–И что же? А вдруг это наш последний шанс?! – Яков был слишком молод, он не успел ещё напиться жизнью, что в последние годы всё больше пропитывалась ядом и всё меньше походила на жизнь, подменяясь выживанием.
Он был молод. Он ещё мог горячиться от этой молодости, кровь кипела в нём гневом, страхом и ненавистью. Кровь кипела, пробуждая беспощадную надежду. Может быть последнюю надежду.
Хаим невольно залюбовался сыном. Когда-то ведь и он был также молод, также яростен и также хотел действовать. Все вокруг казалось ему слишком медленным и тягучим, ему казалось, что только он один живёт по-настоящему. Но с тех пор прошло много лет, и Хаим многое успел увидеть.
–Не горячись, Яша, надо всё обдумать, – сказал Хаим примирительно.
Яша в изумлении взглянул на отца. Он не мог понять почему после того, как прошёл спасительный слух, после того, как появилась возможность спастись из этого проклятого места и сбежать от этого жалкого существования они всё ещё сидят здесь?! дома у них больше нет. Работы у них тоже нет. Учиться…
Ещё недавно их семья, вместе с сотнями других семей и тысячами других граждан была равна всем, не выделялась, жила как угодно, лишь бы только законопослушно, а потом что-то изменилось во всём воздухе и их стали сначала сторониться, а затем и вовсе стали гнать отовсюду, всё дальше и дальше, в самую нищету, в самое презрение, в унижение, в холод и голод.
Сначала всё было как бы случайно. Напали на одного тут, побили там… вроде бы ничего тревожного и нельзя было сразу угадать, да и рассудка людского не хватит, чтобы угадать подобное. Потом – их всех перестали защищать полиция и суды.
Здесь уже кое-кто сумел спохватиться, догадаться. Но всё ещё было только затишьем. Дальше хуже: запрет покупать в их магазинах, запрет сдавать экзамены и поступать в юридические и медицинские университеты, запрет служить в армии, запрет смешанных браков, и ударное – запрет гражданских прав.
Суматошие. Безумие. Недоверие. Ужас. А кровавая стихия только-только поднимала голову.
Никакого голосования, парков, бассейнов, ресторанов, велосипедов, исключение из институтов и – лимит на выезд из страны. Кровь уже не скрывалась. Всякий стыд был утрачен.
Удостоверения личности, специальные нашивки, сдача собственных тёплых вещей, конфискация радио… это уже не удивило. Голод, холод, унижение стали их верными тенями, разом объединив прежде даже незнакомых людей, но связанных общей трагедией – неугодностью происхождения, неугодностью новой власти. Кровавой власти.
Как же быстро всё это произошло! Как быстро, и как методично, беспощадно и непримиримо стали вдруг одни неугодны и другим и как равнодушно новая власть загоняла этих неугодных в самые низы, не забывая напоминать этим неугодным об их всеобщей неполноценности, продиктованной всего лишь происхождением.
И теперь, когда, кажется, близка свобода, близка возможность вырваться из этого заточения, из этого плена бесконечного ужаса его семья сидит и пытается ещё думать? Боже, о чём? Надо бежать, торопиться, договариваться с представителями – Якову намекнули, что за деньги можно продвинуться в очереди и уехать! А они – думают!
От обиды защипало в глазах.
–Отец прав, – мать – какая-то осунувшаяся и постаревшая за последние месяцы самых жестоких лишений, подала голос. Яков взглянул на неё с беззащитным удивлением: как она может?.. и хотел даже возразить ей, но увидел её замотанную в несколько распущенных по шву застиранных кофточек (хоть какое-то тепло); посеревшую кофту, увидел вдруг – какая она маленькая, и хрупкая, и устыдился.
Яков опустил голову.
–Мы не можем, Яша, – мягко продолжила мать. Голос её в последнее время стал поскрипывать – верный признак застуженного многими ветрами горла. Ей бы лежать в тепле, в пуховых одеялах, пить горячий бульон, а у неё мучная затирка, краюха хлеба – и то не всегда, да если повезёт, и их соседи Романовские сами достанут – прошлогодняя горсточка крупы. Залежалая, с запахом плесени – сейчас она каждому в их мире, отчуждённом и униженном, желаннее всего на свете.
–Они разграбили наши магазины, наши дома и наши жизни, – это уже отец. Ему жаль говорить. Он и сам бы рад поверить, только вот слишком долго живёт он на свете, чтобы верить. – И тут вдруг – милосердие?
–Мы им просто тут не нужны! – это ворвалась Ирэна. До этого момента она стояла, чуть прислонившись к дверному косяку, и не вмешивалась в разговор.
Яков даже вздрогнул. Он уже и позабыл, что его старшая сестра тоже здесь. старше Ирэна была всего на два года, но сейчас черты её были заострены и подчёркивались такой угрожающей бледностью, что она казалась не на два года старше, а лет на пятнадцать. Впрочем, не до внешности теперь. Яков и сам уже забыл, когда смотрелся в зеркало – их собственное вынесли ещё давно, когда искали, чем поживиться в их квартире. Карманное зеркальце мамы разбилось, когда один из этих её толкнул в спину, да так, что она упала прямо на асфальт. Яков помнил, что эти тогда ещё громко загоготали, глядя на высыпавшиеся из сумок остатки её пожиток. Яков бросился к ней, пытаясь помочь, но его одёрнули, не пустили.
А мама встала сама. Её колени были разбиты от падения, но она не позволила себе даже вскрикнуть. Она поднялась и молча, и мрачно принялась складывать всё, что могла.
Ещё зеркальце было у Ирэны – карманное, в футлярчике, она его как-то ловко засунула в свои вещи, да так, что эти и не нашли. Впрочем, чуть позже Ирэна его и обменяла у тех, кто желал поживиться на их горе, кто ещё недавно не выделял их даже, не отделял от себя, а теперь хлестал оскорблениями и насмешками.
–Стервятники! – непримиримо отзывался о них Яков.
Эти за небольшую плату пропускали стервятников через свои заставы, разграничивающие два мира: мир жалких и презренных и мир…пока ещё стоящий. И пришедшие из жизни бесстыдно и нагло набирали у опозоренных и изгнанных книги, остатки украшений, не отнятые ещё этими, вещи, и безделушки вроде табакерок и зеркалец. В обмен давали горсти плесневелой крупы, застарелый дурной хлеб, подгнивающие овощи, но и это было счастьем.
Впрочем, Ирэна – как более бойкая и по сторонам глядящая, не привыкшая к чёрно-белому миру, знала, что и среди стервятников есть разные люди. Так однажды один из них подал ей холодный кусочек масла толщиной в два пальца, а длиной в половину её маленькой ладони. Да, он воровато огляделся, да, от него несло дешёвым вином и потом, но было это масло и ещё – он не взял предложенного ею жалкого товара.
–Откуда? – изумился отец, а мать лишь в испуге посмотрела на дочь. Она, конечно, знала, что её девочка воспитана в лучших законах добродетели, но голод… сила голода, порой, гонит людскую суть через все пороги.
–Выменяла, – ответила Ирэна, глядя на мать, угадывая без труда, о чём она думает, – нет, мама, всё честно. В мире ещё есть добро.
–Где же оно, это добро? – возмутился Яков. – Почему все оставили, покинули нас? Почему…
–Не шуми, Яша, – попросил Хаим и обратился к жене: – надо бы разделить.
Та кивнула. Масло оказалось с горчинкой, но и Ирэне, и Якову показалось, что ничего вкуснее они в жизни не ели. Проглотив по своей доле, они посмотрели друг на друга с одинаковой горечью – оба поняли, как поторопились. Но ещё мучительнее было знать им, что мама разделила между всеми не полный кусок, а кое-что сумела замотать в тряпку и спрятать.
Все понимали, что нельзя покушаться на такой запас, и всё-таки каждому не было покоя. Но пришлось смириться. Тяжело было постаревшей от тягот Рут смотреть на лица своих детей, но она знала – в запасе должен быть кусок. Сегодня переможется, завтра на подспорье. А если за сегодня всё потратить, до завтра можно и не дойти.
–Они просто не знают, что делать дальше! – сейчас Ирэна выступила в поддержку брата. Сдавшая, худая, в худобе своей она стала будто бы ещё выше, чем прежде. Но сейчас это, конечно, её не беспокоило, а вот раньше, когда была ещё жизнь – она стыдилась своего высокого роста. – Потому и хотят выпустить нас. Поживились, теперь гонят.
В её словах была ненависть, видимо, дававшая ей силы к существованию. Ирэна была пока единственной в их маленькой семье, кто ещё не переболел даже простудой. Упрямо она куталась в кофточки, надевая их все разом и меняя по мере загрязнения верхнюю с нижними, упрямо умывалась когда удавалось ледяной водой, и всё же – не болела. У отца ныла прохваченная ветром +спина и постоянно постукивало в голове, у матери отдавалось в сердце и левой руке, да ещё подкрадывалась постоянная боль в горле и слабость, у Якова была даже лихорадка…
А Ирэна пока только осунулась и сдала внешне.
–Они загнали нас по лачужкам, отняли всё, что могли, и теперь, когда им нечего с нас взять…
–Здесь у нас есть лачужка, – возразил отец. Но возразил не очень уверенно, так даже, скорее заметил.
Да. Им повезло. Повезло водиться с Романовскими, выхватившими эту разваливающуюся и заледеневшую, заплесневевшую хибару. Романовские подтянули и их по дружбе. Вообще всё хорошее проступало и обрывалось в это поганое время как-то особенно ярко. Так, например, Гурецкие – до всей беды казавшиеся всей улице снобами, живущие как-то особенно чинно и ярко, водящие дружбу с крупными торговцами, вдруг оказались в одной куче с теми, кого прежде сторонились и что же? и ничего, взяли к себе сиротку Нешку, отца и мать которых в один из погромов без всякой надобности пристрелили на улице.
А пан Вуйцик? Не пожелал сходиться с новой властью и последовал сюда же, в мир серости и убогости за своей семьёй, отказавшись считать их неполноценными. А семейство Вильке, что на свой страх и риск протаскивали к ним – зачумлённым и брошенным хлеб да лекарства? Правда, продал кто-то Вильке – повесили их прямо на границе миров – уничтоженного и ещё стоящего…пока стоящего.
–А если шанса больше не будет? – Яков уже не метался. При поддержке сестры он почувствовал себя спокойнее. Ему показалось, что вдвоём-то они убедят родителей.
Сначала это был слух. Быстрый, приглушённый, напуганный. Потом пошёл уже разговор. Появились какие-то свидетели, а потом и Якова свели со знатоком, который воровато поглядывая по сторонам, объяснил:
–Можно получить визу на выезд и иностранный паспорт, уехать в нейтральные страны. Там работа. Правда – в основном физическая, но постоянная. И теплее. Только решать надо быстро, так как желающих много. И деньги надо отдать. Немалые.
Сердце Якова оборвалось. Неужели?.. после всего пережитого, после стрельбы, гогота, унижений, грабежа – свобода? И чёрт с ними, с деньгами, хоть всё снять, лишь бы вырваться отсюда, лишь бы жить.
–Вот что, – знаток оценивающе оглядел Якова, – парень ты, я вижу неплохой… подсобить могу. Если быстро деньги раздобудешь, впихну тебя поближе. Договорились? Думай, словом!
И не успел Яков возблагодарить небо, пославшее ему и его семье шанс, как знаток уже исчез – растворился, как не было его в плетении выцветших, нищих, застуженных несчастьем улиц.
Яков даже головой потряс – не привиделось ли?..
–Надо подумать, – Хаим вздохнул. Он не принимал решений о своей семье по одной своей воле. Этому его научили его мать, всегда говорившая, что всё, что касается семьи – должно решаться всей семьёй: и отец – своим примером
