Случай в Земляном

asanri@yandex.ru


Случай в Земляном

Рассказ

Посвящается отцу: Ю.Б.


Рано утром майора Гужакова вызвал командир полка.
– В восемь ноль-ноль, – услышал Гужаков, когда на долгий стук открыл дверь и, поеживаясь, смотрел, как докладывает посыльный, пряча в коротковатые рукава шинели красные застуженные руки.
Лампочка под козырьком освещала сгорбленную фигуру солдата, вытоптанную площадку вокруг крыльца, припорошенную за ночь свежим снегом, и чернеющую угольную яму. Дальше в неосвещенном пространстве прорисовывались сугробы и редкие тропинки между ними.
В темноте уже тускло светились окна соседних домов, да слышалось, как где-то скрипел, раскачиваясь на ветру, тоскливо и одиноко фонарь.
– Хорошо, идите, – сказал Гужаков намеренно грубо и резко, потому что человек вызывал сочувствие и Гужаков поймал себя на том, что хочет пригласить его в дом.
Солдат прогромыхал сапогами по слежавшемуся на крыльце льду, глухо протопал по тропинке вдоль дома, и все стихло.
Гужаков, придерживая сползающую шинель, затворил дверь и вернулся в комнату. У него еще было минут пятнадцать на сборы. Он оделся тепло – два комплекта белья, шерстяное галифе, яловые сапоги на меху. Потом застелил койку и пощупал батарею отопления.
Дом за ночь остыл. Стены, сбитые из дощатых щитов со слоем опилок между ними, плохо держали тепло и продувались в любую непогоду. К утру Гужаков замерзал и когда его поднимал звонок будильника, выскакивая из-под теплого одеяла, чувствовал, что по углам комнаты за ночь скапливался застойный холодный воздух.
На кухне Гужаков кочергой взломал в печи еще искрящийся кокс, набросал полешек, сверху – пару лопат угля, выгреб золу и обернулся. В полутьме неосвещенного коридора сидел лохматый черный пес с вислыми ушами и внимательно следил за его действиями.
– Ну пошли, пошли, – Гужаков потрепал его по холке и выпустил на улицу. Сам вернулся на кухню, настругал крупно размороженной оленины и положил на полу у ножки стола. Потом напился холодного чая с печеньем, надел шинель и вышел.
На улице было светлее от сугробов. Снег морозисто скрипел под ногами и искрился от света лампочки.
– Рекс! Рекс! – позвал Гужаков.
Мороз стал прихватывать щеки и ледяными струйками пробираться под кашне.
Гужаков посвистел. Из-за дома, разваливая пушистые сугробы и поднимая белую пыль, радостно вывалился пес, подбежал, встряхнулся с кончика морды до хвоста и ткнулся в руку теплым, влажным носом. Морда у него успела покрыться короткими сосульками, а края ушей и брови поросли серебристым инеем.
– Иди, иди, – Гужаков затолкал его за дверь и пошел.
По-прежнему было темно. Вокруг редких фонарей стояло радужное сияние. Поселок едва просыпался. Он лежал засыпанный под самые трубы. Снег свисал волнистыми наплывами с сараев и домов. За зиму наметало столько, что менялась вся местность с зарослями трехметрового ивняка в низине, ручьями и озерами от Гаубичной сопки до Мотовского залива.
Гужаков вдыхал свежий морозистый воздух, разбивал заструги наметенного снега. Идти было легко и приятно. Послесонная вялость прошла, и он чувствовал себя бодрым и ловким.
Командира он встретил в коридоре штаба, и тот не давая доложиться по форме, поздоровался за руку и сразу перешел к делу.
– На Земляном ЧП, часовой застрелился... – говорил он на ходу, пока они шли до кабинета. В кабинете, махнув рукой в сторону стульев по обе стороны стола, усадил Гужакова, а сам принялся названивать то начальнику автопарка, то дежурному по части. – Ночью, – говорил он между безуспешными попытками, – сообщили два часа назад. Нашли при разводе. Выстрела никто не слышал. Алло! Алло! Павел Семенович, Мороз? Уже знаешь? Да! Да! Заправляй. Да, да... Земляное... жду... – повернулся к Гужакову. – В общем, поезжай, может, требуется медицинская помощь, хотя, верно, поздно. Разберись, составь акт освидетельствования и вези сюда, будем отправлять в бригаду. Наверняка, они кого-то пришлют, с ними и отправим. Ясно?
– Так точно, – ответил Гужаков, приподнимаясь.
– Сиди, сиди. И еще... в этой истории есть одно обстоятельство... – командир поморщился, и Гужаков с удивлением взглянул на него. Обычно самоуверенное лицо выражало сомнение и нерешительность и никак не вязалось с крупной, нависающей фигурой и взглядом из-под черных кустистых бровей, словно от него, Гужакова, что-то зависело и было важно в данный момент.
– Дело в том... – командир прошел в угол комнаты и развернулся там на каблуках, – дело в том, что он, некоторым образом, разжалован из сержантов в соседнем дивизионе и переведен к нам, ну будем так говорить, в качестве наказания, что ли. Мне звонил Халаимов, лично сам просил... самые строгие меры, чтобы жизнь малиной... Куда уж строже. Не знаю! Черт его знает, чем они думают! Лично нас эта история совершенно не касается, но... – командир сделал паузу и многозначительно посмотрел на Гужакова, – я бы не хотел, чтобы кто-то связал это с самоубийством, тем более родственники... Полярный синдром, депрессия – все что угодно этого же рода... понимаете?
– Понимаю, – ответил Гужаков.
– Лишние неприятности нам ни к чему. Командование должно получить нашу оценку происшедшего.
– Да, я понял, – еще раз сказал Гужаков.
– В общем, все произошло так, как и произошло, поезжайте, – уже официально добавил командир, и Гужаков встал, по-уставному развернулся и вышел.
Командир был тем человеком, с которым за четыре года Гужаков не то чтобы сработался, а между ними сложились те взаимоотношения служебного равновесия, которые устраивали обоих. Гужаков чувствовал, что его недолюбливают за сухость, за то, что он не участник веселых компаний в офицерском общежитии, за некоторую отчужденность, существующую между строевиками и медицинскими работниками, за то, что когда с материка приходил рейсовый пароход, не являлся в его буфет (в гарнизонном магазине спиртное не продавалось), за то, что летом при первой возможности отправлялся на рыбалку, а зимой – на вылазки по побережью (однажды он попал в буран и два дня просидел в снежной яме), за то, что если и считал, что тянет лямку, то, по крайней мере, не с волчьей тоской запоев, от которых глаза у замкомполка на построении выглядели, как у мороженого окуня.
Гужаков спустился в дежурку. В печке трещали дрова. Кроме черного телефона, на столе стояла кружка с остывающим чаем и лежал надкушенный бутерброд, еще один выглядывал из аккуратно уложенного пакета. Видно было, что дежурного сорвали внезапно и у него не было и минуты, чтобы довершить чаепитие, и еще была видна в аккуратности женская рука, домашний уют – все то, что для Гужакова было недоступно в его положении.
Прибежал дежурный и доложил, что вездеход подъехал к КПП. Гужаков поднялся, с сожалением застегнул шинель и вышел на мороз. Было начало десятого. Небо на востоке, за полосой сопок, посветлело и отделилось от земли. Снег уже не излучал свет, а лежал в синеватых тенях.
Гужаков пересек плац, спустился по тропинке к дороге, еще не видя машины, а лишь слыша, как она глухо пофыркивает внизу. И только перевалив через торосы снега на утрамбованную дорогу, увидел черную коробку ГТС и свет в кабине. Подошел, неуклюже вскарабкался на траки. От стылого воздуха одежда прихватывалась к металлу. Втиснулся в узкую дверцу и кивнул на приветствие водителя.
Водитель, незнакомый солдат из последнего набора, с тонким девичьим лицом и большими грубыми руками, не глядя, покопался у себя под ногами, обтер руки замасленной тряпкой и выключил свет.
Они объехали Озерко по нижней дороге и по короткому серпантину влезли на сопку. Промелькнули верхушки засыпанных столбов, и белая пелена легла с обеих сторон. Лязг гусениц глухо дробился в сугробах.
Дорога до Земляного за долгую зиму была укатана в снежные валы. Радиатор вездехода то задирался вверх, то опускался вниз. От дизеля шел теплый воздух, и Гужакову стало казаться, что он плывет на пароходе в часть после отпуска. Он начал задремывать, в такт движения то плавно прижимаясь к спинке сидения, то упираясь в резиновый пол кабины.
Отпуск для него всегда кончался на пароходе. Вначале, когда выходил в Мурманске на железнодорожном вокзале, ловя щекой уже непривычный после жаркого Черного моря порыв ветра с Кольского залива, и потом, когда с чемоданом в руке обходил центральную часть города, сидел в ресторане, наблюдая за разношерстной публикой или отдыхал в сквере на площади Пяти углов (пароходы до его пункта назначения почему-то всегда уходили ночью – благо, летом круглые сутки было светло), чувствовал себя еще свободным, растягивал эти последние часы, смотрел на красивых женщин, щеголявших южным загаром, на сизых голубей, на толпу рыбаков перед гостиницей. Отпуск не кончался и когда он шел по мосту над железнодорожными путями, позади оставался вокзал, суета, спешка, купейные знакомства, море, пляжи, жаркое солнце, бесцельное времяпровождение. На морском вокзале царила тишина, спокойствие – полированное дерево панелей, мягкие кресла, длинные причалы, степенные белые пароходы, запах солярки, водорослей, редкие чайки. Он досиживал здесь последние минуты, получал каюту, доставал припасенную, нерастраченную в отпуске таранину, пиво, предусмотрительно купленное в городе. И только когда позади оставался порт Владимир и впереди вырастали пустынные лбы Мотовского залива, одиночество возвращалось и все становилось прошлым, отодвигалось до следующего лета и даже морской порт уже казался шумным и суетливым.
Попав в армию случайно и не прижившись в ней душевно, Гужаков не принимал того, что движет в ней людьми, хотя понимал, что в основном люди делают это по необходимости, в силу сложившихся обстоятельств, и сам подчинялся этим обстоятельствам с той неукоснительностью привычек, которые выработались у него годами службы. Даже там, на юге все эти улыбчивые доступные женщины, создающие свои маленькие сложности, проходили как-то стороной и не задевали, и он никогда не считал себя обязанным кому-либо. Не то что бы он не понимал себя и не мог до конца определиться. Нет. Скорее он чувствовал, что и та, и вторая, и третья вряд ли могут быть хорошими женами. Не такой уж он был знаток, но больше полагался на интуицию и чувства, чем на рассудок.
Дорога постепенно уходила в сторону от залива. Залив парился, очертания его сливались с заснеженными сопками. Впереди нависал хребет перешейка. Он лежал в тени, и потому снег на нем казался синеватым, темным, и только на вершине в лучах сверкала под ветром снежная пыль.
Водитель чертыхнулся и притормозил. Гужаков открыл глаза и увидел на ослепительно блестевшей дороге ярко-красный хвост, мелькнувший за торосы.
– Лиса... – произнес водитель извиняющимся голосом. – Чуть не задавил.
Гужаков вытянул затекшие ноги и стал смотреть в окно. Весна только начиналась. Это чувствовалось в том, что солнце чуть дольше задерживалось над сопками, в тонкой сетке подтаявшего снега на южных склонах сугробов, в сосульках на крышах домов. Во всем же остальном безраздельно властвовала зима. Так же из-за гряды сопок, обращенных к океану, налетали жестокие шторма, и над санчастью гремели листы сдираемого железа, так же с неумолимой последовательностью редкие сумерки сменялись