Окаменелые сердца, или Медуза Горгона, ч.2, гл. 11

- там подтвердили ее слова. Огорченный, я поднялся на свой этаж и улегся на свою любимую мягкую кровать.
  Долго я так лежал и думал в этой сдавливающей мое тело тьме, представляя те черные тучи, которые все больше и больше наваливались на меня. Очнулся от громкого стука в дверь. Не хотелось вставать, открывать, но стук повторился, и я поднялся.
  Странно, но за дверью никого не было, как я ни вглядывался в темноту. Непонятная тишина сковала меня, когда я вышел в коридор. Сюда выходили двери многих комнат, совсем рядом была дверь моих соседей за стенкой, но ни звука не слышалось за ними. Я подсветил часы: только полдесятого – время «детское» для взрослых и старых мужиков, любящих поболтать и выпить водки. Запер дверь и вернулся на кровать.
  Кажется, я вновь задремал, потому что опять полезли на меня темные тучи, теперь пробуждая своими короткими проблесками-молниями живые картины прежней счастливой моей юности, когда я жил с родителями, когда у меня были друг и девушка. И тут вновь раздался требовательный стук в дверь. Я вздрогнул, проснулся и возмутился: наверняка, напился какой-то старик из тамошних жильцов – любопытно ему узнать, как я живу, или, скорее, ему надо денег, потому что недопил или перепил. Из балконной двери потянуло ледяным холодом: видимо, ветер теперь подул в моем направлении. Я встал и, вздрагивая от стужи, оделся, чтобы разобраться, в конце концов, с этим требовательным и настоятельным стуком. Опять вышел за дверь, тщательно ее запер и пошел в конец коридора.
  От белого снега, лежащего за окном, тьма побледнела, окружающие меня предметы приобретали нереальный, мертвенный цвет, тем более, что по-прежнему из дверей лежащих по обе стороны от меня комнат  зловеще не доносилось ни звука. И я вновь увидел пустые, заснеженные, безжизненные поля, которые чуть не погубили меня не так давно. В такой обстановке с особой резкой ясностью возникли тоскливое чувство, мысль: а не в бреду ли я, не иллюзия ли все это, не иллюзия ли вообще вся моя жизнь? Жизнь среди окаменелых сердец?...  среди бесконечных мертвых полей?...
  Я медленно стал спускаться вниз, придерживаясь за деревянные перила. И везде белесый сумрак и сплошное молчание как людей, так и всего здания интерната. Холод нарастал, сдавливал душу и тело все сильнее и сильнее, так что я задрожал и стал покачиваться и спотыкаться на этих высоких ступеньках. Хотелось уйти назад, в относительно теплую  комнату, но во всем моем существе настойчиво, призывно звучал этот сильный стук в дверь и толкал меня вперед, несмотря ни на что. Открыл бесшумные стеклянные двери и вышел в просторный вестибюль первого этажа. Здесь уже было почти морозно, а вдалеке, около входных дверей, слабо светилась тоже стеклянная комната вахты. Замерзающий, уже плохо понимающий происходящее, я медленно, как деревянные ходули, переставлял ноги и приближался к вахте. Все, что я видел перед собой, теперь мне казалось отдаленным, нереальным во времени и пространстве – я шел будто спал и видел, видел все эти бесконечные, белые, мертвые поля, которые хотят убить, похоронить меня.
  В вахтенной комнате, при свете пары свечей, сидели мужчина и две девушки: одна из них, за столом, как я видел раньше, была дежурным вахтером, а вторая, рядом с ней, – дежурной медсестрой, мужчина работал охранником. Как мне не было плохо, но я машинально отметил и даже удивился, что и девушки, и охранник, пожилой, веселый мужчина, холода, точнее, мороза, будто бы и не чувствовали. Мужчина  оживленно рассказывал, девушки заливисто хохотали, но меня, казалось, не видели, не замечали, хотя я уже стоял перед самым открытым окном вахтенной комнаты и в упор смотрел на них.
  Вдруг резкий удар ледяного ветра толкнул меня в спину, и я чуть не упал: распахнулась входная стеклянная дверь, и в вестибюль вошла сгорбленная женская фигура в черной шубе, мужской шапке с подвязанными под подбородком ушами, теплый вязаный шарф закрывал почти все ее лицо. Женщина закрыла дверь, сделала несколько шагов, поскользнулась и упала на блестящий в свете луны голубой, как лед, плиточный пол. Смех на вахте смолк, но ни одна душа не двинулась, чтобы поднять упавшую. Я подошел к ней и с большим усилием помог встать на ноги. Это была полная, пожилая, но еще не очень старая женщина, она стояла и тяжело, со всхлипыванием и надрывом, дышала, задыхаясь после каждых нескольких вздохов. Я тоже тяжело дышал, поддерживая ее, она понемногу оседала на правую ногу, наконец, охранник встал, и мы вместе довели женщину до первого кресла в вестибюле и усадили в него.
  Светила голубая ледяная луна сквозь стеклянную дверь, превращая лица собравшихся вокруг нас людей в темно-голубые куски льда. Через некоторое время женщина медленно подняла лицо кверху и стала с силой втягивать в себя воздух.
  - Воздуху не хватат… - прошептала она, - воздуху….
  - Астма у ней, - объяснила медсестра, - вот она и не может нормально дышать в помещении.
  - Воздуху не хватат… - опять  прошептала она, - воздуху…. На воздух мне надо….
  - Хватит, тетя Маша, гулять, - строго сказала ей медсестра, - холодно сейчас, замерзнешь ведь, а нам отвечать за тебя…. Она ведь каждый день в любую погоду гуляет, сюда приходит только поесть да поспать, - обратилась она к нам.
  - Ты вот что, дочка, ты мне давление померь: давит что-то меня, и сердце, и голову….
  - Я тебе недавно мерила, дала таблетки – что вам еще надо?! - еще строже, со злостью ответила медсестра больной женщине.
  - Воздуху, воздуху мне не хватат! – вдруг закричала женщина, встала с кресла, пошатнулась и неловко повалилась опять на голубовато-ледяной плиточный пол.
  Мы с охранником снова бросились ее поднимать.
  - Не трожь… не трожь меня! - захрипела Маша,- мне так легче… на бок, на бок поверни меня, - она обратилась ко мне, - вот сюда, на бок…. Вот так…. Мне легче.
  - Вы дайте ей таблетки, или, лучше, укол ей сделайте! Так же нельзя! – обратился я к медсестре.
  - Павел Александрович, не обращайте на нее внимания, - ответила мне медсестра. – Она притворяется, и уже не в первый раз. Мы ее лечим как положено, все лекарства и процедуры она получает вовремя, но всегда всем недовольна, все ей не так. Больше уколов и таблеток ей давать нельзя, иначе будет хуже.
  Мне захотелось уйти: правда, чего я вмешиваюсь: лечат ее правильно, а в старости мало ли капризов, мнительности, особенно, когда речь идет о своем здоровье? Но что-то заставило вырваться меня из этого затягивающего душу холодного безразличия, и я спросил:
  - Тогда ей, может быть, что-то другое нужно, а?
  - А что другое? – ледяное лицо медсестры искривилось в удивленной улыбке, и с него быстро закапала вода.
  - Человеческое отношение, например? Не задумывались?.. Ласковое слово, добрая улыбка?..
  Девушка чуть смутилась, лицо ее стало как-то растягиваться и сжиматься, и с него уже вовсю текла ледяная вода:
  - Не знаю…. Я никогда ее не оскорбляла, как другие, не кричала, не грубила….
  - Вас как зовут?
  - Маша.
  - Маша, здесь живут люди, старики, которым некуда больше идти, негде больше жить. Родственники, даже родные дети, отказались от своих родителей и отдали их в чужие руки, лишив самого необходимого в их жизни: своей любви и заботы. Так разве нельзя сказать им просто доброе, по-домашнему теплое слово, одно только слово, и они его ввек не забудут. Разве не так?
  - Да, да, конечно, - пробормотала Маша, - я все понимаю… вы правы…. – и она отерла воду со своего, уже нормального, человеческого лица, как будто умылась слезами.
  - А я вот одного не могу понять, - сказал охранник с тем же темно-голубым ледяным лицом, сидевший рядом со мной, - зачем своим детям, как правило, вполне здоровым, взрослым людям, эти старики отдают свои квартиры, сады, дачи, последние деньги – все свои сбережения? Отдают даже последние крохи от пенсии, которые получают здесь? Зачем? У детей же все есть, а у ихних родителей ничего нет, все казенное…. Вот и вы, я слышал, отдали дочери квартиру, а сами переселились в этот гадюшник на старости лет. А ведь у вас была квартира в Каменнограде, столице, большом городе, квартира со всеми условиями и, наверное, в хорошем месте….
  «Уже все всё знают, - подумал я, - не успел приехать, познакомиться, а уже все знают».
  - Старики отдают последнее потому что любят своих детей, - ответил я. – Вам знакомо это чувство?
  Он потупил голову и сказал:
  - Да… я люблю свою внучку… правда еще маленькую, три года только… но без нее я не представляю своей жизни.
  Сквозь темно-голубую муть прорезались его посветлевшие сердечным внутренним огнем глаза, который постепенно разгонял муть и проявлял высокий лоб, чуть полноватые щеки и зарождающуюся смущенную, но добрую улыбку на тесно сжатых губах.
  - Все бы для внучки сделали, если нужно… пошли бы на все?
  - Да, конечно… на все, - решительно сказал он.
  - Вот и старики, над которыми вы смеетесь, также. Согласны?
  Он еще более опустил голову:
  - Простите меня за глупые вопросы, я просто не подумал.
  Потом, как по команде, мы с ним встали, подняли пожилую Машу с ледяного пола, передали ее в руки подбежавшей медсестры, молодой Маши, и, несмотря на все отчаянные протесты больной, общими усилиями посадили ее в кресло. Молодая Маша ушла и через некоторое время принесла тонометр, подошла к своей больной тезке и начала мерить давление. Тезка стала успокаиваться, потом даже улыбнулась, когда Маша ей что-то сказала, наверное, доброе, человеческое.
  Теперь мы все улыбались, и я перестал чувствовать этот ужасающий, затягивающий тело и душу холод, от которого весь дрожал, и явилось ощущение ясной реальности, бодрости. Охранник из термоса налил нам по кружке горячего чая, предложил нарезанных хлеба и колбасы, и я стал согреваться еще больше. Медсестра Маша повела больную Машу в лабораторию, наверное, делать укол, а я, поблагодарив за угощение и приятный разговор, двинулся обратно, к темной лестнице с высокими ступенями, ведущими на мой домашний третий этаж.