Атомный век

он знает всё окрест километров на триста.
– Куда он денется. Не кормите его. Можете не поить. Всё расскажет.
– Ну да, – вроде бы как нехотя согласился Гаврилов. – А вертолётчик?..
Он специально не назвал его по фамилии, словно бы порицая за дезертирство. Да, подумал Берзалов, никогда не предполагал, что придётся решать чью-то судьбу вот так за кухонным столом. С какой стороны ни погляди – все правы. Прав Русаков, который устал от войны, правы мы, потому что есть такое понятие, как долг. Как верно поступить, никто не знает. Так и не придя ни к какому решению, он встал из-за стола, чтобы налить чая.
– Не знаю, – сказал он на вопросительный взгляд Гаврилова. – Время ещё есть. А где он сам-то?
– Да за домом горюет.
– Раньше надо было горевать, – зло сказал Берзалов и, как никогда, ощутил свою правоту, но от этого легче не стало.
Кец совсем по-взрослому вздохнул: разговор старших он воспринимал очень серьезно. Они выпили по кружке чая с сухарями. Берзалов оделся и вышел, но капитана Русакова сразу не нашел. Куда вертолётчик делся? – гадали все: и Архипов, и Юпитин, и даже – Ефрем Бур, которому по статусу не полагалось высказываться на подобные темы, а тем более иметь собственное суждение о старших по званию. Кто-то даже хотел бежать искать без команды, да не осмелился под строгим взором Гаврилова. А самые ретивые – Гуча и Петр Морозов предложили Берзалову свои услуги, мол, мы всей душой, если что, если надо пострелять – с большим уважением к товарищу старшему лейтенанту.
Берзалов, сам не зная зачем, передёрнул затвор автомата и пошёл, не приняв ничьих предложений о помощи – даже от верного Гаврилова. И несколько мгновений чувствовал, как он осуждающе глядит ему вслед: «Погибнешь, как дурак!» «Дырку просверлишь», – хотелось обернуться ему, но он, конечно же, не обернулся, потому что не верил, что капитан Русаков будет стрелять по своим. А затвор передёрнул чисто инстинктивно, даже сам удивился, скорее, по привычке, чем осознано. Для демонстрации миролюбия, разве что, повесил автомат на плечо, показывая тем самым, что не собирается никого подозревать в низменных намерениях, и подался за баньку, ожидая обнаружить там пьяного в стельку Русакова, потом – за сараи, где тоже можно было красиво налакаться с горя, но нашёл его абсолютно случайно и абсолютно трезвого – за сеновалом. Тоже неплохое и даже комфортное место для возлияний. Оказывается, храбрый капитан выпустил красавицу из погреба и они выясняли отношения.
– Зинаида! Ты не понимаешь! – кричал он, сжимая двумя руками, как древко флага, ПКМ. – Не могу я уйти. Остаюсь я. Душно мне здесь и страшно. Не моё это!
– А что твоё?! – срывалась она на крик.
– Моё – там, – кивнул он головой в сторону того места, где ранили Зуева. – Там, вместе со всеми.
– А я?! – кричала она снова, хватаясь за растрепанную голову. – Обо мне ты подумал?
– Солдат я, понимаешь, – сказал он тихо, но очень веско. И в его голосе наконец прозвучало то, за что его уважали в армии, – уверенность в своих поступках. – По-другому я не умею.
– Ну и катись-ь-ь, солдафо-о-о-н! – воскликнула она в отчаянии. – Катись колбаской по Малой Спасской!
– Ну и покачусь, – согласился он, но не сделал и шага, чтобы уйти, а наоборот, протянул руки к Зинаиде, чтобы утешить её зарёванную и всхлипывающую.
Берзалов вспомнил свою Варю, вспомнил, как они тоже выясняли отношения, разумеется, без скалки и без воплей, но с теми же самыми острыми чувствами, стиснул зубы от боли и больше не стал слушать, а тактично вернулся к себе, во временный штаб. Нельзя было сказать, что он до конца поверил Русакову, но кое-что понял: заговорила совесть в капитане, вот он и захотел всё исправить, даже несмотря на трибунал. Ну и ладушки, подумал Берзалов, переключаясь на другие заботы, одной головной болью меньше. А капитан молодец!

***
Вертолёт не прилетел ни в шесть тридцать, ни часом позже, ни даже в девять часов вечера. Сколько ни прощупывали сканером эфир, он был пуст, словно бы и цивилизации не существовало вовсе – один сплошной космический гул. Хотя какая цивилизация – остатки былой роскоши, поэтому Берзалов и волновался: даже в окрестностях Серпухова была связь, а здесь – нет. Было отчего беспокоиться. Какая-то аномальная область.
В двадцать тридцать, когда ждать стало бессмысленно, Берзалов отдал команду на движение. Не прошло и пяти минут, как в отсеке раздались странные звуки. Стали разбираться. Оказалось, что хитрый Сэр, воспользовавшись моментом, прополз под ногами у всех вдоль отсека и залез в загашник. Хорошо хоть бдительный Архипов вовремя заметил, что брезент шевелится вовсе не в такт движению бронетранспортёра – это Сэр, не мудрствуя лукаво, с деловым видом тащил говяжий окорок, чтобы было удобнее грызть его. Виновник происшествия был извлечён на свет божий. Окорок, естественно, у него отобрали и с горечью обнаружили, что Сэр успел сожрать почти все копчёные шпикачки, которые Гаврилов выделил первому экипажу. Сэру накостыляли по шее и отправили в противоположный край отсека, подальше от греха, туда, где на бронежилетах лежал связанный Касьян Ёрхов. Архипов, который был большим знатоком по части пожрать, долго сокрушался и ворчал:
– У-у-у… обжора, больше ничего не получишь, – и грозил Сэру кулаком, а Сэр в ответ оскалился и, облизываясь, показывал ему сахарно-белые зубы.
Теперь и оставалось только вдыхать запах копчёных шпикачек. Внезапно Клим Филатов выругался и так резко затормозил, что Берзалов, увлеченный происходящим, больно ударился лбом о край люка. Хорошо хоть шлем не снял.
– Товарищ старший лейтенант!.. – возмущенно крикнул Филатов.
На дороге с решительным видом, скрестив руки на великолепной груди, стояла подруга Русакова – Зинаида Ёрхова, красивая и величественная в своём гневе.
– Вот это тё-ё-тя-я-я… – восхищённо высказался Колюшка Рябцев, у которого из-под шлема виднелся бинт.
Берзалов откинул люк и высунулся наружу:
– Жить надоело?!
С минуту они разглядывали друг друга. Только у Берзалова было преимущество: Ёрхова стояла в синем свете ночных фар, и её хорошо было видно. Красива она была: статная и сильная. Видная женщина, на таких внимание обращают даже в толпе.
– Капитан… – позвал Берзалов и вспомнил свою Варю. – Иди… к тебе…
– Что? – встрепенулся Русаков, который угрюмо и отрешённо сидел в самом дальнем конце отсека, рядом с продуктами.
– К тебе, говорю, на всё про всё у тебя две минуты.
Русаков выскочил в люк и спрыгнул на землю. Слышно было, как он решительно направился к своей подруге. Потом он возник в свете фар, потом они оба враз заговорили – нервно, на грани срыва. И каждый талдычил своё: она – люблю, он – расстаёмся, долг превыше всего, и баста!
Берзалов сел на своё место и приказал всем тем, кто проявил нездоровое любопытство и высунулся наружу.
– По местам! Это не спектакль! Филатов, выключи фары и поддай газу!
Филатов так и сделал, и голос Русакова, от которого, действительно, пчёлы роняли мёд на лету, пропал за шумом двигателя, а все дюже любопытные остались с носом.
– Ну баба даё-ё-ё-т… – с восхищением сказал Юпитин, и на лице у него была написана зависть. – Мне б такую… есть за что подержаться…
– Так ты ж вроде как уже держался?.. – решил похохмить Сундуков, но Юпитин так на него цыкнул, что Сундуков тут же изумленно моргнул и спрятался за Гучу, потому что здоровяк Гуча поменялся местом с Чвановым, который ухаживал во втором бронетранспортере за Зуевым.
В отсеке повисла напряженная тишина, и каждый думал и мечтал о такой безоглядной любви, когда женщина из-за тебя бросается под колеса БТРа. Только не каждому выпадала такая судьба и уже, судя по всему, не выпадет никогда, подумал Берзалов, и ему сделалось втройне горько.
Гаврилов спросил напряжённым голосом:
– Роман Георгиевич, что у вас там?
– Всё нормально, Федор Дмитриевич, всё нормально… сейчас тронемся.
Русаков вернулся в бронетранспортёр ровно через полторы минуты и, ни на кого не глядя, молча полез на своё место. Берзалов не удержался, глянул на часы и скомандовал:
– Вперёд!
Шли на малой скорости, во-первых, из-за Зуева, а во-вторых, чтобы меньше шуметь и лучше приглядываться к местности. Однако всех, без исключения, волновал один, отнюдь непраздный и крайне любопытный вопрос, что такого можно сказать любимой женщине, чтобы она отреклась от тебя в течение одной минуты. У всех так языки и чесались, даже у Берзалова, но он, чтобы не сболтнуть глупость, крепко-накрепко приказал себе следить за местностью и думать только о Варе.
По мере того, как удалялись от реки, дорога сделалась суше и в воздухе появилась пыль. Звезды висели, низко-низко, огромные-огромные, и порой казалось, что они сыплются на голову. Как-то внезапно, словно скачком, из-за леса показалась луна, и Берзалов ахнул, она была непомерно большой, в полнеба, но не это было самое жуткое. Самое жуткое заключалось в том, что это была уже не луна в прямом смысле слова, а вроде бы череп с двумя огненными глазницами и дыркой там, где у живого человека должен быть нос, ну, и разумеется, с зубами, как у лошади. А когда Колюшка Рябцев икнул от страха и заявил своё обычное: «Не верю!», Берзалов понял, что ему самому вряд ли привиделось, что луна-череп самая что ни на есть очевидная реальность, посланная им с неба. Вот об этом-то я точно не упомяну в донесении, подумал Берзалов и едва не перекрестился. У Колюшки, которому по долгу службы, вынужден был следить за дорогой, зубы стали лязгать сами собой, как машинка для заряжания ленты, а Бур от страха выругался матом – витиевато и забористо и попытался забиться под руль управления, чем вызвал праведный гнев Клима Филатова. Остальные в отсеке никто ничего не понял, потому что не имели возможности следить за окружающей местностью. Это обстоятельство и спасло их от преждевременной паники.
– Федор Дмитриевич! – нервно воскликнул Берзалов, который сам испытал неподдельный ужас, – видите?!
– Вижу… – раздался в наушниках спокойный голос Гаврилова, – я его уже давно вижу.
И Берзалов понял: чего в этом мире только ни бывает – даже та самая метафизика, о которой подполковник Степанов отзывался с величайшим презрением, имеет вещественное проявление – на тебе, вот она – в самом что ни нас есть физическом выражении, на небесной тверди во всей своей красе. Как от такой очаровательной иллюзии отречься?
– Что вы думаете? Что это такое? – быстро спросил он, пытаясь избавиться от страха, который схватил его, как волк в чаще.
– Думаю, что мы вошли в неизведанную область. А ещё я думаю, что нас пугают. Что будем делать?
Голос у него был такой будничный, такой невозмутимый, можно даже сказать, сонный, будто бы речь шла каком-нибудь заурядном атмосферном явлении. Берзалов был ему очень и очень благодарен за мудрость и ещё раз убедился, что не зря взял старшего прапорщика в глубокую разведку и что никакой Кокурин его не заменит, будь он хоть трижды суперчемпионом в ловкости.
– Сейчас… – пообещал он, успокаиваясь, и вытащил на броню бандитского отпрыска – Касьяна Ёрхова. – Говори, что это такое? – потребовал он, тыча пальцем в луну-череп.
– Пить хочу… – прошепелявил Касьян, заваливая голову набок, как полудохлый воробей.
Берзалов испугался что Ёрхов тут же