Спор

Связь поколений в детстве воспринимается невидимо обыденной, самой собой разумеющейся. Нам кажется, что наши бабушки, дедушки и все, кто нас окружает, будут жить всегда, жить, пока живы мы. Поэтому все рассказы и истории старших слушаются вполуха,  воспринимаются, как нечто сказочное или не очень нужное. И только когда становишься взрослым, думаешь:
- Была жива бабушка, был дедушка, что ж ты, олух царя небесного, не записала? Что ж ты не послушала?

Говорят, как-то Пушкин сказал, что мы ленивы и не любопытны. Так и есть!
И все-таки некоторые истории я помню. Вот одна из них, поразившая меня чрезвычайно. Лет двадцать назад еще была жива бабушка Валя – наша прабабушка, которую все  считали уже древней. Длинными  вечерами любила она рассказывать о своей казачьей молодости:
- Замуж меня отдали рано, не спрашивая, в пятнадцать лет. В семье у нас было одиннадцать детей. Мать померла, когда мне десять исполнилось. Отец помыкался-помыкался один, да давай старших в люди отдавать, девчонок замуж определил. Остались мы втроем: он, я и сестра-близняшка. Отец заболел внезапно. Да…  Вскоре сестру забрали бездетные родственники. А когда мне пятнадцать исполнилось, отец меня замуж отдал в более-менее зажиточную семью. Боялся он, что одна останусь, неопределенная,  если помрет.

Муж не люб мне был, но жили.  Как все тогда жили. В своей семье он старшим из детей  был. Нас вскоре отделили от общей семьи в собственное хозяйство. Небольшой домишко справили - раньше их куренями на Дону называли, - коровенку дали, опять же лошадь. Это считалось уже зажиточным хозяйством.
Работать в страду приходилось от зари до зари. А дома еще левада* немалая ждет полива да прополки. А рымба* под бугром – мы наверху жили. А почва – песок, вода уходит, как будто и не поливал.  И вот несешь воду на коромысле и пот льет, как с гусенка, глаза застит. Да что говорить! И рожала в поле. Да и зимой работы было невпроворот. Вскоре высохла я после девического-то  приволья. В девичестве хоть и тоже работали все, у каждого своя обязанность была, да все-таки прижеливали-то нас родители. Даааа, а тут-то прижеливать некому! Пятерых родила, значит, двое от младенческой померли. Работала наравне с мужиками. Только у них после работы отдушина была – соберутся казаки и выпивают, обо всем забыв.

У баб-казачек не было таких отдушин – дома дети. Их кормить, обстирывать надо, коров доить, опять же за хозяйством догляд* нужон.

Казачка в те времена – существо бесправное, бессловесное, как вот та скотиняка на базу,  все выдержит. Мне еще повезло, мы отдельным куренем жили. А кто в большой семье жил, хлебнул сполна. Вы вот ропщете – то вам не так, и это не эдак.  А я смотрю на вас,  и душа радуется – хорошая жизнь вам досталась, не то, что наша. А моя-то и вовсе сиротская, отец-то вскоре тоже помер.

Один раз, значит, заявляется вечером мой хозяин пьяный:
- Неси, жена, лохань и воду грей. Спор у меня с казаками вышел, - а сам еле на ногах стоит. – Телешом купаться будешь при них.  И не смотри на меня так, четвертной на кону. Да на стол собери.

Четвертной – деньги невиданные. Вышел он, а я села за стол и заплакала. А что делать? Проиграет от своего скудоумия - по миру всей семьей пойдем.
Ну собрала на стол, что было. Задернула занавески на окнах.  Поставила у печи лохань. Детей к свекровке отправила. Воды согрела, ковш в цибарку* бросила. Все-таки была надежда, что обойдется! Ан нет, не обошлось!

Через некоторое время завалились казаки, пьяные да шумные. Мой, видать,  уже чуток протрезвел, не весело ему, да назад дороги уже не было. Казаки пить стали – четверть самогона принесли с собой. Мой тоже выпил и уже море по колено:
- Давай, женка, купайся! Я тебе приказываю! Живее! Не то…
И к плетке потянулся, храбрясь. Перед казаками, значит, свою силу и власть надо мной показать хотел.

Все подбадривают, ржут, пьяные. Что делать?! Стала я раздеваться. Разделась догола, бросила одежду посреди комнаты, сняла шлычку, распустила косы - хоть как-то прикрылась. А косы у меня в те поры еще знатные были. Это уж потом поредели сильно. Казаки похотливо языками щелкают, сальные шуточки отпускают. Стыдно мне было и горько от такого сраму, а потом подумала:
- Раз он меня продал за четвертак, значит, он совесть потерял, а не я. Чего мне стыдиться?!

Влезла в лохань и стала поливать себя водой. А у самой слезы непрошенные катятся. Купаюсь я, не обращая на них внимания, а потом как запою старую казачью песню о чести и вольной жизни! Голос у меня звонкий был, сильный. Слышу - попритихли, уже так не ржут.

Вскочил тут один соседский казак, глаза засверкали, как два угля! Как стуканул кулаком по столу! И как закричит:
- Да что ж это мы?! Срам! Хватит! Каюк!

Кинул мне одежку, моему бросил в лицо деньги и вышел. Тут смешки и вовсе прекратились.  Вслед за ним и другие, виновато пряча глаза,  потянулись. И потом, когда на току встречали, низко кланялись. Вопреки моим ожиданиям, не пронеслась молва о том случае бешеной собакой по хутору.

До конца его дней не могла я  простить мужа за все то плохое, что видела от него, а особливо за энтот случай. Поначалу часто плакала, а потом сердце загрубело, превратилось в каменюку, какая возле шляха* в землю вросла. И слез уже не было!

Бабушка закончила. Поразил меня этот ее рассказ. Жалко мне стало бабушку  неимоверно,  и  подумала я о том, какая тяжелая жизнь была у наших женщин в то время. Но и гордость взяла: в любой ситуации казачка всегда бережет свою честь!  Обняла я бабулю и прижалась к ней, такой теплой и родной. Как хорошо, что я живу в современном мире, где нет таких повсеместных дикостей жизни!