здесь прижимали, ну вы понимаете... Нет, ничего подобного, товарищи по отделению о нем неплохо отзываются, да и парень здоров был, только молчун. Психованный, что ли?
– Значит, что-то другое, – сказал Гужаков.
Говорить об этом не хотелось.
– Как будто, чтобы умереть, надо оставлять записки, – добавил Гужаков.
– Да, согласен... – капитан принялся за второе. – Однако, наше дело разобраться.
Повар перестал греметь, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
– Петренко, мать твою! – услышал Гужаков. – У меня печь остыла, где тебя носит?
Послышались пререкания, то ли звук оплеухи, то ли опрокинутого бачка, и вслед за поваром явился худосочный, вялый парень с ведром и, открыв топку, стал подбрасывать уголь. Уголь шипел. На пол выкатились угольки и наполнили помещение слабым запахом горелой краски.
– Полегче, полегче... – оглядываясь на офицеров, тихо сказал повар.
Парень, косясь, занимался своим делом.
– За ним в середине зимы гоняли вездеход – за сотню километров, – капитан вытер лоб платком и поднял брови. – Понимаете, какая ситуация? Теперь попробуй пойми!
– Обычная история, – сказал Гужаков.
– Да, похоже. Я навел справки – невыполнение приказа ротного и куча взысканий. Но все, так сказать, законно, придраться не к чему.
– Мне пора, – Гужаков поднялся.
– Я тоже следом, – сказал капитан. – Еще надо опросить кое-кого. Вы не в общежитии обитаете, может, вечерком составите компанию в картишки?
– К сожалению... – Гужаков развел руками.
– Ну что ж... – капитан пожал руку, – жаль, жаль, я здесь впервые, – за бортом распахнутой шинели у него виднелся край меховой безрукавки, и капитан в своих валенках напоминал отставного сторожа-будочника.
В кузов кинули старый брезент. Тело вынесли и положили в машину. Гужаков заскочил к сержанту, позвонил в полк и сообщил, что выезжает. На прощание он махнул рукой Серову.
Дорога, измененная темнотой, казалась теперь незнакомой и длинной. Свет фар вырывал края сугробов. Рваные тени вытягивались и уносились прочь.
– Притормози, – попросил Гужаков.
Морозная, беззвучная темнота обхватывала снега. Снег сливался с нею, прогибал низкое давящее небо. Он проникал в нервы, мозг, оставляя человеку в этой пустыне лишь малую толику его самого. Он был здесь всем, сутью, жизнью, мыслями, он был судьбою, жребием для всех без исключения.
Вот чего он испугался, подумал, оглядываясь, Гужаков, – тоски и одиночества. Его так же, как и меня брала жуть от звенящей тишины, хотя я знаю, что ее можно полюбить, как и всякое другое проявление жизни. Жаль, что он этого не понял и не успел узнать. И Гужаков представил, как часовой вслушивался в ночную немоту и сжимал шнурок, который носил с собой. Зачем он его носил? Давно ли думал о самоубийстве? Был ли это его протест против того, как он жил? Плакал ли он перед тем, как дернуть, или был ожесточен? Представлялась ли жизнь ему страшнейшим бедствием? Или просто стоял, ни о чем не думая, и лишь вдыхал морозный воздух в темноте, а потом дернул за злополучный шнурок и упал от разрывающей боли и даже сил не было перекатиться, и он только скреб снег и умирал. И все же тесемки на шапке так и остались не развязанными, значит он был готов к тому, на что шел...
А ведь мы чем-то похожи, устало подумал Гужаков. Летом женюсь, в отпуске, обязательно, пора, пора.
Он вернулся в вездеход и поехал дальше. Через час в темноте проявились огни Озерко, а еще через час Гужаков трепал Рекса за густую шерсть и думал о часовом.
(События реальные, произошли в 1965 году)
Кольский полуостров, п. Рыбачий, Большое Озерко.
январь 1988г.
