Верка, она ведь какая всегда была? Что называется, без царя в голове. А иные в селе так и вообще чокнутой её называли. Детей в их семействе четверо было. Верка – младшая. По амбарам помели, по сусекам поскребли её тогда уже немолодые родители – вот Верка и получилась. Отцу за пятьдесят было, да и матери – близко к тому.
И последняя дочка родилась у Савиных мелкая, да горластая. Вся деревня видела, как рано утром Иван Николаич выносил младенца, завёрнутого в его старых пиджак, во двор, качал на руках и к солнышку лицом поворачивал. А девка орала что есть мочи, до красноты, собирая в узелки безволосые брови. Орала так, что деревенские петухи замолкали и даже не пытались её перекричать.
Солнышко Веркиного лица не выправило. Так и осталась она безбровой, губастой и широкоскулой. А вот в глазах, правда, утонуть можно было: зелёные, как два озера таёжных, обрамлённые густым камышом ресниц. По фигуре – не сибирской, не местной породы. Бабы в селе, как на подбор, были все широкотелые, широкозадые, с крепкими короткими ногами, похожими на перевёрнутые бутылки от шампанского. И грудь – ведёрная. Каждая из них могла бы шутя выкормить хоть десяток ребятишек. А Верка… - пергузня, так её в деревне называли. Тощая, длинная, как гусеница. Ни зада, ни переда, одним словом. Такая ни родить, ни выкормить не сможет – был единодушный приговор деревенских.
Когда родители поумирали, а старшие девки Савины замуж повыходили да к мужьям перебрались, осталась Верка одна в родительском дому на краю деревни. Про неё даже забывать вроде стали. Так ведь она же и не лезла ни к кому в глаза. Одиноко жила, тихо.
Летом целыми днями ходит по лесу, козу пасёт, травы собирает и сушит в теньке под навесом. А зимой всё платки вяжет из козьего пуха. Правда платки были – на сказку похожие. Нежные, узорчатые. И всегда узор новый, ни разу не повторялся, но всегда – сказочный… и грустный какой-то. Или ангельский? За Веркиными платками даже из дальней тайги приезжали, наперёд заказы делали. Тем и жила девка. И ещё травами лечила. Но за лЕкарство своё денег никогда не брала, как и положено божьему человеку.
Жила Верка так, жила. Даже стареть уже начала: двадцать два ей исполнилось. Старой девой так, наверное, и останется… Как вдруг (в жизни каждого человека «вдруг» должно когда-нибудь да случиться!) к ней из Верхних Вязём (село такое почти в пятидесяти километрах стоит) парень посватался. Да парень-то видный, из крепкой хорошей семьи. И Верка наша замуж-то и засобиралась. Сестёр уведомила. Те мигом примчались и решили, что свадьбу играть будут в родительском доме. Женихова семья сначала вроде как недовольна была, но потом, когда сёстры невестины сказали, что через неделю и в Вязёмах отыграют, согласилась, успокоилась.
Честно сказать надо, что не поскупились со свадьбой – богато всё устроили, пристойно. И тройка белоснежных рысаков была, и платье на невесте с фатой до пола. А у жениха в петлице пиджака нового (импортного!) так даже букетик беленьких цветочков торчал.
Гуляло на свадьбе всё село. Даже Женька Смольников, с которым Верка все десять лет в школе училась, а в десятом классе он её всё до дому из школы провожал (чего, спрашивается, провожал? Потом ведь всё равно женился на Томке из соседнего села), с молодой женой пожаловал. И тоже себе в петлицу пиджака белый букетик сунул. Получилось, словно бы два жениха на этой свадьбе при одной невесте.
Пировали прямо во дворе, за широкими самодельными столами. Здесь же и плясали, на лужайке у дома. Верке и присесть за стол было некогда, потому что всё танцы танцевала то с Василием (это жених-то её настоящий), то с Женькой Смолиным, потому как у того жена и ходила-то с трудом – первенца ждали. Люди за столами перешёптывались и глазами на них с Веркой показывали, а Васька всё больше и больше хмурился и самогон с парнями пил.
Закончили свадьбу, когда совсем темно стало. Когда уже и петухи зарю откричали, и коза в сарае блеять перестала. А по деревне ещё долго волнами перекатывались пьяные крики и песни.
День красиво умирал, сырой воздух постепенно приглушил все звуки. Всё, уснула деревня, жарко разметавшись в пьяном сне по кроватям и лавкам.
А когда с утра потянулись к дому Савиных вчерашние гости, то оказалось, что праздновать-то и не с кем. Среди ночи Верка с Женькой сбежали, каждый оставив своему супругу и супруге по записочке с одним только словом: «Прости…»
Василий Верку, супругу свою законную, в Савиновском доме ещё неделю ждал…
А потом Женькину жену беременную забрал и укатил к себе в Верхние Вязёмы…
Десять лет уже живут, четверо ребятишек у них, вместе с первенцем Женькиным. Но Васька разницы между своими и чужим не делает, потому что когда забирал жену Женькину, то так и сказал: «Иди за меня, не стану обижать…»
Не обижает.
И уже, наверное, не обижается…
|