Второй день уже слышно, как звонит колокол. И невольно вспоминается Хемингуэй: «… он звонит по тебе». А у тебя всё прахом пошло. Пусть тогда звонит! Хотя, возможно, звонит не по тебе – кому-нибудь сейчас, наверное, ещё хуже. Ноет чья-то душа, тревожится…
… и видится длинный, длинный луг, растянувшийся вдоль реки. Самой реки не видно – она в невысоких кустах схоронилась, за лугом, как театральная декорация. А луг лежит и млеет в предрассветной сырости русского лета. Сейчас тревожить его нельзя, потому что именно в эти минуты родятся на нём облака: длинные пряди тумана слипаются меж собой, слипаются, пока не загустеют окончательно и не станут узким и длинным облаком, которое уползает в кусты над рекой, да там и теряется, смешивается с речной водой, делая её густой и похожей на сироп, не понятно из какого фрукта вываренный.
И течёт патока этой речки, и несёт память о сегодняшнем утре к далёким и неведомым берегам, где утро это самое ещё только предстоит, только собирается вынырнуть из объятий ночи, словно молодая свежая девушка из липких сморщенных рук старика-любовника.
Всё это на чей-то сон похоже, который вот-вот оборвётся и забудется, даже облачка воспоминания не оставит. Если бы не колокол… Вот, опять… Слышно, как оплакивает кого-то. Или уговаривает, просит смириться с тем, что называется жизнью. Хотя,- разве это жизнь!..
Открывает Анна глаза. И долго, долго ещё лежит на спине неподвижно и смотрит в давно не беленный потолок.
Что ей делать? Как дальше жить?..
Сын вчера сказал:
- Как же я тебя ненавижу!
Хлопнул дверью и ушёл, оставив её одну, совсем одну, старую, в старом доме.
Сейчас Анне кажется, что смогла бы, так распустила всю прожитую жизнь, как изношенную варежку, а пряжу в клубок смотала, чтобы заново перевязать, лучше прежнего. Но – не распустишь и не перевяжешь. На прошлое можно только оборачиваться и сожалеть о нём.
Если она хотя бы знала о великом Ван Гоге, то сейчас, наверное, вслед за ним, отрезала бы себе ухо, потому что, как и гениальный голландец, в этот момент не понимала, куда идти и что делать дальше.
Сына-то ведь она с женой развела. Не нравилась ей Светка, с самого начала не нравилась, как только в первый раз её увидела. Но сначала молчала, сдерживала себя, ничего ни сыну, ни ей не говорила. А когда уж поженились, и Светка в дом к ним пришла, совсем Анна терпеть её не могла. Всё плохо у невестки. И готовит не так для её Андрея, и стирает плохо и второпях, и в доме убирает абы как, лишь бы сказать, что убрала.
Вот и стала сыну нашёптывать, что жена ему досталась распоследняя из никудышных. А Светку изводить придирками стала.
И дошло до того, что однажды утром встали, а на столе – записка, коротенькая, в несколько слов всего: «Всё. Не могу. Ухожу». И ушла. И пропала. Как в воду канула…
Андрей, было, искать её кинулся, но Анна сына убедила, что не стоит Светка того, чтобы силы и время на неё тратить. Так и жили с тех пор с сыном вдвоём, по-прежнему, как после смерти его отца жили, тихо и дружно. И никто им был не нужен. Матери и её сыну.
А лет через пять после Светкиного бегства письмо пришло на имя Андрея Николаевича Строганова, откуда-то из Сибири. Рука неизвестная. Андрей на работе. Анна крепилась, крепилась, не выдержала, вскрыла конверт и прочла:
«Здравствуйте, Андрей Николаевич! Пишет вам подруга бывшей жены вашей Анастасия Сельцова. Дело в том, что две недели назад Света, супруга ваша бывшая, умерла после долгой болезни. Врачи сказали, что помочь ей было невозможно: сердце слабое слишком. И остался у неё сын, Андрюша. Ему сейчас пять лет. И родственников у него, кроме меня и вас, нет. К себе взять его не могу, потому что своих детей трое и муж инвалид. Я в семье одна кормилица. Не потяну ещё одного ребёнка. Если не сомневаетесь в том, что это ваш сын, приезжайте, иначе на него уже стали документы в детский дом собирать. Пока мальчик живёт у меня, ни в чём не нуждается. Хотя, нет, что я говорю-то! Нуждается. Ещё как нуждается в том, чтобы жить с родными людьми. Я знаю, что кроме вас есть у него ещё и бабушка Аня…»
Такое вот письмо, значит…
Анна долго раздумывала, как поступить. А если ребёнок не Андрюшин? Если Светка его уже потом прижила ещё с кем-нибудь? Так и будут они с сыном чужого растить да воспитывать? И сын он – Светкин, её семя. А если вдруг окажется таким же нелюбым её сердцу, как и мать-покойница?
Так думала Анна, думала. И убрала письмо в шкатулку, где документы хранились. Сразу уничтожать не стала. И сыну в тот вечер ничего не сказала. И в следующий. И в следующий. А потом как-то и забываться начало. И забылось бы совершенно, если бы почти через год уже, после письма этого, Андрей не стал искать свой военный билет, когда матери дома не было, чтобы в военкомате какую-то отметку там сделать по повестке.
Приходит Анна из магазина, а сын сидит на полу, расставив ноги, и читает. Читает это самое письмо, будь оно трижды проклято!
Когда Анна только порог переступила, Андрей глаза на неё поднял, беспомощно как-то развёрнутый листок ей протянул и потряс им:
- Мама!.. Мама… Какая же я тряпка и сволочь…
… И ударил колокол тогда в первый раз, Анна хорошо его услышала. Андрей сидел, сидел, уставившись глазами куда-то в тёмный угол комнаты. Анна тоже с ним рядом присела. А потом по плечу погладить сына хотела, ну, чтобы успокоить. Его будто током ударило. Вскочил, собрался наспех и к двери подошёл. А на пороге обернулся и сказал ей то, что ни одна мать, даже если сердце у неё сильное, пережить не сможет…
|