дядя забыл, что он немец? — удивлённо спросил Серёжка.
— Почему ты думаешь, что забыл?
— Он добрый…
— Что сказал мальчик? — продолжая улыбаться, полюбопытствовал немец.
— Он сказал, что вы добрый немец.
— O, ja! Ich bin guter Deutscher! (прим.: О, да! Я хороший немец!) — радостно закивал немец, протянул Маше аусвайс и жестом разрешил идти.
Маша заторопилась вдоль улицы, увлекая за собой отстававшего сына. Серёжка то и дело оглядывался назад, удивлённо глядел на дядю, который забыл, что он немец.
— Запомни, сынок, — серьёзно предупредила Маша сына. — Хороших немцев не бывает. Даже улыбающийся немец может убить тебя.
Пришли к нужному дому. Маша постучала в закрытые ставни.
Через какое-то время со скрипом открылась дверь. Выглянула измученная докторица.
— Наталья Сергеевна, помогите. Мне нужно сделать аборт.
Докторица с удивлением смотрела на Машу.
— Не узнаёте? — посочувствовала то ли себе, то ли докторице Маша.
Наталья Сергеевна качнула головой, произнесла осторожно:
— Нет.
— Я Маша Синицина, жена Георгия Николаевича, хирурга…
— О, боже! — Наталья Сергеевна двумя руками закрыла рот, словно боясь, что закричит. — Я же тебя неделю назад видела…
   
Опустила взгляд на мальчика, жмущегося к матери.
— Серёжа… О, господи! Я же вас не узнала! Неделя всего… Бедненькие…
— Наталья Сергеевна, мне нужно сделать аборт.
Наталья Сергеевна непонимающе смотрела на Машу.
— Двоих я не вытяну. Этого надо спасать, — Маша погладила Серёжку по головке. — Вы же видите, что война сделала с нами всего за неделю…
Лицо Натальи Сергеевны страдальчески скривилось, она всхлипнула, протянула вперёд дрожащие руки:
— Разве я могу такими руками… Оба моих сына тяжело ранены…
Она опустилась на ступеньку крыльца. Маша села рядом.
— Перед приходом немцев, — стала рассказывать Наталья Сергеевна, — их самолёты сбросили листовки с требованием, чтобы жители покинули посёлок и собрались за околицей, в поле. А потом прилетели бомбовозы, сбросили бомбы на людей, обстреляли из пулемётов. Многих убили, многих ранили… Лазарет переполнен, лечить нечем… Оба моих сына…
Наталья Сергеевна обхватила голову руками, всхлипнула, закачала головой.
Женщины сидели, склонив головы на плечи друг другу, обнявшись. Тихо плакали.
Утром Маша пошла в лазарет. Зная, что во время войны в любую минуту может случиться непредвиденное, сына взяла с собой. Смотрела на измученного, истощённого малыша и убеждала себя, что надо перетерпеть боль, вынести всё ради того, чтобы спасти его.
После мучительной процедуры вернулась домой, упала на кровать.
Серёжка то и дело просил есть. Хорошо, что вчера она сварила полную кастрюлю манной каши. Разрешала сыну съедать по четыре ложки каши в час. Сын, конечно, хитрил, загребал ложкой, сколько возможно, то и дело спрашивал, прошёл ли час…
Вечером, едва стемнело, кто-то заскрёбся в окно.
— Дочка, — услышала она громкий шёпот. — Узнали, что ты жена красного командира… Бежать тебе надо!
Превозмогая боль, поднялась, собрала вещи, остатки еды, взяла сына, ушла в темноту. Шла и чувствовала, как по ногам ползут тёплые капельки крови.
     
= 6 =

За день дошли до деревни Рудовляне. На том силы и кончились.
Приютила многодетная семья. Бедность ужасающая: низкая закопчённая изба, глиняный пол, большая печь, сундук, щербатый стол, лавки. И блохи, полчища блох.
Маша помогала хозяевам ухаживать за детьми, стирала.
У сына тело покрылось язвами, он расчёсывал их, плакал день и ночь. Деревенские бабы говорили, что у мальчика застужена кровь. Как можно застудить в летнюю жару? Приносили травяные настои, самодельные мази, примочки. Лечение немного помогло.
Рассказывали, что на железнодорожную станцию каждый день пригоняют пленных. Если кто из местных признает мужа, брата или сына, тех, мол, отпускают домой под обещание не воевать больше.
У Маши всколыхнулась надежда: а вдруг? Вдруг муж попал в окружение, в плен?
Договорившись с другими беженками, пошли на станцию, до которой было десять километров. Вышли ранним утром, добрались до станции далеко за полдень.
На площади перед небольшим станционным зданием несколько женщин и стариков торговали варёной и сырой картошкой, огурцами, луком и прочей мелочёвкой.
— Мам, помидорку хочу… — прошептал, как о несбыточной мечте, Серёжка.
У Маши были припрятаны деньги «на всякий случай». Но то были советские деньги, а власть теперь немецкая…
— На какие деньги торгуете? — спросила осторожно у пожилой женщины.
— На всякие торгуем, — невесело ответила женщина. — И на советские, и на немецкие… Жить-то надо…
Маша купила большую красивую помидорину, протянула сыну. Серёжка вонзил зубы в сочную мякоть.
— Мама-а… Какая вкусная! А душистая какая!
— Идут! Идут! Наши идут! — прошелестело в небольшой толпе, собравшейся на вокзальной площади.
На вокзальную площадь входила колонна пленных, конвоируемых немецкими автоматчиками. Истощённые, небритые, грязные, оборванные, многих поддерживали товарищи. Безнадёжно потухшие глаза. Один из охранников шёл сбоку, погонял пленных суковатой палкой чуть тоньше черенка лопаты.
— Откуда вы? — спросила одна из женщин.
— Из под Минска… Две тысячи вышло… Половина уже полегла. Кто упадёт, тех стреляют. Не кормят. А за день двадцать километров заставляют проходить…
Увидев, что женщины протягивают пленным съестное, один из охранников, выстрелил в воздух, закричал:
— Brot ist kann nicht! Nur Wasser!
— Хлеб нельзя! Только воду! — перевела Маша.
— Господи! Да спасать же надо! — простонала стоящая рядом с Машей женщина и бросилась на шею проходившему мимо пленному.
Тот удивлённо смотрел на незнакомую женщину.
— Миша! Муженёк! — что есть сил голосила женщина, и вполголоса приказала: — Скажи, что я твоя жена, тебя отпустят!
— Жена моя, жена! — счастливо глядя на товарищей и на конвоира, тряс головой пленный.
— Dieses ist Ihr Ehemann? (прим.: Это твой муж?) — спросил конвоир у женщины.
— Муж, муж он мой, муж! — уверяла женщина, прижимая мужчину к груди.
— Geh zum Teufel! (прим.: Иди к черту!) —