перебирал в памяти жизнь свою, и сам не мог объяснить, почему вдруг совсем нежданно посреди школьных торжеств вдруг вспомнился Кондрат Пименов, оставшийся еще на гражданской, почему за музыкой мерещился стрекот пулеметной очереди, а зоревые зарницы напоминали скорее вспышки от взрывов, чем были предвестниками скорого летнего утра… Не мог себе этого объяснить ветеран двух войн, как не мог отогнать и непонятной тревоги, сжимавшей душу черными предчувствиями. Утром черные вести пришли в каждый дом. Война… Антон Степанович в первый же день войны просился на фронт добровольцем, но ему отказали: возраст, раны, слабое здоровье, да и в тылу он был очень нужен – ведь на фронт ушло большинство мужчин села, и кому - то надо было и урожай собрать и новый засеять, да и за стариками, детьми и бабами присмотреть, чтобы не обижал их никто. Ивахника Антона назначили председателем самого сложного и самого слабого благодатненского колхоза – имени Крупской. Много сил положили, но урожай собрали, осенью смогли и озимые засеять.
А фронт все приближался, в дома похоронки приходили почти каждый день, все яснее становилось, что война закончится не завтра, что впереди – очень долгий трудный путь к победе, и что еще немало благодатненцев останется навсегда на этой войне. Новый 42-й год не принес утешительных вестей, враг все шел и шел вперед, сообщения Информбюро были все тревожнее, вот уже вся Белоруссия, Украина под немцем… В январе Антон написал очередную просьбу отправить его на фронт добровольцем. 20 января он получил долгожданную повестку…
- Елизавета Степановна, ухожу я завтра… Повестку вот дали, - Антон не мог смотреть жене в глаза, ведь не было ни одного слова неправды меж ними за всю их жизнь вместе. А вот сегодня не мог он сказать ей правды. Не мог. Как не мог и оставаться дома.
- Не верю! Не верю, Антон, что тебе ее дали… Не верю! – Лиза прижалась к мужу, вдыхала его запах – он всегда почему-то пах летним послегрозьем: чистый легкий запах, сдобренный привкусом свежей летней зелени. «Никогда» - мелькнула мысль. Что «никогда»???? Елизавета всматривалась в глаза мужа, словно силясь там найти ответ…
Именно тогда в душе Антона и поселился тот камешек острый и горький, что никогда он больше не увидит свою Лизоньку, никогда не обнять ему больше и дочек своих, и был он спокоен только тем, что сделает все, что сможет, чтобы не дошел до них враг, не обидел их. Провожали добровольцев 21 января 42-го всем селом. Много их тогда ушло, совсем осиротело Благодатное.
И этим ранним июльским утром, Антон, разбуженный, вернее вырванный из тяжкого забытья, грохотом яростного обстрела, и своим таким странным полусном-полуявью, ощущал всю стылую зябкость того дня, 21 января, когда уходил он из дома на свою последнюю войну. Что она станет последней, он знал. И сейчас, лежа под стенами Генуэзской крепости все силился разобрать, что шептала ему Лизонька вслед. Ему так важно было это вспомнить. За все их годы, а их было больше 20, он так и не налюбовался вдосталь своей красавицей женой, не подарил ей всех цветов, всей радости мира. Так ему казалось. И невозможно было докричаться до нее сейчас, чтобы перед последним его боем сказать ей еще раз, как нужна она ему, как любима им.
Маршевая рота, в которую попали Антон Степанович Ивахник и его земляки Дорохов Матвей Константинович, друг и коллега, начальник пожарной команды в соседней Кугульте, и Ледовской Юрий, была направлена в Туапсе, откуда морем переброшена в Севастополь, где земляки были приписаны к 456 стрелковому полку 109 стрелковой бригады Приморской армии, который дислоцировался в Балаклаве.
С 7 ноября 1941 г. территория Балаклавы вошла в состав 1-го сектора Севастопольского оборонительного района, которым стал командовать полковник П. Г. Новиков. Первый удар врага принял батальон школы НКВД, прорвавшийся сюда 4 ноября 1941 года, бойцы 514-го стрелкового полка 172-й стрелковой дивизии Приморской армии и морские пехотинцы 2-го полка морской пехоты. 17 ноября 1941 года к Севастополю вышли остатки 184-й стрелковой дивизии. Из них и пограничников, находившихся в Балаклаве, сформировали полк, получивший название "сводный полк погранвойск НКВД", переименованный с 20 января 1942 г. в 456-й стрелковый полк 109-й стрелковой дивизии. Вначале полком командовал майор К. С. Шейкин, а с 23 ноября 1941 г. - подполковник Г. А. Рубцов. Начальником штаба был капитан И.И.Бобров, а после его гибели - майор И. С. Юрин.
По дороге в Севастополь Антон пытался писать своим почти каждый день, он, опытный солдат знал, что такой возможности скоро может не быть вообще. Поэтому и старался успокоить семью, а еще… Еще рассказать им как они ему дороги, как любит он их. И ждал весточки из дома как спасения, как будто эта хрупкая бумага могла обеспечить ему прочную связь с семьей, как будто мог он защитить своих девочек, опираясь на эту непрочную опору. Потом времени на письма почти не осталось, но Антон все равно старался найти минуту, чтобы написать своим хоть строчку. Последнее письмо он отправил им 5 июня, они уже должны были бы его получить.
Каменная крошка щедро осыпала раненных, лежащих в укрытии у стены, хорошо снаряд далеко упал и осколки лишь вскользь задели стены строения, не зацепив бойцов, а эта острая каменная «пудра» - это же мелочи, это не смертельно. Антон провел по лицу рукой, отирая пыль и пот – солнышко в июльском утреннем мареве было немилосердным, оно, казалось, готово было спалить все вокруг, лишь бы больше никто не стрелял, лишь бы не было этой непонятной для светила слишком громкой пушечной перебранки людей: ведь жизнь их и так коротка, зачем же убивать друг друга, ведь места на земле всем хватит. Одних это осерчавшее светило еще могло понять – они свою землю защищали, детей своих, стариков, но вот других… И пыталось оно своим жаром вразумить их, этих чужих здесь людей, заставить их уйти с этой земли, где так чудесно когда-то оно передавало свое тепло, свет, любовь гроздьям винограда… Где они, те виноградники…
Так думалось Антону, и казалось ему, что эти мысли разделяет и солнце, такое выгоревшее от собственного жара и обесцветившее все вокруг: траву, небо, людей. Только алыми маками цвели на выжженной земле раны человеческие, на скорую руку перебинтованные каким-то тряпьем. Антон закрыл глаза, нащупал левой рукой в нагрудном кармане гимнастерки письмо, которое он начал писать своим неделю назад, на обратной стороне весточки из дому. Антон достал измятый листочек. Такой родной почерк ложился ровно на линейки тетрадной странички. А вот маленькая клякса – химический карандаш попал на капельку влаги… Слезы… Плакала его Лизонька, Лизавета Степановна, когда писала ему о детях, о том, как хорошо они живут, как ждут его домой с победой. Не получат они ответа на это письмо. Это Антон знал уже точно. Пару дней назад было объявлено, что всех раненных будут эвакуировать. Антон, опытный солдат, видел, понимал – не будет никакой эвакуации, она просто сейчас уже невозможна. Может можно было бы еще ходячих как-нибудь вывести, если бы это не был полуостров Крым, если бы не окружало почти отовсюду этот клочок земли море. Если бы…
Совсем рядом рвануло. Антон подтянул к себе винтовку – пусть ноги не ходят, цинга проклятая опять свалила, но руки –то могут нажать на курок, да и гранату Антон мог бы еще бросить. Вот и готовился солдат к последнему бою, а то что время этого последнего боя дело одного-двух-трех дней, это было ясно.
Как-то враз наступила тишина. Даже небо вдруг вспомнило, что оно должно быть синим – плеснуло синевы навстречу волнам морским. Стало слишком тихо. И странно, но несмотря на то, что вокруг все было искорежено взрывами , изуродовано и уничтожена сама жизнь, но на какой-то миг Антону показалось, что все – это просто страшный сон, вот он сейчас проснется и вокруг будет мир, а он просто приехал в Крым, чтобы показать море своим девочкам – давно обещал. Вон даже кузнечики устроили концерт. Как же они выжили в этом аду? Такие маленькие и беззащитные? Антон медленно открыл глаза: всё то же небо, блеклое, выгоревшее, как бабий плат в разгар сенокоса, совершенно белое солнце, растворяющее все своим жаром. На тонкой травинке, которая пыталась сохранить остатки своего некогда изумрудного наряда, прячась в тени от стен башни, качалась какая-то козявка: она упорно все ползла и ползла вверх, чтобы оттолкнувшись от самого кончика травинки взлететь… Да это же…Да, это коровка божья, ванька-кубанька, маленькое чудо, украшенное ярким рыцарским плащом, маленькое, но такое сильное в детской вере в его «волшебность»: во времена Антонова детства считалось хорошей приметой отправить божью коровку на небо, - дать возможность улететь той к своим детям, а может и в гости к самому Богу, чтобы донести детские молитвы до него. Как, каким чудом сохранилась в этом аду последних дней обороны Севастополя эта кроха? Антон и сам не понял, почему вдруг вспомнилась детская припевочка «Ванька-кубанька, полети на небко, там твои детки кушают конфетки….». Снова загрохотали пушки, вспахивая снарядами и так уже изувеченную землю, унося жизнь за жизнью, собирая тяжкий урожай смертей на этом крошечном пятачке суши… А море внизу почти спокойно что-то нашептывало берегу, с которым прожило оно всю свою жизнь и видело горя человеческого немало, но даже оно, это мудрое море не видело такого бесчинства и такого героизма. Вот только помочь оно не могло. Ничем. Антон смотрел на небо. Как хотелось ему вместе с этой крохой – коровкой божьей – улететь к своим, просто глянуть как они там, поцеловать, обнять в последний раз и вернуться сюда.
«Ванька-Кубанька, полети на небко, там мои детки…»
Подошли машины, раненых стали грузить на грузовики. Многие отказывались покидать поле боя. Антона положили на машину. Матвей Дорохов, который все время помогал измученному приступом болезни земляку сунул ему в карман записку : «Выживешь, моим передай». Машины тронулись, отъехали совсем немного от позиций полка, почти полностью выбитого в последних боях. Антон видел, как побежал Матвей к своему крошечному окопчику, как махнул ему на прощание рукой. Антон попытался ответить ему, но вой снаряда перекрыл все. Казалось, что весь мир состоит из этого жуткого завывания. Антон успел увидеть, как снарядная болванка несется к машине. Даже вспышку увидел. И на ее фоне – его девочки, Лиза. И все. Темнота.
«Ванька-кубанька…»
…
Как же больно колючая стерня впивается в босые ноги. Да еще солнце, неумолимое и невыносимое в своем равнодушном парении над полуденной землей, готовое сжечь, растворить в знойном мареве и скошенные валки овса, и тающую в недоступной дали чахлую, уже и так выжженную лесополосу, разделявшую поля соседних благодатненских колхозов, и саму землю превратить в горячую пыль вселенскую. Моте казалось, что это поле – ее привычный маршрут, который она ежедневно проходила, - оно никогда не закончится. И будет она всю жизнь бежать за убегающей, растворяющейся в небывалом пекле июньского дня границей этого поля. Как только степлилась немного земля, и мужики, оставшиеся в селе кто по «брони», а кто – по
