Крылья Мастера/Ангел Маргариты*

пневмонии.
– Сквозь меня раз двадцать прошли! – вдруг слезливо заявил он и посмотрел ей в глаза, чтобы она объяснила хоть что-нибудь.
Вот если бы она это сделала, то никакие другие коварные женщины, даже Вика Джалалова, никогда бы больше для него не существовали до самой гробовой доски. Но Тася понимала ровно то, что понимал и Булгаков, но со своей точки зрения. Эта раздвоенность их разобщала больше всего. Тася даже не знали, о чём можно договориться, а договориться им не хватило тонкости ощущений. Каждый думал по-своему из-за отсутствия этого самого метафизического опыта. Они проиграли, не начав игры, потому что заглянули туда, где не было смысла и правил; и даже не знали, что заглядывают, а только инстинктивно надеялись, что не обманутся в своих лучших надеждах.
– Кто? – не поверила она.
– Ты знаешь, там же столько коридоров и переходов, мы стояли рядом с читальным залом…
Булгаков замер. Слезы навернулись на глаза. Он думал, что так приходит смерть, хотя это была всего лишь насмешка хитрейшего из пространств.
– Дальше! – безжалостно потребовала Тася.
Булгаков посмотрел на её и сдался:
– Народ валом валил… Я вначале не понял, а потом сообразил, что сквозь меня проходят люди! Было такое ощущение, что это в порядке вещей, пока наш архивариус Заднепровский не стал орать в какую-то странную, плоскую трубку, пожую на телефон, что любит кого-то. А потом оказалось, что это уже не Заднепровский, а совсем другой тип в шортах. И шорты такие, как у иностранцев на Арбате.
– Тебе не кажется странным, что шорты и октябрь как-то не сочетаются. На улице холодрыга! – раскрыла она ему глаза, нарочно не переходя в сентиментальность.
– А я о чём?! – упрекнул он её с дрожью в голосе.
И они снова ушли от верной дорожки, которую им показали, но не сообщили, что дорожка-то одна единственная, что надо уметь распознавать. Но этого самого органа распознавания у них ещё не наработалось, потому что система была безжалостной как гильотина.
– Мне кажется, ты сошёл с ума, – нашла, что сказать Тася. – Будешь, как Корейша , – напророчествовала она и закатила в потолок свои прекрасные серые глаза.
– Возможно, – констатировал Булгаков абсолютно спокойным голосом, – но дело в том, что, то же самое происходило с лунными человеками: я видел сквозь них других людей!
– Значит, мы сошли с ума! – ужаснулась Тася.
– Да! Именно так! – согласился с ней Булгаков. – Но… так не бывает! – задёргал он головой.
Она посмотрела на него оторопело:
– А потом?..
– А потом, я раз, и уже иду по Тверской.
Он только не сказал, что пялился на московских красавиц, как на чудовищ. Знать это Тасе не полагалось по семейному уставу, которое он чтил, как отче наше.
Шок был столь велик, что они несколько часов жили, как в прострации, не замечая ничего вокруг, а Булгакову не помогла даже работа над новым романов о его любимом Киеве.
– Может, обратиться к врачу? – предложила Тася, когда они лежали в постели, и каждый думал о своём.
– Ещё чего! – с презрением к медицине фыркнул Булгаков, зная методики подавления личности не понаслышке, а на практике в психиатрическом отделении центральной клинической больнице Киева. – Сами справимся! Целее будем!
А потом Тася достала билеты в венскую оперу, и Булгаков забылся на сутки и уже не оглядывался и не вздрагивал от малейшего удара в углу, за шкафом. Кстати, шкаф они наивно переставили, но это не помогло.

***
Уже когда он начал работать над Турбиными, он прослышал о Мейерхольде и «Художественном театре», о том, что там берут любые пьесы, лишь бы о революции. Поэтому соблазн был очень велик. Но вначале надо было написать роман. Тасе он заявил:
– У меня есть план!
– Какой?! – загорелась она и порезала палец, шинкуя капусту на том же столе, за которым он писал.
За окном синел январь, и падал, и падал холодный московский снег.
– Я напишу роман, потом – пьесу, и мы попадём в художественный общедоступный театр!
– Ты думаешь, получится? – сунула она палец в рот.
Он посмотрел на её, как на больную, потому что с некоторых пор подозревал её в женской недальновидности. – Я почему-то уверен! – сказал он твёрдо. – Я слежу за их репертуаром: там один примитив, а из сценария нитки торчат. Пьесы-скороспелки. Им не хватает стиля и хорошей режиссуры.
– А что такое «хорошая режиссура»? – спросила она тоном глупенькой жены.
– Это когда у тебя во здесь музыка событий, – объяснил Булгаков, и показал на свою голову.
И это презрение гения к толпе ремесленников сделало своё чёрное дело: отныне он определился в позиции: толпа и одиночка, при этом остракизм был всего лишь делом времени. Булгаков понимал, что деваться было некуда: или пан или пропал. Тася посмотрела на него с недоверием, почему же тогда его не печатают и не восхваляют?
– Тогда садись писать! – приказа она, морщась от душевной боли.
Что она могла ещё посоветовать, понимая, что пробить стену можно только силой таланта такого уровня, как у Булгакова. Но поди, докажи это кому-нибудь!
– У них нет хорошего материла, – продолжал уговаривать себя Булгаков. – Никто лучше меня не знает, что происходило в Киеве! К тому же у меня стиль и язык! А у них?..
– А у них одна графомания! – подсказала Тася, зажимая палец фартуком не первой свежести.
– Только уговор, никто, слышишь, никто не должен знать, что я делаю, ни соседи, ни тем более, гости, которых я привечаю. Это всё для дела!
Он глядел честно и воодушевлённо, словно уже завоевал гордую Москву.
– Да! – словно в экстазе воскликнула она, и глаза её загорелись, как прежде, как в далёкой молодости, когда они были бесшабашными и озорными и кидались во всякие приключения.
Булгаков только мотнул головой, полагая, что сейчас не до воспоминаний, хотя ему было, конечно, приятно вспомнить Волгу и чудовищно-прекрасные рассветы, и её помятую юбку, которую она старательно прятала от мамы.
– Даже мои лучшие друзья, не должны догадываться, иначе ищи ветра в поле.
– Я поняла, – загорелись у неё глаза, – они наши конкуренты!
– Среди писателей нет друзей! – однозначно высказался Булгаков и для острастки ткнул пальцем в потолок. – Нет! Есть завистники и враги!
– Зачем же я их тогда кормлю? – удивилась Тася и посмотрела на Булгакова с раздражением.
– Недругов надо приучать, – мудро молвил Булгаков.
Тася подумала:
– Ну тогда приводи хоть не всех скопом, а по одному, – сказала она.
Булгаков засмеялся:
– И ещё… – он странно посмотрел на неё, – если встретишь меня с любой женщиной, сделай вид, что ты меня не знаешь.
– А зачем?.. – даже не обиделась Тася, потому что всё ещё доверяла ему, полагая, что жизнь – длинная штука и чего только в ней ни случается.
– Мало ли какие могут быть комбинации и кто на кого делает ставку, – объяснил он путано, сам не веря в свои слова.
На самом деле, у него таких шикарных женщин не было. Вика Джалалова не тянула. Делом правили мужчины, добраться до некоторых из них при некоторой ловкости можно было только через их жён, но это было свинством в квадрате по отношению к Тасе, с какой стороны ни погляди.
– Хорошо… как скажешь, – отвернулась она. – Если для дела…
Только она не поняла, какого? Какие могут быть дела без жены? Разве что чужая постель? – промелькнуло у неё в голове. И она тут же, как ящерица – хвост, отбросила эту зловредную мысль, всё ещё веря Булгакову.
– Не обижайся, – взял он её за руку, пытаясь скрыть своё лицемерие. – Так надо… – дёрнул щекой от вранья. – Люди там разные, – показал он пальцем куда-то вбок, где, по его мнению, и существовал этот самый зловредный мир завистников и подлецов, – иногда только так можно добиться чего-то, прежде чем стучаться в закрытые двери московских снобов!
Он использовал то чувство отчаяния и недоверие к новой власти, которое въелось в них за долгие годы гражданской войны. Это было нечестно, это было подло по отношению к ним самим, и Булгаков ощутил себя в мерзком состоянии двуличного предателя, он эксплуатировал то, что эксплуатировать было нельзя ни в коем случае, но деваться было некуда, потому что этот аргумент был наиболее действенен в условиях всеобщего раздрая.
– Да, – неловко к его совести потянула она руку и подняла свои прекрасные серые глаза, – я понимаю и буду только рада, если у тебя получится!
Она верила в него, как в юности, и с годами её вера становилась только крепче и крепче, потому что она одна видела все те тайные знаки, которые пророчили его гениальность, но ей было обидно, почему она должна принести себя в жертву? 
– Не у тебя, а у нас! – поправил он её к её же радости и отпустил руку.
– У нас, – покорно согласилась она, пряча глаза, чтобы Булгаков не видел, как они у неё заблестели от слёз, и убежала на кухню готовить ужин, надеясь, что Булгаков всё же не уйдёт, очнётся, примет её любовь и жертвенность.
Булгаков обмакнул перо в чернильницу и под впечатлением произошедшего ровным, стремительным почерком написал:
– А ты что, меня не любишь?
– Нет! – отрезал он.
– А-а-а… – наставила она на него палец. – Ты меня разыгрываешь! Я тебе не верю!
Он поднялся, как гений, как Мефистофель.
– Ты куда?! – встрепенулась она.
– Домой!
– У тебя нет дома! У тебя есть конура в коммуналке, где слышно всё, даже как стонет твоя жена. Ты же любишь свою жену?
– Люблю! Какой твоё дело? – сделал он каменное лицо.
– А такое, что ты с ней спишь, а сам путаешься со мной! А если я тебя награжу чём-нибудь?
– Не забудь, что я врач с практикой ветеринара, – пошутил он, однако мысль в него запала, и он принялся вспоминать, когда они последний раз предохранялись, потому что вот уже две недели занимались любовью без презервативов, и слава богу, никаких симптомов никаких венерических болячек он не обнаружил и не ощутил.
Он надел шляпу и пошёл по коридору, слыша, как она бежит следом босая.
– А вдруг я забеременела? Ты об этом думал?
– У меня не может быть детей, – соврал он, влезая в пальто.
– У тебя не может быть детей?! – не поверила она. – Ты жалкий трус!
Она побежала и дальше, оставив дверь настежь. Снаружи шёл мокрый снег.
– Я не могу женить, я не хочу жениться на тебе! – обернулся он. – Иди домой простынешь.
Он свернул на проспект, где неслись машины, а она осталась стоять во дворе, под аркой.
Булгаков подумал немножко, поставил точку, встал, встряхнулся, как большой пёс, и пошёл на кухню мириться.

***
Он сумел-таки договориться!
Тася однажды застала его сидящего на корточках перед углом.
– Миша!
– Ц-ц-ц! – нервно оглянулся он. – Я общаюсь… с человеком!
«С каким?» – хотела воскликнуть Тася, потому что никого не увидела в злополучном углу, но Булгаков так на неё посмотрел, что она предпочла за благо убраться, а когда вернулась, Булгаков с довольным видом уже макал ручку в чернильницу и со спокойнейшим видом строчил, как механическая кукла Жака-Дро.
– Мы договорились! – поднял он свои светлые, как льдинки, глаза.
Он научился раздавать авансы пространству. Но что толку? Оно было немым, как железобетонная стена.
– Ну слава богу! – счастливо воскликнула она и потрепала его за вихры.
Как? Её не интересовало. Она знала, что муж разбирается в этих тонкостях даже лучше, чем в литературе. Недаром Ларий Похабов, как и Гоголь, приходил не к ней, а к нему.
В потолок лупили, не переставая. Однажды, не выдержав, Булгаков