* * *
Бедолага Краевский – вокзальная душа – выпутался, хотя до сих пор в это мало кто верит. Честно заработанных восемь сотен рублей он дал беспроцентно и безо всякого залога. Хорошо, ему вернули долг и даже процент, а кто вернул, тоже подпортил о себе мнение. А Краевский... и так все знают, что бестолочь.
Дуракам везет. Девки к нему липнут, даром, что малый он приятный и барахло носить умеет. Однако ни одна нормальная баба не станет связываться с такой размазней.
Мимоза – последняя весна Мастера Гольцева – так и сказала: лошак! А Мимоза чувствует людей. Сам Мастер относится к Краевскому не только не плохо, а как бы хорошо. Так ведь Гольцев сроду не перед кем не отчитывался и спрашивать его никто ни о чем не станет – на то он Мастер.
Ясно одно: уважающий себя человек денег под ничего не даст. Потому с Краевским дел не имеют, разве только побирала Боб Бобов, жмот и прохиндей, да и от Бобова многие отвернулись с тех пор, как он попробовал педика в душевой Пушкарской бани, там одни педики моются, а после по пьянке пару раз раскололся, разумеется под большим секретом. Мужик он, конечно, целенаправленный – перепортил всех приличных девиц из трикотажного ателье и теперь принялся за неприличных, то есть за тех, что остались – ну просто комбайн Бобов. Деньги у него водятся: лепит из цемента то распятия, то чертей и чемоданами продает на базаре, да только деньги у него уходят, прости Господи, туда – откуда он взялся на свет, вот всю дорогу и побирается.
Прохиндей Боб Бобов проснулся среди дня, так как считал себя аристократом, и высморкался в пустой стакан. День начинался не здорово, а на левом ботинке образовалась небольшая дыра – дурной день. Боб натянул одеяло до ушей, но спать-то ему не пришлось.
В дверь трижды, как к себе домой, позвонили. Бесшумно, с ловкостью кошачьей обезьяны, Бобов пробрался в сортир и через духовое оконце осмотрел лестницу не слипшимся левым глазом. Так и есть – его обратно пришли выселять некультурные работники ЖЭКа. Чрезвычайно проворно Бобов оделся и незаметно вышел через черный ход. Звонок, что называется, звонил...
Краевский тихо переживал свое горе. Машка Гольцева – гольцевская младшая сестрица – снова ушла к военному, хоть Мастер и предупреждал, что выпорет и ее, и военного, но слова своего пока не сдержал. Теперь, когда у Краевского девять с половиной сотен живыми деньгами, она бы не стала спешить, но время уже упущено. Оставалось напиться и пойти набить голову Васе Папанину, который сильно издевался над ним, Краевским, в пятом классе. Краевский обиду помнил и всякий раз хотел...
Звонил телефон. Краевский мучительно пытался соврать и не сумел, и сейчас придет Бобов просить деньги, Впрочем, пускай приходит, все равно тошно. У Бобова голова ни о чем не болит, если только с утра, прохиндей он... И Машка тоже... Бедная Машка...
Бедная Машка гладила зеленые майорские штаны – майор Петухов отбывали в командировку.
Военный майор Петухов был счастлив. Во-первых, их маманя достала два кило икры, во-вторых, майор женится.
По такому случаю Петухов тайно купил джинсы, жаль не сходятся на животе. Тогда он начал делать гимнастические упражнения, но от этого стал еще больше есть – с упражнениями пришлось прекратить.
Петухов рассматривал в зеркало свои большие ноги и думал – как он красив! Из кухни доносился запах невкусного пара. Майор был счастлив.
Мастер налил себе еще и взял новую сигарету. Позавчера они с Мимозой отмечали полугодие их красивой совместной жизни, в буфете ресторана к ним пристал некрасивый мужчина, признался, что он разведчик и попросил достать американские джинсы. Ну, Мимоза шутки ради сделала. Знал бы разведчик, какие они американские, он бы сильно затосковал.
Элегантный Боб Бобов пришел в пиджаке. По тому, как он вытащил вино, Краевский понял, что дело предстоит серьезное, и честно признался, что у него совершенно нет денег.
Бобов молчал, Бобов пахнул одеколоном, а на лбу у него было написано: Бобов не отступит. Тогда Краевский неожиданно для себя принес из чужого холодильника начатую бутылку водки и длинный как ятаган огурец.
– Краевский, – сказал Бобов, – давай выпьем и поговорим.
– Давай, – сказал Краевский. И они выпили. – Краевский, – продолжал Бобов, заедая огурцом, – у меня к тебе очень серьезное дело. Ты знаешь, у меня порвался ботинок.
– Да? – сказал Краевский и подумал: бедный Бобов, у него порвался ботинок, завтра у него снова что-нибудь порвется, я его знаю, – хорошо, я раздобуду тебе ботинок, даже два, но только не сегодня. За ботинок полагается выпить, давай выпьем.
Выпили и Бобов сказал, что ботинок стоит денег, в которых он, Бобов, сильно нуждается, и которые Краевский зажимает. Трудный человек Бобов.
Проклятый таксомотор, дребезжа капотом, уносил Петухова к вокзалу, выбирая самые окольные пути. Надо было спешить, потому что майору билета без очереди не полагалось. Оборотная сторона майорского счастья выглядела, как и всякая оборотная сторона, то есть неважно. При мысли, что он так никогда и не станет полковником, у Петухова подгибались ноги в негнущихся сапогах. Кроме того, с четверга на пятницу ему приснился сон: он непременно будет выпорот, причем – кем и за что – не сказали. Петухова терзали сомнения.
Машка вице-Петухова осталась одна в двухкомнатной квартире. Ей до смерти захотелось позвать в гости Мастера с Мимозой, которая очень любила икру – Мимоза понимает вкусные вещи, Знал бы Мастер, что за джинсы американизируют петуховский гардероб, он бы прослезился.
Винцо Бобов принес неважнецкое. На последнюю Краевского пятерку взяли еще, а когда закрылся магазин, на совсем последнюю четвертную пошли, куда глаза глядят...
На второй этаж их не пустили, как и на первый. Бобов снял пиджак, отдал его Краевскому и прошел мимо официанта, будто куда выходил... Все обошлось лучше, чем надо.
. . . . . . .
Напротив сидела тетка лет двадцати и скоро пришла еще одна. Тогда Бобов закатал рукава и сделал атлетический жест...
У Бобова врожденная страсть к атлетизму. Однажды на пляже он засунул в плавки семипалатинскую колбасу. Половина загорающих приходили посмотреть, а два азиата по соседству ушли, не выдержали конкуренции...
Хорошо бы, думал изобретательный Бобов, незаметно облить Краевского бензином из зажигалки и спросить: – Что это за запах? Ты опять машину заправлял? – тогда девочки могут подумать, что и у Бобова машина..
– Бобов, убери пожалуйста свою зажигалку, – сказал Краевский, – от нее несет бензином.
Хрустальная идея лопнула как сороковатка под потолком. Бобов крепился, разжевывая небольшой антрекот.
Краевскому не хотелось разговаривать. Девицы пошли танцевать и он, глядя на ту, что пониже, думал о том, как сильно она шмыгает носом.
«Потрясающие бедра», – думал Бобов, глядя на ту, что пониже, однако виду не подал и доел антрекот до конца.
Вторая девица Краевскому понравилась больше – она была черна как ночь, зубы золотые, в то время как первая блондинка и с насморком. Между собой они, видимо, не знакомы, но Краевскому до этого нет дела, как и до девиц, Бобова, Машки, антрекота и вообще – от оркестра болела голова.
Девочек звали по разному: одну Вика, а другую Лика.
У Лики был насморк, у Вики, похоже, болели зубы, а у Краевского голова, помимо этого он сегодня истратил кучу времени и денег. Один Бобов времени зря не терял – он моментально познакомился с девочками и заказал водку, яичницу и два стакана чаю.
. . . . . . .
Гольцева дома не было – Гольцев был по делам, – и две молодые особы пили чай в квартире с запахом гуталина и одеколона «Шипр».
Трудно сказать, что именно – икра или четвертинка водки вывело Мимозу на откровение, но, судя по всему, жизнь у нее была прохладной и если бы не Гольцев, торчать ей за прилавком и экономить на колготках неизвестно сколько, а молодость – не ждет. Гольцев ей шубу обещал и купит, но она беременна и боится признаться – вдруг ему не понравится? У Мимозы шубы в жизни не было, так пусть сначала купит, а потом была, не была... Еще она боится испортить фигуру – тогда прощай и шуба, и человеческая жизнь.
Маша все понимала, несмотря на то, что не было у нее ни беременности, ни шубы. Правда, на шубу надежда была, а вот на беременность не очень, то есть на майора, не молод майор, но зато сидит у Машки под башмачком-с... Краевский лучше, но это надо быть ненормальной, чтобы связывать с ним свою жизнь, у него же завтра дом сгорит или еще что случится – такой он невезучий человек.
. . . . . . .
«Такой вот невезучий я человек», – думал Краевский, стараясь идти в ногу, но поминутно сбиваясь на собачий аллюр.
Вообще ему полагалась черноволосая, но когда они черным ходом пришли к Бобову, Бобов поставил самовар, а Краевский мрачно наблюдал, как Бобов вешает светомаскировочную штору, – блондинка, то есть Лика, ущипнула Краевского за бок, наверно захотела пообщаться. Ну и надавал он по ее нахальным рукам, и она стала плакать и говорить, что лучше бы она не приходила, что она думала он человек, иначе не сидела бы здесь, и потом порывалась кануть в ночную мглу, и раствориться в ней навсегда.
Краевскому ничего не оставалось делать, и он пошел ее провожать – не отпускать же бабу одну в два часа ночи – пусть бы она и говорила, будто не хочет его видеть.
Таким образом, в одной руке у него был маленький локоть, в другой большая бутылка вина, купленная на углу по ночной цене – можно сказать: руки у него были заняты.
Черноволосая – баба понятливая. В момент сообразила, до какой степени Бобов одинок и благороден, тем более он сам об этом сообщил. Да, он только что отдал другу Краевскому очень много денег, все до последнего, лишь бы из беды выручить – так всегда...
Намек оказался удачным и дева без разговоров начала раздеваться, а Бобов, содрогаясь от изысканных чувств, скрылся в ванной. В такие минуты он смотрел на себя как бы со стороны, а со стороны Бобов смотрелся классно. Оставалось решить – совсем голым выходить из ванной или не совсем. Он решил, что совсем будет лучше.
. . . . . . .
Краевский проснулся поздно. По комнате были разбросаны предметы немужского туалета, причем наиболее пикантная вещь свалилась ему на голову. Кроме него в постели находилась еще одна живая душа, и сказала душа: – Мика, не приставай!
Кто Мика, почему – Мика, Краевский не знал... Несмотря на то, что накануне он был бесповоротно, трагически пьян, подробности минувшей ночи... ах! черт... дай Бог припомнить...
Краевский заглянул в зеркало. На него смотрело опухшее, но не очень, лицо глуповатого вида. Лицо сказало «гхым» и улыбнулось, оно напоминало два вареника, баклажан и парик циркового клоуна.
Ту самую, пикантную вещь Краевский обронил по дороге, когда же он ее подобрал, соображая, куда ее получше пристроить, то заметил, что из-под одеяла на него смотрят два глаза, один из которых вызывающе весел. Тогда Краевский окончательно уверился, что он молод, счастлив и стоит в чем мать родила...
Машка провела скверную ночь. Ее мучили совесть, запах гуталина и утраченные грезы. Бедный Краевский, разумеется, снова проспал на работу и, конечно, со вчерашнего ничего не жрал. Надо бы отнести ему немного котлет, но в теперешнем положении это не совсем удобно. «Он будет в ногах у