ты”.
Она опустилась на бордюр.
– Короче, после того, как я туда сходила, стали мы гулять, общаться больше. Вроде даже какая-то симпатия начала проскальзывать. Бабка не совсем шарлатанка была, а? - горько рассмеялась.
– И что же дальше? – Я села рядом. Водка с вишневым соком, будь она неладна.
3.
– И… – она подняла камешек с земли и стала царапать им по асфальту. – Однажды мы вместе пошли на набережную.
Я отвела взгляд от ее рук и попыталась сфокусироваться на лице. Все вокруг шло рябью, волнами, белым шумом, и только ее глаза были странно черны и ясны. У пьяных (какими мы были еще несколько мгновений назад) взгляд ходит из стороны в сторону как раз из-за этого фантомного укачивания, а у нее – нет, она смотрела осознанно. Резко протрезвела и я. Стало стыдно: спаиваю малолетку. В надежде на что-то?
На что мы надеялись?
– Мы с ним пошли вдвоем, – продолжила она, не отводя взгляд, но смотря сквозь, утверждая мою призрачность перед собой. – Это недалеко от того места, где ты подошла. Правда, тогда было лето… Ничего такого, никакой романтики. Загорали в основном, иногда окунались, и вдруг вышла она.
Волны не расступались, нет. Из воды выходила девушка. Синий купальник, спутавшиеся мокрые волосы, пара фенечек на руке. Прошла мимо, не улыбаясь и не оглядываясь. На ее бледной коже вспыхивали и гасли капли.
И он – за ней, как влекомый невидимым течением.
Так и появилась новенькая в их компании: отстраненная, молчаливая, почти немая. Говорила она (когда вообще говорила) странно, нараспев: так, что окружающим сразу становилось неловко и хотелось помочь, подсказать, но все сдерживались. Не хотели разрывать хрупкие петли птичьей речи, которые она создавала с физически ощутимым трудом.
Никто не понял прикола, когда их друг привел эту девушку, но никто и не был против. Почти всем было все равно, только немного пообсуждали, что новенькая вроде как училась в коррекционной школе, но и эта тема быстро надоела.
Легко могу представить их вместе на более позднем фото, которое носи – не носи к старухе, ничем не сможет помочь: основная группа в центре, и только двое снова где-то с краю, в расфокусе. У обоих засвечены лица.
– Он ей даже косы заплетал. Жесть. А мы с ним, между прочим… Два раза, но все равно… – вытерла лицо тыльной стороной ладони. – Я не знаю, было ли дело в том странном… ритуале, или он использовал меня, или еще что…
Я покачивала головой в такт и не в такт этим словам, кажется, думая о чем-то своем, почти забытом. Рот наполнялся фантомной кровью, вкус которой не перебивал ни тяжелый алкоголь, ни влажный воздух, пахнущий почему-то тиной.
– А чего это ты гуляла? – неожиданно спросила она. – Ну, сегодня. Да еще и утром. Вроде рабочий день.
– Была у врача. Теперь у меня на один зуб меньше, – попыталась улыбнуться. Губы пересохли. – А ты что слушала, когда делала то… окошечко?
Она непонимающе посмотрела на меня.
– У тебя были наушники. Вот тут.
Рассмеялась и выдернула проводки из-под ворота куртки. Там, где должен был быть штекер, болталась бахрома из проволоки.
– Ничего не слушала. Их кот давным-давно сгрыз, а надеваю по привычке. Ну, и чтобы всякие придурки не знакомились, – покосилась на меня. Вроде хотела поддеть, а вроде и нет. – Иногда так задумаюсь, правда, что реально слышу музыку. Потом понимаю, что это в моей голове опять пластинку заело.
Напела что-то, чего я не узнавала.
Потом она так же приглушенно пела в моем сне, когда наконец удалось забыться под утро и замедлить бешеное кружение, пульсацию реальности. Из наушников потекла черная вода с разноцветной рябью (вода издавала звук сломанного телевизора), и я проснулась.
Нам было тяжело вместе. Точнее, мне было тяжело с ней. Постоянно неловкость, как с ребенком троюродной тетки из Владивостока (тетки бывают троюродными?).
Тебя оставляют с этим ребенком, и ты не представляешь, чем его занять. Потом вроде втягиваешься, начинаешь понемногу вспоминать собственное детство, свои развлечения, но вот неожиданно в комнату заглядывает эта самая тетка и удивленно смотрит на вас, скачущих по диванным подушкам и кричащих что-то о конце света. Появляется неловкость, и иллюзия рушится.
В наши отношения точно так же приоткрывал дверцу этот таинственный он и, щуря свои льдистые глаза, рушил все.
«Играете? Ну, поиграйте еще немного, что уж».
За неделю сложно что-то создать. Можно только начать собирать безделушки для окошечка, и мы это делали вместе, пусть и не всегда осознанно.
Что бы я туда положила?
Ярко-зеленую зажигалку, забытую на песке? Бусинку от браслета (бусинка есть, браслет классе в пятом еще потерялся)? Тот вожделенный плеер, которого у тебя и не было, кажется? Только для того его закопать, чтобы ты сама могла напевать мне незнакомые песенки, и больше ниоткуда я не могла их услышать.
Вспомнила про ключик от дневника. Не надо было. Не надо было закапывать и вообще вспоминать, что к ключу прилагается еще и замок.
Пришлось ковырять невидимкой и черт знает чем. Некоторые страницы от этого порвались по краю. Вид у дневника стал еще более жалкий.
Аз есм пес кусачий, терзающий память.
Что уж теперь…
Из дневника посыпалось.
Сложенные пополам записочки, несколько валентинок, фантики от конфет (он угостил и я сохранила?).
«Сегодня я поняла, что А. мне очень нравится». Вокруг – блестящие наклейки с розами и кровоточащими сердцами.
Спустя несколько шелестящих мгновений: «Он придурок, ничего не замечает».
«А ночами я утопаю в слезах…» и еще несколько цитат, подсмотренных в заброшенных ныне группах вконтакте.
«Конечно, она красивее, чем я, и волосы у нее длинные, и фигура при ней, и все. Но она никогда не сможет любить его сильнее, чем я!»
Несколько пустых страниц со следами засохшего клея. Кажется, здесь были фото.
Я не призналась ей, что перечитала свой дневник.
4.
В ту последнюю ночь, тоскливую ночь, мы почти полностью обнажены. И в нас на двоих почти литр коньяка. И нам больше нечего друг другу сказать, кроме как "Пойдем окунемся?"
На ней – детский коротенький топ с наивной оборочкой по вороту и велосипедные шорты, на мне – широкая футболка и купальник.
В первый момент, когда мы касаемся воды, не то что бы холодно – в первый момент до ужаса холодно.
Дальше – неожиданно медленное, нежное тепло, словно поглощаемое нашими телами извне. Луна, впитав солнечный жар за день, щедро изливает его на нас, на черную воду, на лиловый ночной воздух.
У нее все равно дрожат губы.
Мы держимся за руки и продолжаем медленно входить в ледяную реку. Дышать невозможно. Движения скованы, словно мы пытаемся идти сквозь тяжелые мокрые простыни. Ноги немеют.
Где-то в нескольких метрах от нас начинает подспудно ощущаться мощное течение, силе которого уже невозможно сопротивляться. И мы направляемся туда, как в дурном сне. Нас медленно закручивает па смертельного вальса.
Накрывает. Сначала одним тяжёлым всплеском, затем сразу же, не давая шанса отдышаться, нащупать острое дно – вторым.
Ее руку выдергивает из моей руки – ревет поток – но она безмолвна. Я наконец выныриваю, смотрю сквозь воду, застилающую глаза, – и больше не вижу ее. Смертельная волна так же внезапно, как нахлынула, успокаивается, и я могу по-собачьи, едва удерживая голову над поверхностью, выбраться на колючий песок.
На берегу меня рвет. Речная вода идет носом и горлом, становясь белой пеной. Меня трясет, голос срывается, когда я вновь и вновь выкрикиваю ее имя в пустоту.
На рассвете становится окончательно ясно, что она не вернется. Возможно, однажды ее тело вынесет к другим берегам совсем иным, нездешним потоком. Или, что вероятнее всего (я вновь мелко вздрагиваю), оно попадет в решетки очистного сооружения.
***
Сколько прошло?.. Так ли это важно теперь?
Я ненавижу приходить в это место, но все равно возвращаюсь. Раз за разом, раз разом. Кто-то наматывает кассетную пленку на карандаш, помнишь?
Смотрю в мутную прибрежную воду. Мелкие волны бередят серый песок. Отражения извиваются, превращаясь в змеистые ленточки и истончаясь. Все-таки различаю светлые волосы, белое лицо. Вместо глаз - черные провалы. Проводов от наушников нет. Смешно уже, неудобно ведь: все давно ходят с беспроводными. Что-то играет на фоне. Хиты десятых.
Когда лунка в песке готова, достаю из-под куртки дневник и начинаю вырывать из него листы. Сначала медленно, прислушиваясь к шелесту бумаги, затем – все быстрее и быстрее, уже не стараясь отрывать ровно, не стараясь сберечь текст, пока меня не прерывает тихий неуверенный голос, доносящийся сверху:
– Что это?..
