держался лучше. Цвет его лица был ещё розовым, и характер весёлым, выдавали только глаза: бегающие, нервные.
Но Граф погружался в себя и в идею абсолютной свободы, включавшей в себя первым пунктом освобождение ото всех оков общественной жизни.
–Мне всё мешает! – пожаловался он Меццо. Поместье пустело, слуги, удивлённые и напуганные, спешили таиться, только в этот раз по-настоящему. – Мне мешает обувь, мне мешает даже речь…вот бы от всего этого избавиться!
–Ты не станешь свободным! – лицо Меццо вдруг ожесточилось. – Даже тогда!
Теперь Меццо позволял себе грубить: манеры и этикет – это оковы.
–Почему? – Граф испуганно воззрился на своего соратника.
–Ты богат! – с отвращением ответил Меццо. – Даже если ты ешь похлёбку как я, ты не будешь как я. мой отец…и отец его отца – они не были богаты. Они были свободными. Они каждый день молили за покой души для нашего далёкого предка, который проигрался! Если бы не он, не его неуступчивость, мы были бы как ты…жалкими холуями, служками золота и желудка! Мне не по пути с тобою!
Граф зарыдал. В рыдании своём он был страшен, говорил, что не от зла он богат, проклинал своих предков, и молил Меццо остаться.
Меццо снизошёл до ответа:
–Да зачем тебе моя судьба? Судьба свободного?..
–Я тоже буду свободен! – вскричал Граф с бешенством. – Я от всего избавлюсь! Увидишь!
***
Граф колебался у самых дверей, но Меццо уговаривал его:
–Она добрая женщина. Твой век и твои люди назвали бы её ведьмой, а я назову её спасительницей и святой.
Они стояли вдвоём у лесного домика, спрятанного в самой тени леса. Пришли пешком, как честные паломники, и даже босые. Ноги ныли, саднили…
–Святой…– повторил Граф как зачарованный и толкнул заветную дверь.
Его уже ждали. Простоволосая рослая женщина с круглым приятным лицом вышла ему из темноты навстречу со свечой, оглядела с нею Графа, убеждаясь, что это именно он, и предложила сесть.
–Постою, – возразил Граф, – кресла для слабости!
–У меня нет кресла, – возразила женщина, –простая грубо сколоченная лавка. Разве не знаешь ты, кем был сын небес?
Сработало. Граф сел, только сейчас обнаруживая для себя собственную усталость. Удивился ей.
–По доброй ли ты воле здесь? – мягко спросила женщина.
–По своей. Только моя воля значит мне, – Граф почувствовал, как странно и радостно, предвкушая счастливый итог, забилось его сердце.
–Золото тяготит? Свободы ищешь? – допытывалась женщина.
Граф обернулся на Меццо, искал его поддержки, но Меццо хоронился в тени, его лица не было видно.
–Ну? – поторопила женщина всё также мягко, но что-то в голосе её изменилось.
–Да.
–Дело простое, – утешили Графа, – попросить о свободе надо. Да подписать…
Граф прикрыл глаза. Перед его внутренним взором пронеслись все земли его поместья, знакомые ему с детства, шелковые отрезы на платья и камзолы, лошади с умными глазами, золотые чётки отца, и множество прочих. Семейных реликвий.
От всего отказаться?
И тут же представилось ему бескрайнее яркое небо, и болезненно яркий свет свыше, и мягкий голос и сладкозвучные лиры ангелов, и хор, возвещающей о пощаде для его души. Только там спасение. Только там свет и только туда его путь.
–Что я должен сделать? – Граф поднял глаза на женщину.
–Подпиши, – в полумраке сунула она под руку лист бумаги, обхватила его пальцы своими пальцами, до боли сжимая перо.
Граф не заметил боли. Как не заметил он и того, что наконечник пера впился в его пальцы и несколько капель крови упало на лист, помечая его клятвой.
–Нестрашно, правда? – спросила женщина, когда Граф закончил выводить своё имя. Граф отложил перо в сторону – почему-то облегчения не было, оглянулся на Меццо – свеча женщины выхватила его лицо из мрака.
Бледное лицо.
–Всё? –глядя на него, неуверенно спросил бывший Граф.
–Нет, – женщина хитро улыбнулась. – Подними руку вверх и скажи: «Revoco!» и придёт свобода.
Словно во сне, бывший Граф поднял руку и произнёс самое светлое и самое страшное слово.
***
–Смети эту мерзость с моей лавки! – потребовала женщина, когда от Графа осталась лишь горсть серого несчастного пепла.
–А волшебное слово? – возмутился Меццо, но ещё до того, как женщина глянула на него так, как смотрела всегда: холодно и зло, торопливо взялся за метлу. – Ох, знала бы ты, как он меня замучил! Фанатиком ведь оказался. От пищи стал отказываться, в рубище ходил. Я тайком три недели жрал, боялся, что всё обломится…
–Тебе лишь бы пожрать! – фыркнула женщина, любуясь подписью навек пропавшего Графа.
–А тебе нет? – Меццо опёрся на метлу. – Хочешь сказать, из добродетели всё это? и я к нему пошёл не по твоей наводке? И терпел всё это…
–Из добродетели, – подтвердила женщина, пряча лист завещания пропавшего из мира людей Графа. – Он запутался, а я помогла.
–Ой ли!
–А если тебя совесть замучила, – перебила женщина, – ты только подними руку вверх и скажи: «Revoco!». И всё кончится.
–Да ну тебя, – обиделся Меццо и усерднее принялся счищать останки Графа. В конце концов, в самом деле – они помогли Графу. Да и действительно честный да разумный человек так бы не спятил и не попался бы на фанатизм случайности. Значит, сам виноват!
Меццо даже кивнул своим мыслям, подкрепил их таким убеждением и на душе у него полегчало.
Revoco (*) – отрекаюсь – лат.
