Апрель. Середина. И дождь с самого утра. Колючий такой, на снег похожий. А к полудню и в самом деле снег пошёл, не снег даже, а крупа, игольчатая, которая сечёт по лицу тех, кто оказался сейчас на улице. Сечёт так, будто до души пробить хочет. Не верится, что ещё позавчера было солнечно и погоже: на улицах даже замелькали люди в футболках.
И всё вокруг стало на ненависть похоже. На лютую, беспричинную, когда ненавидишь, а сам не знаешь, за что. Просто так – за всё сразу. За то, что есть это на белом свете, за то, что и будет, и планы на будущее, наверняка, строит.
У Валька только будущего нет. Совсем. Никакого. Пусто впереди и черно, как в зеве неожиданно вдруг откуда-то возникшего на пути тоннеля. В самом начале, при входе, видны ещё мокрые каменные стены и своды, а дальше – поворот и – всё. Глухо, бессмысленно и неизвестно. И даже как-то - неизбежно, потому что вперёд идти всё равно нужно. Только – зачем? И идёшь, замирая от страха перед неизвестностью, и думаешь: загляну только за поворот и сразу – назад, пока за спиной ещё брезжит свет, с каждым шагом становящийся всё более и более прошлым.
Но пока это прошлое ещё озаряет ближайшее будущее. Хотя с каждым следующим шагом молекул света в окружающем воздухе становится всё меньше, а присутствие атомов тьмы почти лавинообразно нарастает. За поворотом – мрак уже как бесконечность, и слух становится зрением. И слышишь, как летучие мыши под потолком шуршат кожаными перепонками своих зловещих крыл. Ещё через мгновение начинает казаться, что до слуха доходит и их неумолчный гомон в ультразвуковом диапазоне: им-то беспросветная чернота нипочём, они тебя уже разглядели в кажущейся чернильной пустоте.
И крики их – это не слова, а будто бы громкие стенания, которые, вырвавшись из их слабых грудей, становятся уже отдельной составляющей пустоты. Пролетают мимо тебя и полосуют кожу, как острое лезвие, впиваются, словно мириады иголок, словно снежная крупа с улицы.
Валёк сидит на табуретке у смятой, давно не стиранной постели матери. Сидит так, сгорбившись и сунув руки между колен, со вчерашнего дня…
Потому что живут они вдвоём с мамой, а Вальку всего восемь. А мама у него болеет. И уже давно. Стонет, тихо так, но всегда, даже во сне. Вчера вечером стонать перестала. Валёк позвал её, а она не откликается. Он снова позвал – молчание. Тогда осторожно по плечу стал гладить и легонечко так потрясывать. Нет. Молчит опять…
Валёк смерть ещё ни разу не видел, но догадался, что это она и есть.
Пришла она, видно, из этого чёрного тоннеля, разбуженная криками летучих мышей. Вошла прямо через стену, молча направилась сразу к маме, на Валька даже не взглянула, и положила ей руку на лоб. Мама вздрогнула от ледяного этого прикосновения и затихла. Что ледяного, Валёк почувствовал, когда она мимо него проходила: у него сразу руки и ноги замёрзли, будто в тоннеле этом чёрном дождь со снегом пошёл. И даже мыши летучие затихли. Обхватили, видно, сами себя за плечи, укутались в свои кожаные крылья и оцепенели. Так и висят вниз головой, коченеют. И мамины руки к утру совсем холодными стали…
Тогда Валёк сполз со своего табурета и сел на корточки перед телефоном, который на полу рядом с маминой кроватью стоял. А возле лежала бумажка, на которой только две цифры написаны, – «03». Их Валёк и набрал на аппарате.
Два длинных гудка, будто бы вырвавшиеся из тоннеля, который всё это время Валёк перед собою видел, тянулись долго-предолго. Потом там голос, женский и тёплый, наконец, сказал:
- «Скорая»… Говорите, слушаю…
А Валёк даже растерялся сначала от этого голоса домашнего, пришедшего к нему в тоннель из жизни. Помолчал, помолчал, а потом сказал:
- Тётенька, а у меня мама дышать перестала…
Голос в трубке стал сразу злым и похожим на крик летучих мышей:
- Мальчик! Перестань баловаться и повесь трубку!..
И трубка запищала, как летучая мышь, противно и часто.
Вальку стыдно стало, что он разозлил эту невидимую тётеньку. Он покраснел даже, и сам это почувствовал, потому что кожу на голове начало часто-часто покалывать, будто бы на неё сразу снег, заоконный, колючий, падать стал.
Валёк снова сел на свою табуретку и сунул ладошки между коленками. Посидел так немного, а когда мыши снова шуметь начали, чтобы их распугать, пошёл на кухню и поставил на плиту чайник кипятить. Затем снова вернулся к маме. Посмотрел на неё. Опять встал и пошёл в ванную. Там под краном намочил краешек полотенца, вернулся и стал им маме лицо и руки протирать. Аккуратно, чтобы не потревожить.
Опять побыл рядом. И понял, что неподвижно сидеть нельзя, потому что тогда света в тоннеле становится всё меньше и меньше.
А что делать, Валёк ещё не знал…
Взял с тумбочки расчёску и стал маму причёсывать. Красиво причесал. Постоял рядом, посмотрел, полюбовался…
Потом взял со столика мамину помаду и губы ей красить стал…
Потому что ведь нужно же что-то делать, а что делать, Валёк не знал.
Подсказать было некому, потому что они ведь с мамой только вдвоём живут…
|