ПРОШЛЫМ ВЕКОМ, ОСЕНЬЮ

ПОВЕСТЬ
РАССКАЗ ПЕРВЫЙ
ЭФФЕКТ ГИЛЕВИЧА-СИМОНОВА
1.
Симонов приходил к Гилевичу, когда хотелось взглянуть на мир отвлечённо.
Гилевич был отмороженный.
Это всегда напрягает, даже если касается самого заурядного человека, ну а уж если учёного!.. Необычайно талантливого, даже гениального!
Симонов - друг детства Гены Гилевича - отлично помнил его опыты с карбидом, после которых едкий дух, заполнявший округу, гнал, не переставая, слезу из глаз, и долго плакали все: люди, коты, птицы...
А этот его эксперимент в филармонии, когда одновременно у скрипок, виолончели и арфы лопнули струны! Пришлось приостанавливать концерт!
Это всё он проделывал в школьные годы, и оставалось только предполагать, какие смелые опыты ставит он теперь в своём закрытом НИИ! Благо и несомненно, для пользы Родины!
Отчаянность в отсутствии чувства самосохранения надёжно оберегала его в детстве, когда ребятня охотно глумится над существом хилым и нелепым.
За этой его отчаянностью угадывалось не только небрежение к себе, но и к другим, а это значило, что при своих чудесных способностях он может с любым сотворить невесть что. Ну его нафиг, говорили дети.
Однако Симонову импонировала отмороженность Гилевича. Наверно, потому что сам он был скучным и робким.
Жили они в соседних домах и сидели за одной партой. Родители у Гилевича погибли в войну, и его воспитывала бабка - довольно агрессивная старуха, раздававшая внуку подзатыльники направо и налево. Гилевич реагировал на это всегда добродушно, потому что не больно, когда любя.
У него вообще была добродушная физиономия. Выражение её всегда стояло у черты светлого покоя, готового вот-вот опрокинуться в улыбку, а глаз с безуминкой придавал этой улыбке своеобразный отблеск. Во взрослом возрасте он обзавёлся шевелюрой, которая лохмато нависала над его тощей фигурой с цыплячьей грудью и узкими плечами. 
Бабка его умерла, когда он учился в физтехе, а больше родни у Гилевича не было. Но от этого он не чувствовал себя несчастным, наоборот, одиночество делало его свободным и он мог целиком посвящать себя любимому делу.
И то, что не давало покоя Симонову, ему было чуждо.
Поиски себя (при том, что Симонов уже работал в издательстве по окончании полиграфического института), поиски всех и всяческих смыслов, фатальная несводимость идеалов с реальностью, повседневности с мечтами, вопрос “как допустили сталинизм?”, будущее страны, кухонное ворчание в адрес Хрущёва, женщины, наконец!
Или, точнее, женщина...
2.
Лида Бояринцева... Заноза в сердце!
Явилась она год назад младшим редактором. И ведь не красавица, нет! У неё, например, мочки приросшие, ямка только на одной щеке и рот задирается краешком, когда она улыбается и даже говорит.
На самом деле, это было очаровательно - и то, что у неё немного кривился рот (греховно, маняще!), и единственная ямка, и ушко с несвободной мочкой, в которой перламутрово переливалась жемчужная горошина. А тело так и вовсе было божественно!
Это Симонов установил, когда её, пьяную, по её же требованию он раздевал и укладывал спать в свою кровать.
Случилось это на Первомай.
Сбор демонстрантов был объявлен у метро “Динамо”. Ночью прошёл дождь, утро наступило светлое, тихое. Солнце ещё не разгорелось, а только нежными красками ополаскивало всё вокруг, и стояла та особенная свежесть, которая и холодит, и пахнет, и мокро блестит.
Лида прибежала, когда уже строили колонны.
Платок сбился, плащ-болонья не застёгнут и наспех перетянут пояском.
Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, от неё веяло, как от сдобы, теплом, словно была она только что из постели.
- Бояринцева, в чём дело? - сурово изогнул бровь секретарь партбюро Дормидонтов.
- Простите, Сергей Евлампыч, проспала!
Она положила ладонь на его руку и заглянула ему в глаза. Дормидонтов тут же оттаял.
- Возьмите Терешкову и встаньте в строй.
Прежде чем взять древко с портретом первой в мире женщины-космонавта, Лида сняла косынку и распахнула плащ, под которым оказалась белая блузка и чёрная юбочка. Она покружила головкой, разметая стриженные до плеч волосы, затем аккуратно повязала платок, и, расправив поясок, положила его в карман плаща.
Всё это на глазах Симонова, терпеливо державшего в одной руке портрет Терешковой, а в другой - министра обороны Малиновского.
- Мерси, Женчик, - фамильярно молвила Лена, протягивая руку к своему древку.
В колонне они шли рядом. Вокруг смеялись, веселились.
Ах, какой чудесный наставал день! Словно родники, разливались в нём музыка и радость, хотелось парения! Лида тоже была на подъёме и охотно перешучивалась с коллегами. Несколько раз она брала Симонова под руку, потом отпускала, перекладывая портрет Терешковой из уставшей руки.
В какой-то момент она внимательно на него посмотрела.
- Женчик, ты что такой кислый? Хочешь, вина выпьем? А?
- Я не кислый, я сдержанный. А так-то у меня душа поёт!
- Тем более надо напиться!
Кульминация демонстрации - прохождение перед трибуной мавзолея. Хрущёв выделялся в её центре голой кожаной головой, поскольку шляпой он приветственно махал народу. Справа от него стоял высокий поджарый мужчина, президент Алжира и Герой Советского Союза Ахмед бен Белла, слева - маршал Малиновский, портрет которого нёс Симонов, далее - белый старичок, в котором можно было узнать Ворошилова, затем трибуну заполняли маршалы и генералы в красивых мундирах, увешанные наградами, ярко контрастируя с противоположной частью трибуны, занятой членами правительства в серых макинтошах.
По прохождению Красной площади колонны распадались, демонстранты спешили к точкам приёма инвентаря.
- Кто с нами в кафе? - объявила Лида коллегам, сбившимся в кучку после сдачи портретов и транспарантов.
- Нет, Лидочка, нам ещё на дачу ехать, - как бы за всех тёток старше сорока ответила корректор Нина Михайловна. А женщинами моложе их коллектив не располагал.
Мужички же бодрым шагом направились через Москворецкий мост в подворотни Ордынки. “У них с собою было”...
- Ну, с какого заведения начнём? - подняла Лида на Симонова неожиданно сиреневые глаза, которые раньше были, как ему казалось, серыми.
Он догадался: Лида предлагала затеять “марафон” по злачным местам. Однако тот, у кого в кармане единственная синенькая (а это он и был!), такого себе позволить не может. Интересно, откуда у неё эти замашки? Может, она девочка-мажор?
- Лид, извини, но у меня только пять рублей, - честно признался он.
- Ха, - скривила она губки, - деньги не проблема! - и потянула его за собой.
- У тебя что, папа министр?
- Почти угадал. Он только что на трибуне стоял.
Симонов опешил.
- Кто?!
- Дед Пихто!
- Какой ещё Пихто?
- Эх, темнота ты, Женчик! Пихто у Василия Гроссмана в романе “Степан Кольчугин”.
- Правда?
- Правда! Ну, пошли что ли! Начнём с улицы Горького...
В тот день они прокутили пятнадцать рублей. Пять рублей, бывших у Симонова, и червонец, взятый им в долг у Лиды.
В 19.30 они обнаружили себя выходящими из кафе на “Соколе”. Они ещё держались, но буквы ФИНИШ уже ясно читались на горизонте.
Симонов жил неподалёку в бабушкиной однушке (а бабушка с его родителями) - на улице Алабяна.
- Сейчас идём ко мне! Я тебя никуда не отпущу. Ты вон - дочка ЦК, случись что с тобой - меня расстреляют!
- Какая ещё дочка цека-полка? Сосем ты, Женчик, зарапортовался. А? Видал, как я чётко выговорила?
По мере приближения к жилищу Симонова Лиду развозило всё больше и больше.
- Ну, пришли? - спросила она, когда были преодолены последние метры и Симонов подвёл её отяжелевшее тело к кровати.
- Да.
- Теперь раздевай!
Симонов снял с неё плащ и усадил на кровать.
- Ещё раздевай!
Симонов застыл в нерешительности.
- До трусов и лифчика имеется ввиду, - уточнила она.
Симонов стянул с неё юбочку, еле отыскав на боку молнию, ну а снять блузку, застёгнутую на пуговицы, не составило труда.
- Спасибо, - сказала она, оставшись в кремовом белье, и завалилась на бок.
Симонов сел на стул напротив. Вдруг пьяный туман рассеялся, и он очаровался ладными грудями, которые подвывалясь из тесноты лифчика, спали одна на другой, линией, что, грациозно выгибаясь и опадая, бежала от плеча к щиколотке, всем этим молодым, крепким телом, нежную кожу которого оттенял шёлк белья.
“С ума сойти! Создал же Бог такое!” - мысленно заключил Симонов и, погасив свет, ушёл на кухню - почивать в стареньком кресле.
Ему ожидаемо не спалось. Лишь рюмка коньку смогла унять телесную дрожь и отправить его хоть и в мятежный, но сон.
Уже брезжил рассвет, когда он услышал из комнаты голос:
- Женчик! Ты где?!
- Здесь я, на кухне!
По полу зашлёпали босые ноги, и в сереньком свете появилась Лида.
- Пить! - сказала она. - Дай воды!
Он встал, протянул чайник.
Лида пила жадно, с бульканьем и причмоком. Вернув ему чайник, взглянула плутовски.
- А ты здесь чего один?
И вдруг обняла, мокро поцеловала в губы.
- Пойдём в комнату...
Второе пробуждение состоялось, когда солнце, поравнявшись с окном, выплеснулось на кровать. Лида зашевелилась и вскрикнула:
- Опоздала!
Она вскочила и заметалась по комнате, упружисто потрясая голыми грудями.
Симонов таращился на неё, не вполне ещё отпущенный сном, а она, юркнув в трусики уже влезала в рукава блузки.
- Стой! - воскликнул Симонов и потянулся к углу кровати, куда улетел лифчик.
- Чёрт! Давай сюда!
Она сунула лифчик в сумочку и принялась натягивать юбку.
- Да что случилось?! Куда ты опоздала?
- У отца сегодня день рождения! Гости и всё такое... Я час назад должна была быть у родителей! Знаешь, сколько времени? 
Симонов посмотрел на часы: было около двух часов дня.
- Ничего себе!
- Такси у вас здесь ходит?
- Ходит, ходит... Давай провожу!
- Не надо!
Она подскочила к Симонову, чмокнула его в щёку.
- Пока!
И вдруг задержалась в дверях, обернулась:
- Женчик, не нужно, чтобы на работе о нас знали. Ладно?
- Ага, - подтвердил Симонов, ощущая, что слова Лиды его неприятно задевают.
Хотя, с другой стороны, он понимал: было бы неосторожно посвящать посторонних в их отношения.
Во всяком случае сейчас, когда всё только начинается.
Начинается... Вот только какого-либо внятного продолжения не получилось!
Ну, приезжала Лида иногда к нему на “Сокол”, оставалась ночевать. И всё... Никаких планов на будущее, разговоров о семье.
И, опять же, с одной стороны он понимал, что ей не пара, но, с другой, разве то, что она дочь одного из руководителей страны, может как-то влиять на их отношения? Искренним чувствам не бывает преград!
Впрочем, кого он обманывал? Он-то её любил, а она его, похоже, нет!
Потом, с назначением Каштанова, и вовсе всё прекратилось.
Его прислали к ним главным редактором.
Тёртый был калач! Приятельствовал со многими известными писателями, сам пописывал под идиотским псевдонимом “Конюшок”. К тому же хорош собой: вальяжный, широкой кости, породисто мордат, взгляд усталый, мудрый.
Однако устремлённый на Симонова, этот взгляд, быстро становился раздражённым, каким он бывает у человека, который имеет дело с ничтожеством и который не обращает его в пыль только из брезгливой жалости.
Каштанов невзлюбил Симонова и не упускал случая лично высказывать тому нарекания, тогда как при существовавшей между ними служебной дистанции это было ему не по чину.
Так же, как он сразу невзлюбил Симонова, Каштанов сразу же положил глаз на Лиду. Видимо,