Окаменелые сердца, или Медуза Горгона, ч. 1, гл. 8

хотя в тебе я никаких чувств к себе не вижу.
  Тамара замолчала, постояла, прислонившись к стене, и медленно опустилась на пол.
  - Мне нужен в доме мужчина, хозяин, на которого я бы смогла целиком положиться, мне нужен настоящий муж.
  - Я, конечно, под эту категорию не подхожу…
  - Я не могу жить без хозяина в доме… и я не могу жить без постоянного секса.
  - Я для тебя плохой мужчина?
  - Нет, мужчина ты превосходный… но мне нужен хозяин: мне надоело, невмоготу делать постоянно мужскую работу, а ты к ней неприспособлен…
  - Почему?
  - Ни подмести толком не умеешь, ни стулья склеить.
  - Я жил с женой двадцать лет, многое в доме делал своими руками, и жена не жаловалась.
  - Ну и что ты делал?
  - И вешалки крепил в стене, и занавески на пробки вешал…
  - Ну, это ерунда.
  - Я бы не сказал… Тамара, ты просто не умеешь никому ничего прощать.
  - Возможно… моя фамилия Максумова, от слова «Максимум», может быть, поэтому…
  - Может быть.
  - Не знаю: смогу ли я сегодня заснуть: таблетки действуют уже все слабее и слабее…
  И они стали готовиться ко сну: каждый в своей комнате. Павел, как всегда, забрал постель из бытовки, раздвинул диван и постелил на него. Лег, но не спалось: недавний разговор с Тамарой будоражил душу, напрягал нервы – не спалось. Вышел из квартиры в коридор, покурил, но не успокоился.
  «Значит, опять не то, как и всегда было с женщинами, - думал он. - Я их любил, а они меня – нет. И начиналась бесконечная тяжба: я говорил с ними любящим сердцем, а они со мной – равнодушным умом. В результате, мы не понимали и не могли понять друг друга всегда – и ругались, ругались, а потом расставались, и уже навсегда… А люблю ли я ее? Не знаю, но в душу она мне точно запала».
  Так лежал он долго, пока не понял, что не только Тамара, но и вся ее квартира ополчились против него. Уже не туман, как прежде, а вся квартира источала из себя темноту, какие-то черные капли неведомой жидкости, выползали из черного окна, где зловещими глазами смотрели на него глаза противостоящих домов под черным небом. Павел огляделся: и в комнате, где он лежал на диване, стало значительно темнее: темноокрашенные и стоящие в густой тени вещи будто выдвигались, становились крупнее и постепенно заполняли всю комнату. И тоска, прежняя, знакомая, опять схватила его за горло и начала давить его своими черными, жестокими руками. Как будто и не было новых встреч, Тамары, надежды на возрождение, на новую жизнь, а была только она, везде и всегда: черная, неизбывная тоска.
  Да, она была всегда, с юных лет Павел признался с горечью самому себе, что все надежды его любящего сердца были напрасны, что того дела, той женщины и тех людей, которые ему нужны и без которых он не мыслит своей жизни, он никогда не найдет. В конце концов, он понял, что в этой жизни он просто лишний человек, никому, по большому счету, не нужный, и охладел, охладел, казалось, навсегда. Так годы многие прошли. И вот, в 59 лет Господь позвал его, позвал к Себе крепко, когда Павел ясно понял, что без Его помощи ему не выжить перед духом злобы поднебесной. И тогда он четко понял, что Господь – Свет, и нет в Нем никакой тьмы, что этот Свет – добро, милосердие, любовь. Этот Свет он видел в солнце и даже в электрическом освещении, а Тамара его постоянно гасила. Конечно, за бытовые услуги чиновники драли деньги с жильцов немилосердно, но уж не так, чтобы частым выключением света из экономии превращать свой дом в мрачную пещеру с одной светящейся лампочкой там, где находилась хозяйка.
  Вот сейчас все это так обступило Павла, что он почувствовал физическое желание своего конца, ведь даже Тамара, последняя надежда Павла, оказалась такой же, как все.  Да, эти по-своему хорошие люди, далеки от него, как инопланетяне, поэтому равнодушны к нему и выражают свои чувства к нему только в том случае, когда им от него что-нибудь надо.
  Как ни странно, но демон, так любящий «обличать» меня в моих ошибках и несчастьях, молчал. Павел, выключив в комнате свет, пошел на кухню, чтобы прибегнуть к последнему средству. Бутылки, которую пила Тамара, не было. Павел помнил, что Тамара его не раз предупреждала, чтобы он никогда не заходил в ее комнату во время ее сна, но теперь он не мог удержаться и двинулся через коридор, через свою темную комнату к ее комнате, решив только посмотреть, как она спит.
  Странно, но у Тамары горел свет, которого она не любит, хотя раньше никогда такого не было. Тишина стояла гробовая, и Павлу стало жутко. Представить, что в своей комнате Тамара сидит или спит со включенным светом, было невозможно, тем более, у ней бессонница. Ударами судьбы прогрохотали часы, Павел чуть не упал от неожиданности, потом собрался с духом и с большой осторожностью приоткрыл дверь комнаты Тамары.
  Она сидела на тахте, где когда-то занималась с Павлом любовью, и смотрелась в зеркало на своем журнальном столике. Зеркало было немаленькое, и Тамара, наверное, видела себя хорошо. Она смотрела на себя очень внимательно, пристально, как бы молча беседуя с собой. Павел заметил, что профиль ее лица и само лицо в зеркале были несколько необычны, как будто существовали отдельно друг от друга. Профиль вполне естественный, привычный, а вот отраженное лицо в анфас, его сузившиеся глаза, сжатые губы, заострившийся нос делали его каким-то злым, надменным, мрачным. Долго она так смотрела на свое лицо и, наконец, сказала:
  - Уйдет он от тебя, Максумова, не захочет с тобой жить и выносить твой скверный характер. Заездила ты мужика, видно, совсем.
  Она вздохнула:
  - Ты мне мешаешь, Максумова, уйди прочь: мне надо замуж выходить, а ты уже довольно покомандовала, пора и честь знать, чтобы не остаться навек одинокой, так что и воды будет некому подать.
  - Меня-то и вообще нет, я только твое отражение, есть только ты сама: вот и уходи сама от себя, - прошипело со злостью отражение.
  У Павла волосы на голове встали: шипение и злоба явно исходили только от зеркала, профиль же Тамары был неизменно спокоен, привычен, как и приглушенный звук ее голоса.
  Она опять долго смотрела на свое отражение и, вздохнув, ответила:
  - Да, ты права.
  Она опять помолчала, подумала, потом обхватила свою голову обеими руками и с силой потянула вверх: резко захрустели кости. Павел, широко раскрыв глаза, смотрел, как эта голова в руках Тамары отделилась от тела, причем без единой капельки крови, и приблизилась к зеркалу. Некоторое время руки держали ее перед ним, потом развернули лицом к безголовому телу и поставили перед зеркалом, заменив отражение на его реальный источник, если его можно так назвать. Это, так называемое, реальное лицо было точно такое же, как и его бывшее отражение, которое оно заменило: злое, надменное, мрачное.
  - Может быть, мне так удастся заснуть, - глухо, утробно проговорила животом безголовая Тамара, - теперь не надо думать, соблюдать принципы – полный отдых и расслабление…
  Она легла под одеяло и проворчала:
  - Только бы этот дурак там угомонился и не заглянул сюда.
  А Павла за дверью уже не было…  Как зомби, бесчувственно, автоматически, он дошел до своей комнаты, включил свет и долго смотрел на портрет Тамары, сделанный неизвестным художником, который понял ее душу.
  Спать он не мог и в тягучей, тянущейся тишине долго ждал первого слабого признака рассвета. Иногда проваливался в черную и тоскливую муть, где видел коварно улыбающуюся ему голову Тамары без тела или ее тело без головы, и дикий ужас пробирал его до костей, до самой сердцевины мозга и сердца. С диким воплем вырывался он из этого адского омута, сердце сжималось, колотилось, вызывая тошноту, и он продолжал лежать с открытыми глазами, ничего не понимая, не чувствуя, кроме этой тошноты и тоски, моля Господа только об одном: чтобы скорее наступил конец, неважно какой, но конец. Лишь с рассветом он смог забыться; проспав часа полтора, он болезненно дернулся, как будто кто-то бесцеремонно встряхнул его, и пробудился.
  В слабом, жидком рассвете нового дня перед ним стояла Тамара в привычном для нее темно-синем ворсистом халатике, вполне нормальная, с головой на плечах. Бледная, застывшая, как неживая, она спокойно смотрела на него, сжав тонкие губы в одну горизонтальную полосу. Она села рядом на широкую, выдвинутую из дивана кушетку, на одной стороне которой лежал Павел.
  - Доброе утро, - пробормотал Павел. – Удалось уснуть?
  Она помолчала и сказала:
  - Нет… всю ночь мучилась… Я знаю, ты узнал мою тайну…
  Павел задрожал. Она продолжала:
  - Знаю… но только об этом никому не говори…  У меня это давно… только муж знал об этом… и больше никто. Никому не говори.
  - Тебе это помогает заснуть?
  - Когда как… иногда помогает… Сегодня не помогло.
  - Голова тебе мешает жить?.. Противоречит сердцу, чувству жизни?..
- Наверное, так…  О Боже, как же мне тяжело и плохо!.. – она закинула голову, вытянулась и закрыла глаза.
  Теперь она была перед Павлом почти прежняя, близкая, привычная, горячо любимая. Он обнял ее, стал целовать…  Она не сопротивлялась, вяло отвечала ему и позволила расстегнуть ее халатик. Продолжая ласкать ее тело… Павел заметил… заметил… эту бледную, чуть оранжевую полоску вокруг ее шеи…  Да, именно в этом месте голова отделилась от шеи… Пыл испарился, Павел  отстранился и лег рядом.
  Долго они лежали так в разливающейся бледно-синей и грязной жидкости рассвета, каждый думал о своем. Потом Тамара медленно встала и пошла умываться, Павел начал заправлять свою постель. Привел себя в порядок и, взяв в руки книгу, сел на диван. «Ну что ж, - думал он, - я немало видел всякой чертовщины, чтобы придать слишком большое значение сверхъестественному дару Тамары «отвинчивать» свою голову. Во мне самом сидит поганая тварь, мучающая меня почти постоянно. Но живу же?.. Почему же и сейчас мне не продолжать жить и любить Тамару? Она-то в чем виновата?».
  Ударил «колокол» часов, и перед ним резко, как восклицательный знак судьбы, возникла Тамара:
  - Где бутылка водки, которая стояла в буфете на кухне? Ты… выпил!.. То-то, я смотрю, от тебя спиртным попахивает…
  Павел удивленно посмотрел на нее:
  - Ты что, Тома? Я не пью, ты же знаешь.
  Она кинулась искать в шкафах, но не находила.
  - Ты выпил, а бутылку выбросил!.. Зачем ты это сделал? Ты пьяница… не можешь без спиртного?!
  Павел встал и подошел к буфету и тщательно все пересмотрел – бутылки водки не было.
  - Тамара, я этого не делал, поверь!
  - Врешь, врешь!! Где бутылка, говори?!
  Павел сел на диван и замолчал. Тамара всхлипнула и убежала на кухню. Павел подошел к ней:
  - Тамара, есть такое понятие, как «презумпция невиновности»: человека нельзя обвинять, не доказав его вину.
  - Врешь ты все, врешь… и всегда мне врал!! – со слезами кричала она.
  Павел, сокрушенный, ушел в комнату и сел на диван. Вот именно теперь ему и захотелось выпить, и покрепче. Долго он так сидел и ждал, опять прозвонил о нем, ударил по нему «колокол» часов, а он продолжал смотреть на портрет Тамары, изученный им ныне, кажется, досконально, но все-таки продолжающийся оставаться для него зловещей загадкой. На кухне слышалось звяканье посуды, что-то пыхтело, шипело…  Павел встал и пошел на кухню.
  - Тома, дай мне денег: я пойду и возьму бутылку. Дома у меня пенсия, так что я тебе сразу отдам.
  Она