Никогда

определят какая моя душа. Грешная ли…святая.
–Кто определит? – люди иногда ждут такого судилища, не желая принять или хотя бы услышать простой истины: их души не будут судить. Если бог камень, а дьявол песок, то кто станет судить их? Величайшая кара для души, без всякого определения степени её грешности или святости, состоит в другом. А человек и на земле может помучиться.
–Ангелы? – Она смотрит на меня искоса. – Ну не такие ангелы как ты, а другие…с крыльями и нимбами.
–Думаешь, я ангел? – я улыбаюсь. Я не умею смеяться, но улыбаться могу.
–Ангел Смерти, – серьёзно соглашается Она.
Я киваю:
–Красиво звучит.
Только ангелы живут в мире людей. Они не при делах здесь. И я даже не смерть в чистом виде. Я вообще всё, что есть в мире, и в то же время – глухота и пустота. Я и мои агенты организовываем приход душ сюда, каждый по-своему, каждый отвечает за свою душу, данные которой выпадают по жеребьёвке каждый день.
Именно по этой причине я всё и ничего. Я –  вода, что заполняет лёгкие. Я – огонь, что пожирает плоть. Я – уродливые гнойные струпья, что ползут по телу. Я – змея, что полна ядом и испугом. Я – обвал, сталь, свинец, петля, нелепость, глупость и стечение обстоятельств. Я, в конце концов, проводник, у которого даже ответвлений в единственной дороге туда-обратно в посмертиях и проводах нет.
Я то, что убивает и то, что провожает к порогу, но не переступает его.
–Что меня ждёт? – Она останавливается, всем своим видом демонстрируя категоричность. Ну просто точь-в-точь один римский император, который в знак протеста к собственной смерти, сел на дороге, прямо в песок, и принялся распевать кабацкие песни.
–Думаешь, поможет? – наблюдать было забавно, но не настолько, чтобы долго стоять на одном месте. – Ты уже мёртв!
–Искусство нельзя убить! – фанатично возразил император. – А я принадлежу к искусству, я – великий артист! И я бессмертен.
Пришлось прибегать к радикальным мерам. По доброй воле он вставать не желал. Зато быстро передумал бунтовать, когда увидел мой настоящий облик, и понял, что я могу доставить его и по кусочкам…
–Ну? – Она требовательно смотрела на меня.
Неужели Она думает, что я ей скажу? Это тайна. Великий секрет, который может пошатнуть человеческое общество, разуверить его во всём.
–Там что-то страшное, да? – Она отшатывается, смотрит теперь с ужасом. – Там ад? Пламя? Змеи? Черти?
Всё это можно сносить. И пламя, и змеи, и чертей – если были бы ещё эти черти, конечно! Одно лишь не выносит человеческая дуга – пустоты – и именно к пустоте я веду каждую душу. Потому что таков мой долг, который, наверное, вплетается в какой-то общий план мироздания. И ещё потому что я завидую тому, что они жили и чувствовали, а я нет.
Но это всё выдумано не мной. Это просто есть. Есть земная жизнь, в которой душа появляется с криком, зная о конечном итоге, но забывая его в среднем на третий месяц жизни, и есть пустота в конце.
Душ слишком много, людей много, но пустота ждёт всех. От первых не останется и пепла памяти, от вторых и костей – всё пожирает вечность.
Говорят, конечно, что некоторые души могут быть возвращены для исполнения какой-то великой, незавершённой в прошлой раз миссии, мол, именно этим и объясняется то, что повторяется раз за разом ход истории, но я в эти сказки не верю, так как не имею подтверждения. Я знаю только одну истину: за дверью, к которой ведёт светло-серая дорога – пустота.
–Что? Что? – Она уже кричит. Здесь нет слёз, потому что близка дверь, но в голосе звучат рыдания.
–Ничего! – огрызаюсь я. – Пошли! Так или иначе, но ты будешь там.
Она неожиданно…успокаивается. Моё «Ничего» Она воспринимает как ответ, мол: «что там страшного? Ничего!» Она даже не допускает, что Ничего – это её реальность. Та самая реальность, над которой не властно определение «никогда», а где властвует более страшное: «навсегда».
Она идёт, покорная.
***
–Пришли, – я останавливаю её жестом, тяну руку в пустоту, в которой только мне и моим агентам видится муть очертаний дверного проёма.
–Как? – Она озирается по сторонам, бедная напуганная молоденькая девчонка, не успевшая пожить. Ей уже не дано жить.
Я не отвечаю, тяну за невидимую ручку, и дверь распахивается, обнажая провал в самом пространстве. Провал темнеет – в нём глухая чернота и больше ничего. Нет жизни, нет смерти.
–Иди, – предлагаю я.
Откажется – втолкну, не привыкать.
–Что там? – Она дрожит мелко-мелко, словно озябла, но это чушь. Холод только для живой плоти, которая не имеет уже никакого значения.
–Иди, – повторяю я равнодушно.
–Бесы? Черти? Ангелы? – Она как не слышит, стоит на пороге, мнётся, боится, ждёт подсказки.
Нет там ни ангелов, ни бесов, ни чертей, ни кого-либо ещё. Там нет ничего, кроме самой страшной участи для души – пустоты. И почему-то многие искренне удивляются этому! А я не понимаю: чего ждут все эти смертные? Их не устраивает мир, в котором им выпадает жить, и почему-то они привыкают в мысли о том, что загробный мир будет лучше.
Но создатель у миров один. У всех миров. И фантазия у него вышла давно.
Она смотрит на меня, беззащитная и слабая душонка, до которой нет никому дела. Даже там, в мире смертных, все скорбят о её плоти, веря и не веря в мир душ.
Я толкаю её в провал. Это легко – души ничего не весят. Она летит в пустоту, её крик слабо отзывается, но тут же гаснет. Криков нет в пустоте.
Я закрываю дверь, и дверь мутнеет, выцветает, провала нет, и ничего для этой душонки больше нет. Самое страшное для её души свершилось: она познала слово «навсегда», только рассказать или пожаловаться никому не сможет. И ничего уже не сможет.
Никогда.