1.
Я пишу это на оборотах распечаток. Технические паспорта. Длинные таблицы, параметры изделий, размеры... Как бы не ошибиться.
Я часто ошибаюсь из-за своей рассеянности, но здесь попробую быть предельно точной и бережной к подробностям, пока это еще возможно. Пока моя память не превратилась в кашу из битых пикселей.
Берег очень широкой реки.
Неспокойной реки. Хотелось назвать ее озером: не хватало взгляда, чтобы охватить вдаль и вширь, приходилось медленно поворачивать голову, как тяжелую операторскую камеру.
Длинный метр.
В этот сумрачный дневной час побережье пустовало. Неясный, пасмурный час.
Только кто-то сидел у самой кромки воды и старательно что-то рыл.
Я подошла чуть ближе. Со спины было не понять, девушка, девочка, тоненький мальчик ли. Черная куртка, капюшон.
Да, это девушка. Можно было подумать так из-за длинных светлых локонов, выбивающихся из-под капюшона, но разве, мой бог, не мог носить длинных волос эльфоподобный юноша?
Женственность улавливалась скорее в движении рук. В их бережности, даже когда они рыли тяжелый грубый песок. Тонкие кисти, покрасневшие от осеннего холода и речного ветра. От влаги клубящихся над самой водой серо-белых облаков.
Она сидела, опустив голову, и раскапывала. Лунку. Полулуние. Я ждала, что ямка вот-вот начнёт наполняться водой, но она не наполнялась, лишь зияла все отчетливее (так можно сказать?) и сильнее.
С опаской провести языком по десне. Слева. Она все еще онемевшая, но на прикосновение реагирует тенью боли, приглушенным токовым ударом глубоко в нерве, который, кажется, был удален вместе со ставшим странно чужеродным, костянистым зубом. Ведь удален?
Немного страшно, что сейчас растревоженная лунка начнет заполняться кровью. Совсем как в детстве, когда остервенело раскачиваешь зуб и не понимаешь, на чем он еще держится, ведь вроде уже все, прокручивается на 360. Хрустишь, тянешь пальцами. И вдруг он отделяется. И влажно блестящие пальцы краснеют, тянут за собой тонкие алые ниточки, и рот неприятно железен. Страшно. Вдруг кровь не остановится уже никогда?
Чуть позже я заметила два тонких белых проводка, которые исчезали где-то на уровне ее груди, в расстегнутом вороте куртки.
Тогда еще были плееры. Маленькие устройства, чаще в половину ладони. Разноцветные. Украшенные наивными наклейками, стразами, связками плюшевых сердечек, мишек, котов, хвостиков... Точно не потеряется. И точно не спутаешь ни с каким другим.
Я немного стою над ней, зависаю, залипаю, как тусовщик, не спавший после рейва неделю. Она то ли не замечает, то ли намеренно игнорирует. Мало ли, кто бродит по берегу в такие смутные часы. Лучше не ввязываться.
Мне страшно заговорить, потому что, вероятно, с первого раза она не расслышит: слова не пропустит стена из музыки, которая грохочет между нами. И тогда придется повторить что-то вроде "Хэй, привет!", и мой голос будет звучать еще испуганнее и тоньше, чем в первый раз.
Я не умею знакомиться. Обычно знакомились со мной.
В этот же раз я действительно была заинтересована происходящим, поэтому нужно было заговорить первой. Ее действия не походили на полубессознательное сгребание песочка в кучку, пока взгляд и мысли повисают где-то там, на тонком волоске горизонта. Девушка доставала из кармана странные предметы: погнутое колечко с металлическим цветочком (такие ты наверняка мог видеть в подземном переходе за 50 рублей), покупную валентинку, ключик, каким обычно запирают замочки на секретных дневниках. Потом еще откуда-то - несколько донышек от стеклянных бутылок.
– Что это?.. – скорее сама с собой, чем обращаясь к ней, пробормотала я.
– Окошечки, – серьезно ответила девушка, погружая предметы в черноту.
Она услышала.
– Окошечки?
– Ну да, да. Такие типа тайники, – глянула из-за плеча (неожиданно темно-карие глаза на белом лице) и снова отвернулась.
– Зачем? – я осторожно опустилась на корточки на довольно приличном расстоянии от нее. Чтобы не спугнуть. Коснулась кончиками пальцев колючих крупиц. Заземлиться. Сохранить баланс.
Девушка фыркнула.
– Выбросить жаль, но и хранить этот хлам больше не хочется, вот и делаешь такой тайник, – в ее ладони блеснуло. – Яма, сверху – стеклышко, и немного присыпаешь землей. Вот так.
Я подумала про странные отблески на дороге. Не покрытой асфальтом (хотя с ней тоже изредка такое бывает), а на проселочной дороге. Песчаной дороге, когда идешь летом между деревьями и видишь странное мерцание в ярком солнечном свете. Это не песок: сияющие частицы крупнее песка. Обычные камни так сиять не могут. Что если это такие же тайники, и там миллион похороненных предметов?
– А как его потом найти? Все ведь засыплет со временем. Или утащит кто-то. Животные те же. Или дети.
– В том и прикол, – девушка поднялась, отряхивая руки. Неожиданно выше меня почти на голову. – Чего, будем знакомы?
В общем, у всех, кого я любила (но кто не всегда любил меня), имена начинались на А.
Ее имя начиналось иначе, но заканчивалось все так же. А.
А-а-а. Это я сейчас (или то, что еще от меня осталось?) безмолвно кричит, срывая призрачный голос? Это звучит в моей голове или в твоей?
Тут мне попадает песок в глаза, заканчиваются чернила в ручке, лист бумаги подходит к концу, и я начинаю плакать.
– Сколько тебе? – спрашиваю, вытирая рукавом лицо.
– Семнадцать.
По тому, с какой озлобленной улыбкой она отвечает, понимаю, что действительно семнадцать. Еще несколько лет, и этот открытый всему вокруг вызов сменится лисьей полуулыбкой, за которой не видно клыков.
Еще понимаю по тому, как она выплевывает, не дожевав, это "семнцть". Где твое лучезарное и безоблачное 14, оттененное непонятной тревогой 15, уже почти паническое 16 от осознания того, что _что-то_ начинает происходить с телом, с сознанием, а мир остается прежним?..
С того момента, как я начинаю это писать, проходит несколько дней. Часть из написанного лежит в мусорном ведре, но та же часть (ее почти точная копия) - набирается на телефоне. На строчке над клавиатурой услужливо выскакивают словечки: "и", "позвонить", "зелёный". Ничего из этого не имеет отношения к происходившему.
"Ты", "меня", "всё", "ещё", "слышишь"?
С того момента, как мы познакомились и как все закончилось, проходит катастрофически мало времени. Неделя, потерявшая сутки. В эти сутки и происходит...
Она, как ты догадался, хоронила то, что осталось от первой любви. Как часто бывает, любовь была несчастной. И даже то кольцо она сама себе подарила на какую-то там дату. И ключик и правда был от "тупого" дневника, который она с удовольствием сожгла не так давно.
Там было что-то еще, какая-то вещь, но я не могу вспомнить.
Она избавилась от всего.
Мне же было уже не от чего избавляться в мои сколько-то-там-цать-пять.
2.
Ох, как же это все завертелось? Намоталось, как кассетная пленка на карандаш. Ты уже такого и не помнишь, и не видел, наверное.
С набережной уходили вместе. Она держалась свободно, так, как будто мы ходили в одну школу и после уроков часто гуляли. Думаю, ей нужно было кому-то выговориться. Желательно незнакомому. Выплеснуть себя.
По обтекаемым фразам (как ей казалось), я безошибочно прочла, что у нее нет близких друзей - только большая компания, где тоже все перекручено. Она любит его, он - не совсем, скорее тащится по другой, другая с кем-то еще, и все обо всем знают, но продолжают путаться в этой блестящей кассетной ленте. А ведь она больно впивается в кожу, если попытаться разорвать. Иногда до глубоких розово-белых полос.
Отец? Что отец? Куда-то уехал, да так далеко и стремительно, что слетел в кювет. В принципе, туда ему и дорога. (Вытерла ладонью рот, словно только что отплевывалась).
Потом – какой-то тесный бар (хорошо, что для остальных она выглядит старше своих лет; плохо, что о ней совсем не беспокоится мать), шот, шот, шот, лонг-айленд, и это последнее внятное. Вот она стоит уже на улице, опустив голову, держась за мою руку, и рыдает из-за этого мудака, который… который, ну, в общем, да. Да. Пошел он нахер.
Моросит дождь. Или волны на реке настолько сильны, что долетают даже досюда, до центра города?
Она раскачивается с носка на пятку, с пятки на носок, и продолжает говорить, но уже совсем бесцветным голосом. Белые локоны, взлохмаченные ветром, похожи на всполохи молний. Красиво и страшно.
– Я все готова была ему подарить, и я подарила, но только позже. Ходила даже к какой-то бабке, прикинь, – на слове "прикинь" ее голос остается все таким же монотонным, без тени вопроса.
Прикидываю. Квартирка с узкими вихляющими коридорами, где едва протиснется ребенок. Десять. Нет, пятнадцать котов. Отвратительный запах старости, сладких духов из прошлого столетия, слежавшегося белья и плесени. И над всем этим – завеса из маслянистого аромата, и вот от него-то больше всего кружится голова и совсем нет сил убежать.
По коридорам бойко пробирается старуха в цветастом халате. Дойдя до комнаты, погруженной в неуютную лиловую темноту, оборачивается.
– Подумала хорошо? Хорошо подумала? – и глаза, как у совы, странно желтые, таких глаз у людей не бывает.
Ну и потом какая-то цыганщина, понятное дело. Поплюй на черную свечку, пошепчи вон тому уголочку о боли своей, о лихорадке своей, о желании. Оставь деньги (или что ты принесла? Золото? Серебро?) вон там, на трюмо, в шкатулочке, да-да.
– И ты это сделала?
У нее белеют губы.
– Сделала. Сначала вроде как сработало. Потом стало еще хуже.
Что и говорить, бабка забрала у нее самое ценное: немного потемневший от времени кулон с открывающимся тайничком. Пустым. Там раньше была фотография дедушки, который давно шагнул в безвременье (или просто тихо вышел на балкон подымить самокруткой и тяжело покашлять, пока бабушки нет дома?). Крошечная фотография тоже однажды бесшумно скользнула по вуали небытия и слилась с неостановимым потоком распада. Потерялась.
С чуть ли не большим трудом, чем найти крошечную фотокарточку, ей пришлось доставать другую - несуженый-неряженый не хотел и не любил фотографироваться. Пришлось почти украсть фотографию всей компании - у той самой “подруги”, ну той, которая вроде как ему нравилась, - где в отдалении сиял его профиль от вспышки фотоаппарата. Фото оказалось нужно только лишь для того, чтобы бабка что-то побормотала над ней и опалила углы.
Какой же он был? Пожалуй, что ростом с мою новую знакомую, или совсем немного повыше. Выгоревшие волосы, татуировка на плече. Ничего особенного, совсем ничего.
– Почему?..
– Он какой-то неприкаянный. Вроде все смеются, прикалываются, и он тоже. А потом как посмотрит, а глаза не радостные. Совсем.
Остановившиеся глаза. Так в полынье в крещенские морозы стоит тягучая ледяная вода, а на самом дне, страшном дне – полярная звезда. Из-под этих колючих звездных лучей она его и пожалела, а потом - полюбила.
– Он говорил, что однажды чуть не умер, поэтому в ступор иногда впадал. Типа когда маленький был, купаться пошел, а тут откуда-то сильное течение в нескольких метрах от берега. Потащило… Нахлебался воды до кровавых кругов перед глазами. Девчонка одна спасла. Он на меня один раз посмотрел, так же странно, как обычно, и говорит: “Ну вот как будто это ты была, но это не
